Валькирия пела отрывисто, звук то пропадал совсем, то вдруг выбивался из ритма одной четкой явственно различимой нотой. Песня была рваной, нервной и неуловимо напоминала плач.

Зачастую, чтобы исправить сломанную или поврежденную схему, достаточно было выровнять ее звук.

Кейн позволила себе скользнуть глубже в Мираж и, зачерпнув его спирита, текучего и невесомого, попробовала коснуться валькирии. Песня стала отчетливее, потекла вокруг и внутрь, сонастраиваясь с Миражом, принимая Кейн как часть себя.

Схема умирала.

Изнутри ее разъедала пронзительно красная болезнь, она расползалась тонкими нитями сосудов, похожая на паразита. Кейн почувствовала прикосновение заразы к себе и передернулась. Это не было сбоем схемы, кто-то намеренно использовал разрушающий медиатор, отравил центральный узел «Трели», рассчитывая уничтожить ее.

Кейн не знала никого, кто был бы на такое способен.

Ноты песни обтекали, отдавались вибрацией в коже.

Находиться так близко к паразиту было опасно. Плотный, сотканный из тяжелого, осязаемого спирита, – Кейн показалось, что она узнала архетип Обладания, – алый комок тянулся сквозь валькирию и мог разрушить Кейн так же легко, как и схему.

Если бы у нее был выбор или хотя бы время, Кейн не стала бы рисковать, но ей нужно было исправить валькирию до того, как рухнула бы платформа.

Нити Миража вплелись в общую мелодию – тонкие, полупрозрачные, они все же выравнивали, вытесняли диссонанс, смягчали скачки звука, заполняли провалы.

Валькирия протянула к Кейн руки, как мог бы ребенок тянуться к матери. Должно быть, тот, кто создавал «Трель», задумал ее такой – пронзительно живой, вне-человечной. Сейчас она была больна, в ее голосе звучала отрава, но Кейн поймала себя на мысли, что, наверное, когда-то валькирия была по-настоящему прекрасна.

Пока Мираж лечил, паразит тянулся сквозь песню к Кейн, касался рук, оставляя на коже кровоточащие тонкие полосы, пытался проникнуть глубже, в кровь, в воздух. Это была гонка на время, все за пределами песни отдалилось, стало казаться ненужным и ненастоящим.

Колонна спирита истончилась, двигатель загудел ровнее, и Кейн почти пропустила момент, когда медиатор времени перестал действовать.

Сначала стало очень тихо, песня замолкла, и Кейн автоматически обернулась, сама не до конца понимая зачем. Потом мир бросился в лицо и хлынул внутрь какофонией цвета и звука, мешаниной образов. Мир впивался красными когтями в лицо, трясся, раскалываясь на части, пуля прошивала алое яблоко насквозь, падал, бесконечно падал, разбиваясь, бокал, смешивались краски, заливали все от горизонта до горизонта, колонна спирита рвалась в небо, сталкивая «Трель» вниз, и она падала, падала, падала…

Рука у нее на плече была твердой и жесткой, она и выдернула Кейн из бушующего моря спирита, из красного марева паразита, позволяя сделать еще один глоток воздуха. Всего один – этого было достаточно.

Атрес что-то кричал, не разобрать что, и Кейн отчетливо понимала, что у нее всего несколько секунд на то, чтобы вернуть контроль над узлом. На то, чтобы спасти «Трель» и выровнять превратившуюся в какофонию песню.

Ей нужен был камертон, единственная нота, способная привести все к одному знаменателю. Всего один сторонний звук, но Кейн не могла найти его в себе, как ни пыталась. Выплеск спирита задел ее слишком глубоко, сплел с паразитом. Она уже была заражена.

Двигатель вот-вот должен был отказать, «Трель» опускалась все ниже, и Кейн ничего не могла сделать.

Звук она услышала случайно, но совершенно отчетливо. Это был пульс, он бился быстро и сильно и вдруг перекрыл стон умирающей «Трели». Удар, еще удар. Кейн подняла взгляд на Атреса, увидела его глаза напротив – черные, прищуренные от боли – и поняла, что нашла.

Камертоном было сердце.

Кейн потянула этот звук к себе, в себя, сквозь Мираж и какофонию. Он был четким и безусловным, очень земным и оттого неодолимым. Он упорядочивал, прогонял заразу, не оставляя ничего, кроме себя. Где-то на границе сознания затихала буря, засыпала валькирия, перерождаясь во что-то новое, совсем другое и звучащее иначе.

«Я знаю, кто вы, – хотела сказать Атресу Кейн, – и почему вы звучите как схема».

Губы не слушались, мир отдалялся все больше. Мираж засасывал в себя, убаюкивал, как сладкий черный океан. Нужно было держаться, но все стало пустым и неважным, Кейн видела себя на самой поверхности, и слои в глубине, и присутствие того самого древнего Нулевого архетипа.

– …Вернуться! Кейн, вы должны вернуться! Кейн!..

Она зацепилась взглядом за лицо Атреса, за его глаза, за нахмуренные брови. Точка смещения, ей нужна точка смещения…

Глаза у Атреса были черными и страшными, будто провалы дула, но на секунду в них единственным мазком цвета отразилось красное яблоко.

Что-то внутри со щелчком встало на место, Мираж схлынул, Кейн сделала еще один судорожный вдох и потеряла сознание.

* * *

Ей снилась валькирия, она протягивала на ладони красное яблоко, но, когда Кейн уже собиралась взять, оно превращалось в карманные часы с резной крышкой. Где-то на границе восприятия расстилался океан Миража, образы всплывали к поверхности и снова опускались вглубь, ниже и ниже, должно быть к самому дну, к Нулевому архетипу. Часть сознания Кейн понимала, что это всего лишь сон, и он то стирался до черноты, то вновь обретал странную четкость, резал глаза.

Она пришла в себя будто от вспышки.

– …Шок, вызванный… перенапряжение архетипа…

Голос, сухой и спокойный, царапал голову изнутри. Кейн хотела сказать, чтобы он замолчал, и медленно открыла глаза.

Доктор Адам Лейбер, лечащий врач семьи Райт, склонился над ней, положив прохладные ладони на виски Кейн, осторожно повернул ее голову из стороны в сторону.

– Вы слышите меня, Аннет? Моргните, если да.

Аннет. Он всегда называл ее так, на южный манер.

Веки казались неподъемными, опустить их было легко, поднять снова намного труднее. Лицо доктора Лейбера стало ближе, причудливый монокль в витой золотистой оправе делал его похожим на странноватую птицу.

– У вас отравление спиритом и признаки истощения сознания. Я ввел антидот и несколько укрепляющих препаратов, но постарайтесь некоторое время не вставать.

Кейн медленно повернула голову, оглядывая комнату, в которую ее принесли. На резном секретере возле кровати мягко светилась спирит-лампа, простой матовый шар в кованом держателе с растительным орнаментом. Над дверью из красного дерева был небольшой застекленный фигурный проем. Тяжелые портьеры закрывали единственное окно – круглое, заключенное в причудливую деревянную раму, где-то сбоку на ней была надпись: «А+Л навсегда».

В этой комнате Кейн жила, когда была ребенком.

В кресле возле кровати сидел казавшийся усталым Атрес. Снятый китель висел на спинке стула.

Кейн на миг задержалась на нем взглядом и снова посмотрела на Лейбера.

– Что с Линнел?

Лейбер замялся, решая, отвечать или нет, и все-таки сказал:

– Тяжелое состояние. Она не приходит в сознание, но опасности для жизни нет. У нее… Вы мастресса, Аннет, и сами понимаете, что такое повреждения от выброса.

Разумеется, Кейн понимала. Спирит наносил не только физические повреждения, он воздействовал на сознание, и последствия могли быть непредсказуемыми. Линнел может вовсе никогда не проснуться.

– Мы делаем все, что в наших силах, – добавил доктор, хотя в этом не было нужды. – Линнел сильная женщина, остается только верить, что она справится.

К сожалению, не всегда и не все в мире решала сила. Иногда подлость и умение ударить исподтишка были намного действеннее.

– Передайте жандармам, пусть усилят охрану, – прохрипела Кейн. – То, что произошло в центральном узле, не случайная авария. Кто-то использовал разрушающий медиатор.

Она была практически уверена в этом – красный паразит казался слишком чуждым, не похожим на то, как выглядела бы болезнь или сбой валькирии, и он стал намного сильнее, когда закончилось действие часов Атреса. Медиатор времени не мог воздействовать на чистый спирит, но мог влиять на прибор, который им управлял, невольно замедляя заразу.

– Ричард сделал это, как только мы получили сигнал тревоги, – сообщил Лейбер. – Госпожа Райт приказала не поднимать панику и спустилась вниз с ключом от главной схемы.

Это было похоже на Линнел – попытаться все решить в одиночку.

– Как долго я была без сознания?

– Около двух часов, насколько могу судить. Аннет, вам очень повезло, если бы вы не были мастрессой…

Он не договорил, и Кейн ответила как могла мягко:

– Бросьте, Адам. Если бы я не была мастрессой, меня вообще там не оказалась бы. Гости знают, что произошло?

Доктор Лейбер всегда был не по-врачебному труслив: он помялся, теребя пуговицу, опять решая, что может рассказать, и вопреки всему нервные движения его пальцев успокаивали.

– Мы предпочли не предавать случившееся огласке. Ричард связался с Цитаделью, они пришлют инспектора, но в том, что касается гостей…

Кейн прекрасно понимала, о чем он: гости Линнел не должны были узнать, что едва не побывали на грани смерти. Это могло стоить «Трели» слишком дорого, особенно теперь, когда платформа опустилась так низко.

– Вы все сделали правильно, – сказала Кейн. – Сообщите мне, когда Линнел придет в себя. – Она намеренно сказала «когда» вместо «если», и Лейберу хватило ума не пытаться ее поправить.

– Хорошо. Аннет, вам нужно отдохнуть. Если вам что-то понадобится, позовите меня. Я оставлю слугу у двери. – Он повернулся к Атресу, собираясь намекнуть, что Кейн требуется покой, и она решила вмешаться:

– Пусть Алан останется здесь. Мне спокойнее, когда он рядом.

Просьба определенно нарушала приличия, и Лейбер замялся, с сомнением глядя на Атреса. Впрочем, возможно, он просто не доверял чужаку.

– Вы уверены?

– В его присутствии я чувствую себя защищенной. Все в порядке, Адам. Спасибо за помощь.

Это было почти грубо со стороны Кейн – заканчивать разговор так, но им с Атресом действительно нужно было поговорить без свидетелей, и чем раньше, тем лучше.

Возможно, Лейбер понял это или же поверил – задерживаться он не стал. Собрал врачебные принадлежности в небольшой кожаный саквояж и, попрощавшись, вышел.

– Вы действительно чувствуете себя в безопасности рядом со мной? – нейтрально спросил Атрес, как только они с Кейн оказались наедине.

– Разумеется нет. Я знаю, зачем вы остались сидеть у моей кровати, и знаю, что вы такое.

– Я человек.

– Нет, Алан, – как можно мягче поправила она, – на самом деле уже нет. Вы – схематик. Вы знаете, что это значит?

– Я знаю, что это можно исправить.

Атрес казался спокойным, почти равнодушным, будто обсуждал какого-то постороннего человека. Наверное, подумала Кейн, ему дорого стоило это спокойствие. Пожалуй, на его месте она бы так не смогла.

– Медиатор – это система из четырех элементов, – сказала она. – Человеческой воли, схемы, которая заставляет спирит работать и придает ему необходимые свойства, самого спирита и предмета, который способен все это в себе соединить. Человек активирует медиатор, отдает схеме команду действовать. Схема заставляет спирит работать. В момент, когда вы активируете медиатор, вы являетесь с ним одним целым, тем элементом, без которого схема неактивна. Чем лучше ваша с ней совместимость, тем четче работает медиатор.

Он слушал внимательно, не перебивая, хотя Кейн не говорила ничего нового. Все это Атрес знал и сам.

– Иногда, – продолжила она, – это порождает так называемый феномен сверхсовместимости. Вы сонастраиваетесь с медиатором и схемой, которую он носит, и ваша воля встраивается в систему уже без вашего ведома. Так начинается сращение. Схема понемногу проникает внутрь, врастает в вас как в продолжение медиатора: сначала завершает сонастройку, потом пропитывает тело спиритом, а затем переносит часть себя непосредственно внутрь, все время поддерживая медиатор в активированном состоянии. И вы становитесь продолжением схемы.

– Этот процесс обратим. – Уверенность в голосе Атреса была совершенно безусловной, непоколебимой.

– Не совсем. До последней стадии процесс можно прервать в точке расщепления, разбить единую систему на две: неработающий фрагмент схемы в теле человека и изначальный медиатор. Если потом медиатор будет уничтожен, вы снова станете обычным человеком. Механизм расщепления кажется довольно незамысловатым, нужны только тот, кто способен оперировать спиритом через архетип, и точка расщепления.

И все же Атрес не хуже Кейн знал, что схематиков никто не лечил. Они просто пропадали: ночью к ним приезжал черный мобиль государственного спирит-контроля, а наутро соседи делали вид, что этих людей никогда не существовало.

– Я знаю, что точки расщепления находятся в Древних Городах, на земле, – сказал он. – Чтобы добраться до них, необходимо пройти прослойку Грандвейв. С моими ресурсами это осуществимо.

– Дело не в ваших ресурсах и даже не в Грандвейв. Точки расщепления – это узлы Земли. Первая спирит-катастрофа превратила Землю в медиатор, узлы – части ее схемы. Никто не рискует их трогать, потому что боятся последствий. Вы всего один человек, Атрес, каким бы влиятельным вы ни были. А если пострадает точка расщепления, это может повлиять на жизни тысяч людей. Никто на это не пойдет.

– Никто, у кого есть другой выбор, – поправил он. – Вы могли рассказать Лейберу обо мне, но вы этого не сделали, потому что знаете – я единственный, кто способен спасти «Трель». Ради нее вы готовы рисковать. И ради Линнел Райт, разумеется. Я нужен вам, Кейн.

За всю свою жизнь помимо Атреса Кейн встречала лично только одного схематика, и тогда она тоже предпочла промолчать. Она не выдала того человека, но и не помогла ему. Но тогда это никак не было связанно с Линнел и с «Трелью».

– Вы нужны мне, а я нужна вам, Атрес. Ни одна другая мастресса не согласится отправиться к точке расщепления. У нас обоих нет выбора.

За все время их недолгого знакомства он впервые посмотрел на нее с интересом.

– Вы торгуетесь, даже не зная, очнется ли Линнел Райт и имеют ли договоры смысл?

– Да, – не стала спорить, – это называется надеждой, Атрес. Линнел очнется, и вы согласитесь на ее условия. Тогда я спасу вам жизнь.