Глава 2

Темнело. В доме напротив загорались окна. Ага, вон и то самое окошечко зажглось! С биноклем у глаз Леля сидела на своей лоджии и с любопытством вглядывалась в окна в доме напротив. Так, на кухне опять, ужинать собрался. Чего это у него там? Из кастрюли на плите чего-то длинное вытаскивает. Спагетти!

Леля тихо засмеялась, глядя, как светловолосый мужчина снова и снова вилкой достает из кастрюли длинные спагетти и накладывает их себе в тарелку. И руку-то как высоко поднимает, будто спагетти у него километровые! Умора!

Мужчина с тарелкой еды вышел из кухни, свет там погас и почти тут же загорелся в соседнем окне. В зал зашел, прошел с тарелкой, глядя куда-то в угол, а потом сел, и Леля перестала его видеть. Ну вот. Опять перед телевизором уселся. Ну и ладно!

Она пошарила по другим окнам этого дома. Ух ты, какие страсти! Какая-то толстая тетка в окне на третьем этаже яростно орала на своего тщедушного мужа. И тот вон тоже орет, аж покраснел от воплей. А тетка не выдержала и сковородкой его, сковородкой! О нет!

Леля убрала бинокль от глаз. Нет, такие сцены не для ее нежной психики. И зачем люди живут друг с другом, если у них такие отношения? Хотя, если квартирный вопрос не решен, то и будешь жить вот так: ненавидя, мучаясь, ругаясь…

Тут она испуганно подумала о том, что эти двое могли дойти до смертоубийства. Ей тут же представилось, как она дает показания у следователя, как рассказывает о том, как сидела вечером на табуретке у себя на лоджии, как шарила по чужим окнам биноклем и как увидела сцену убийства. Нет уж! Никуда она не пойдет ни к какому следователю!

Она снова навела бинокль на окно третьего этажа. Толстая баба и тощий мужик смирно сидели за столом и ели. Ничего себе! А она-то уже не знай чего себе напридумывала. Хотя кто знает? Сковородкой ведь и, правда, убить можно.

Леля перевела бинокль на заветное окно на девятом этаже. Нет, светловолосого мужчины так и не было видно. Ну и ладно. Она тоже пойдет смотреть телевизор.

Улегшись в зале на диван, Леля нажала кнопку на пульте, пощелкала по каналам и нашла фильм «Поющие в терновнике». Девочка Мегги полюбила католического священника Ральфа. Она мечтает, что когда вырастет, то выйдет за него замуж. Но тот объясняет ей, что он, хоть и любит ее, но Бога всегда будет любить больше. Они всю жизнь любили друг друга до старости, но Ральф не снял с себя сан, не женился на Мэгги, потому что Бога любил больше. В конце жизни он признался, что минуты единения с Богом были в его жизни очень редки, в основном им двигало тщеславие, благодаря которому он стал кардиналом, уважаемым человеком. Мэгги всю жизнь была несчастна.

Фильм закончился, Леля выключила телевизор. Она лежала в полной темноте, смотрела на тонкий серп месяца за окном и думала… Почему у людей так складывается жизнь? Почему они, имея все для счастья, почему-то отказываются от него. Какая-то любовь к Богу… Что это такое? Как можно любить того, кого никогда не видел? Непонятно, как вообще должна выражаться эта любовь к Богу. В молитве? В посте? В делах добра?

Порою Леля чувствовала что-то такое высокое в своей душе, такое возвышенно-неземное. Это происходило с ней на природе, или в моменты сильных душевных переживаний. Какое-то умиротворение нисходило на нее, и она всей душой понимала, что весь мир – ненастоящий. Он просто не может быть настоящим. Это какое-то временное пребывание в телах, которые рано или поздно умирают, а жизнь, вышедшая из тела, остается жить, но в каком-то другом измерении. Все это Леля чувствовала, понимала еще в детстве. Смертность всего живого была непонятна ей и даже противна. Она просто не принимала, не могла принять то, что все, что она видит, умирает, оставляя на освободившемся месте свое потомство. Позднее ей стало казаться, что жизнь на земле похожа на компьютерную игру. И неважно, как ты здесь живешь, хорошо или плохо, главное – конец игры, где ты понимаешь выиграл ты или проиграл.

В церкви Леля всегда чувствовала себя неуютно. Здесь нужно было вести себя определенным образом. И Леле это все казалось противоестественным. Храм напоминал ей театр, где каждый играл свою роль. Священники играли роль посредников между людьми и Богом, мужчины и женщины специфического вида тихо молились, а хор все это действо озвучивал.

Леля не понимала, почему именно в храме она чувствует себя так несуразно. На работе, в других общественных местах она чувствовала себя пусть и не всегда уверенно, но вполне прилично, а в церкви ей казалось, что она какая-то недотепа, вечно попадающая в какие-то неловкие ситуации. Вот и сегодня она просто шла поставить свечку к кресту, а ей почему-то наперерез пошел батюшка с кадилом. И вот он идет на нее, а она и не знает, куда ей деться. Заметалась туда и сюда, а священник идет прямо на нее и смотрит так, будто она исчадие ада, помешавшая священному действу. Леле показалось, будто она попала на сцену во время представления и мешает игре актеров. Священник и Леля глаза в глаза смотрели друг на друга, при этом Леля металась, а священник решительно шел по своему маршруту. Леля уже почувствовала панику, но тут какая-то бабуля схватила ее за локоть и оттащила в сторону.

– Куда ты прешь? – зло зашипела старуха, пока священник проходил мимо. – Не видишь? Батюшка идет!

Леля застыла возле бабули, как вкопанная. А бабка время от времени бросала на нее неодобрительные взгляды. В глазах у Лели защипало, захотелось плакать. И зачем она здесь? Какие-то священники в похожих на длинные черные платья рясах, какие-то бабки. Зачем все это? Неужели Богу все это надо? Вся эта искусственность, ограниченность, рамки… Как будто у них тут монополия на Бога. Да как же! Будет Бог сидеть в этом расписанном убежище с напыщенными пузатыми священниками и сварливыми бабками!

Ей вспомнилась фраза одного из героев фильма «Поющие в терновнике»: «Скопище баб в черных передниках», – это он говорил о священниках. Леля улыбнулась при этом воспоминании, а бабка не то, что неодобрительно, а прямо-таки злобно глянула на нее. Ой, ну и пусть! Злобьтесь тут сколько хотите! Да она бы сюда вообще не пришла, если бы ей не надо было заказать сорокоуст. Мама каждый год за сорок дней до дня смерти отца заказывала сорокоусты, а когда умирала, то просила и Лелю заказывать сорокоусты и за отца, и за нее саму. И Леля исправно исполняла последнюю волю матери. Это же не сложно. Просто не надо ей было сегодня через весь храм со свечкой идти. Вон чего из этого получилось – одна сплошная неловкость.

Леле надоело стоять здесь. Сорокоуст за отца она уже заказала, что ей тут делать? И вообще, в следующий раз она придет сюда, когда службы не будет, чтобы свободно перемещаться по храму.

Она повернулась, чтобы уйти, но бабка вцепилась в нее мертвой хваткой:

– Стой! Евангелие читают!

Леля беспомощно повернула голову и посмотрела в сторону выхода. За свечным ящиком продавщица тоже застыла, как вкопанная, несмотря на длинную очередь. Люди терпеливо ждали, когда продавщица, наслушавшись Евангелия, снова начнет продавать.

– Не крутись! – толкнула в бок Лелю бабка. – Слушай!

Леля прислушалась, но ничего не поняла. Священник ловко читал по церковно-славянски, но делал это крайне неразборчиво. С дикцией, наверное, у него проблемы. Ничего разобрать невозможно. Захочешь, ничего не поймешь. А зачем тогда такое чтение? Стой, слушай не пойми чего. Что за западня такая? И зачем ей понадобилось с этой свечкой по храму шастать? Дошасталась! Вот сколько этот гугнивый будет еще гундосить?

Леля нетерпеливо снова повернула голову в сторону выхода. Бабка бдительно цыкнула на нее.

– Я пойду! – решительно заявила Леля. – Все равно я ни слова не понимаю в этом бормотании.

– Ты не понимаешь, а душа понимает и очищается! – бабка, словно клещами, вцепилась в ее локоть.

Караул! У Лели и впрямь началась паника. Показалось, что она вечно будет стоять рядом с этой кошмарной низкой бабкой и слушать гугнивого священника. И как это другие люди здесь стоят? Разве кто-то из них что-то понимает в этом неразборчивом чтении? Или все верят, что, даже не понимая мозгами, их душа каким-то образом все схватывает и очищается? Вот ее душе сейчас совсем не до чистки. Хочется свободы, воздуха, солнышка, понятных слов, нормальных людей! Когда же священник перестанет бубнить? Леля смотрела на смиренно опустивших головы прихожан, и ей казалось, что она попала в какую-то отторгающую ее среду. Все здесь на своем месте, все спасены, а она одна вся грешная такая, ничего не понимающая, погубленная душа…

Неожиданно у нее закружилась голова, в глазах появились желтые пятна. Неужели она упадет в обморок? Еще этого не хватало… Лелю бросило в жар от страха за саму себя. Только не обморок! Только не это!

В это время священник закончил бубнить, но Леля уже ничего не соображала, она щипала себя за руки, чтобы предобморочное состояние оставило ее. На лбу выступила испарина, она пошатнулась, толкнула бабку, и упала бы, если бы рядом стоящие люди не подхватили ее. Словно в тумане, она слышала голоса, кто-то под руки повел ее к скамейке. «Это Бог ее наказал!» – донеслись до ее слуха чьи-то слова. Наверное, бабкины. «Хватит вам! Ей просто плохо стало! Здесь очень душно», – возразил приятный голос молодой женщины.

Лелю усадили у самого выхода на скамейку, прислонили спиной к стене, кто-то принес воды. Слабость отступила, в глазах прояснилось. Леля снова почувствовала себя уверенно. Она посмотрела в сторону свечного ящика, там активно шла торговля. Сердобольные женщины, увидев, что ей полегчало, оставили ее.

Торопиться с уходом Леля не стала. Ей хотелось окончательно прийти в себя. Она сидела, слушала хор, вдыхала запах ладана и больше не чувствовала себя в западне.

Хор перестал петь, а на амвоне появился священник. Он громко и четко начал говорить проповедь. Не услышать его было невозможно, и Леля невольно слушала его. Он обличал людей в равнодушии друг к другу.

– Что толку от ваших молитв и постов, если вы едите друг друга поедом?! – вопрошал он. – Вы ненавидите друг друга, не замечаете тех, кому нужна ваша помощь. Человек упал с сердечным приступом, и все мимо идут, думают пьяный, и тот умирает. А сколько детей без родителей растет по детским домам? А бомжей сколько на улицах? Все предпочитают спокойно жить, не замечая страданий людей вокруг себя…

«Неправда! – подумала Леля. – Я всегда замечаю всех несчастных и чем могу помогаю».

– Разве мы имеем здесь что-то свое? Ничего у нас нет! Все наши вещи, дома, машины – все это во временном пользовании! – продолжал священник. – А мы жалеем все это временное для несчастных. Если хотя бы некоторые из нас усыновили по сиротке, то у нас совсем не было бы детских домов. Если бы мы помогали бомжам, то и бомжей бы у нас не было! А животные? Бедных собак иные лучше расстреляют, да потравят вместо того, чтобы простерилизовать божью тварь. Мы все живем животной жизнью. Пьем, едим, смотрим телевизор, балуем себя лакомствами, и не хотим выходить из этой духовной спячки, предпочитаем не замечать ничего вокруг. А вокруг многие, очень многие нуждаются в помощи.

У Лели в душе росло возмущение. Почему этот священник обличает тут всех подряд в черствости? Как будто все вокруг злые, черствые и равнодушные. Совсем нет! Она видела много людей в своей жизни, которые не могли пройти мимо несчастных. Этой зимой, например, она собственными глазами видела, как парень с девушкой вызвали скорую помощь одному парню, который перебрал на Новый год и валялся прямо на снегу. Леля до сих пор помнила эту красивую молодую пару, не поленившуюся ждать на морозе приезда скорой.

А однажды в подземном переходе она встретила мужчину, который потерял память и не знал кто он, откуда, куда идет. Леля накормила его пирожками, а другие люди вызвались отвезти его в больницу.

И вообще, добрых людей много, да хотя бы взять ее, Лелю. Ее даже в последних классах школы Добренькой называли. С сарказмом называли, но Леля гордилась своим прозвищем. Да, она Добренькая, она стремится помочь всем. Все изгои класса, все несчастные животные и птички, а также бабушки и дедушки находили в ней доброе участие, поддержку, опеку. Тут и мамино воспитание сказалось, и ее личная чувствительность. Чужие страдания она воспринимала как свои собственные. Помогая кому-то, она чувствовала, что помогает самой себе. Вот только ей самой все же было всегда одиноко и холодно в этом мире. Любви в ее жизни не было, да и не будет уж теперь. Остается только одно – помогать несчастным людям и животным. И она помогала, и только это, наверное, и держало ее наплаву, не давало окончательно раскиснуть, потому что она без всех этих несчастных сама по себе ничего не стоила. Доброта – вот все, что у нее было, за что она цеплялась, что наполняло ее жизнь смыслом и ценностью. И Леля всегда гордилась тем, что она такая сердобольная. Каждый день утром она кормила голубей и воробьев возле мусорки, собакам и кошкам носила объедки со стола. Этому пузатому священнику и не снилось, сколько килограммов крупы и буханок хлеба она скормила птицам…

– Но, братья и сестры, – продолжал священник, – если вы все-таки делаете добрые дела, то должны помнить, что на этом пути вас может поджидать духовная гордость. Поэтому, если делаете добро, то делайте его втайне. Не надейтесь, на свои добрые дела, не хвалитесь ими…

Леля подумала, что она напоказ свое добро вроде не выставляла. Перед кем ей хвалиться? Только если перед самой собой…

– Добро, оно само по себе несет творящему его колоссальное утешение. Добрый человек видит радость в прежде потухших глазах и его сердце наполняется весельем.

Вот с этим Леля была полностью согласна. Уж она-то знала, как хорошо бывает только от того, что кому-то помог, что кому-то стало легче.