Вдобавок, случай произошёл: паренёк с Лесозаводской улицы стал под Машу клинья подбивать, на улице встречать-провожать. Такая красавица, как Маша – большая редкость. Все молодцы заглядывались, головы заламывали. Парень оказался смелым, долго собираться не стал, пришел в дом дяди Василия и с порога заявил, что хоть завтра готов на Марии жениться. И его мать не против такой снохи работящей и прилежной.

Василий заохал:

– Что ты, парень! Какое замуж? Ей всего шестнадцатый год идёт.

Анна, осмотрев старую, заношенную и местами заштопанную одежду жениха, сразу поинтересовалась:

– Из какой семьи будешь? Есть ли достаток? Куда молодую жену после свадьбы поведешь?

Парень не стушевался, хотя было видно, что волнуется, шапку в руках мнёт.

– Из простых мы. В комнате, в бараке с матушкой живем. Я работать скоро устроюсь. Пока решаю, куда.

– А жить на что собираетесь?

– Чем бог пошлёт, главное – это любовь. Так, что отдадите за меня Машу?

Вытолкал Василий взашей горе-жениха, призадумался, что следом могут появиться другие кандидаты в женихи.

А для Анны это последней каплей стало, рассвирепела: «Ты еще в подоле принеси, дармоедка проклятая! Зачем ты этого парня к нам в дом привела?»

Не стесняясь пересудов соседей, злобная мегера вымещала гнев на племяннице побоями и сквернословием. Теперь угодить ей вообще никаким способом было нельзя.

Дядя Василий терпел, как мог, успокаивал жену. Пока та не настояла:

– Увези её с глаз моих куда подальше. Не доводи до греха. Тётка у неё, вроде была?

– Была, – согласился Василий. Недолго размышлял и решил отвезти племянницу в Берёзовку. Знал, что тётка Катерина – добрая душа, уговорить можно. Давно уже устал от постоянных скандалов в доме. Женушка каждый день поедом ела.

Теперь, здесь в богом забытой деревне, предстал Василий перед Катериной и ожидал ответа. Старушка медлила – оно и понятно. Жила одна в поле былина, а тут – «подарок». Не сразу очухаешься.

Наконец, Катерина Ермиловна прервала молчание:

– Зовут, вроде Машей, позабыла я, видела-то последний раз малюткой?

– Машенькой, – откликнулся дядька Вася, соскакивая со скамейки и натужно улыбаясь. Он был готов шаркнуть ногой, сделать поклон, если нужно, лишь бы дело сладилось.

– Милости прошу, девонька, – с теплотой в голосе сказала Катерина, обнимая свою единственную племянницу.

– Сердечная ты женщина, Катерина Ермиловна! – похвалил Василий.

– Спасибо на добром слове!

– Тебе спасибо! Выручила!

Катерина поморщилась и пристально взглянула на Василия.

– Слабый ты человек, безвольный, зря штаны носишь.

– Пусть так, но я о благе семьи забочусь. Маша у меня страдала, мучилась. Ты же сможешь заменить ей и отца и мать.

– Может и смогу. Но ты этого не узнаешь. Уедешь, и дорогу сюда позабудь.

– Колкая ты, – обиделся Василий.

– Какая есть, не переделаешь уже. Была бы другой, не оказалась бы в таком месте.

Катерина перевела своё внимание на Машу:

– Пойдем, милая, в избу. Здесь теперь будет твой дом. И ты Василий, заходи, передохни, перед обратной дорогой.

– Не сердись, Ермиловна, откажусь от твоего гостеприимства, тороплюсь, обратный путь неблизкий. Старая кобыла еле ноги передвигает.

– Как знаешь, настаивать не стану.

– Ну, раз все сложилось как нельзя лучше, – обрадовался дядюшка Василий, – поеду.

Подошёл к племяннице на прощание:

– Живи Маша – не тужи. Прости, Христа ради! Храни тебя господь!

Девчушка на ласковые слова отозвалась, всплакнула. Обняла дядюшку. Любила она его и до сего дня считала самым близким человеком.

– Прости меня! – еще раз сказал он, опуская голову и вытирая набежавшую слезу.

– Долгие проводы – лишние слезы! – вмешалась тётка Катерина, – ступай Василий, не поминай лихом!

– Прощай Ермиловна, не держи зла! – поклонился он в пояс, снимая шапку.

– Прощай! Не упомню, не горюй! Пускай твоя семейная жизнь ладом идёт.

С тяжелым сердцем Василий поспешил к лошаденке, чтоб скорее добраться до дома. По оттаявшей дороге путь назад будет куда длиннее будет. Да и одному страшно: то волк завоет, то птица вспорхнет – душа в пятки.

Он прекрасно понимал, что совершил очень тяжкий грех предательства, и это всё лежало камнем на душе. Одно успокаивало – жена довольна будет, перестанет стены криками сотрясать, может ласковее станет, уже которую ночь одному спать приходится. Куда уж больше? Невмоготу!

– Но пошла, зараза, – хлестнул кобылку по упругому крупу.

Лошадка, взбрыкнула, храпнула, и сошла с места. Телега хоть и немного, но стала легче – хозяин возвращался один. Вместе с ним ехали только его тёмные думы.

Маша ступила на порог нового жилища, наклонилась, чтобы не удариться головой. Ох, и низкий же проём, так и лоб можно расшибить с непривычки. В избушке было темно. Сквозь маленькие оконца свет едва проникал внутрь и освещал только переднюю часть. Половину всей избы занимала печь. На ней старая Катерина в холода спала, еду тоже на ней готовила. Топилась печка по – черному, чтобы согреться, надо дверь открытой держать, а то в угаре задохнуться можно. В избенке все пропахло дымом и затхлостью. Вокруг нищета голимая: ни поесть, ни одеться. Изо всей мебели: две лавки да стол. Из кухонной утвари – две миски, крынка глиняная, кружка, пара деревянных ложек. На полу – лежанка из соломенного матраса. Ни подушек, ни одеяла. Укутывалась тетка старым пальтецом, а под голову пиджак свернутый клала. Лежак совсем старый, пыльный, в нём солома затхлая, давно не менялась. Катерина не могла как следует за чистотой следить, пыль, паутину собирать – здоровья совсем не хватало. Умом все бы сделала, а как начнет уборку: одышка мучает, ноги подгибаются, беда, да и только.

Маша с сожалением осмотрелась вокруг. Стало чуточку страшно, что среди такой убогой обстановки, жить придётся.

– Ну, немая, не глухая – это хорошо! – прервала её раздумья тётушка Катерина, – значит, слышишь меня. Проходи, снимай, с себя пальто, на гвоздь возле двери вешай.

Маша кивнула в ответ, отыскивая вешалку и прицепляя туда свою одежду.

– Разглядеть тебя получше хотелось бы, да ладно – после. Сейчас, краюху хлеба дам, да кружку кваса. Поешь и ложись на лавку, отдыхай с дороги. Потом все решим, торопится теперь некуда, – затараторила старушка.

Почему-то тётке Катерине в этот момент вспомнилась деревенская юродивая. В Березовке, на другом конце деревни проживала глухонемая женщина, которая не говорила и не слышала с самого рождения. Когда ей чего-то нужно было – громко мычала, махала руками. Со стороны виделась, как сумасшедшая. Еще раз взглянула на племянницу и улыбнулась: племянница на умалишенную была не похожа. Катерина сознавала, что виной безмолвия стал жуткий случай, когда Маша мать в петле увидела. Кто знает, может, потом заговорит бедняжка?

Маша, хоть и находилась в смятении, от перемен и неясности своей дальнейшей судьбы, сердцем понимала, что попала в нужное место: «Я ей родная, здесь спокойнее будет, не то, что в приживалках. Во всем помогу, скрашу старость. Стыдно, что Бабой-Ягой её представила».

Машенька, не имея речи, часто разговаривала сама с собой, размышляла. В хорошенькой головке всегда была какая-то фантазия. Внутренние диалоги часто помогали быть сильной. Но больше всего ей нравилось петь. Услышит песню, запомнит, и повторяет по нескольку раз. Одно непонятно – в голове слова есть, а наружу почему-то не выходят, застревают где-то внутри.

Сейчас же подумала: «Нужно обязательно понравиться тётушке». Съела ржаную корочку, запила кислым квасом и прилегла на лавку, как та велела.

Вот так и появилась в Березовке новая жительница, которую Катерина ласково окрестила – Манюшкой. Само на язык легло ласковое прозвище. Березовские так же называть стали. Девчушка, к любому труду приучена, на все руки горазда: помыть, постирать, копать, за скотом ходить. Грязную избу Катерины в два счета отмыла, тряпочки все отстирала, пауков повывела.

Тётушка Катерина довольна. Запала в её сердце сиротка. Деревенским соседям, с кем знакомство водила, всегда её нахваливала. С гордостью и любовью рассказывала, какие преображения в доме случились – чистота и порядок. Оттого мнение о прибывшей племяннице сложилось хорошее. Да и видели все вокруг, что Маша – умница, скромница и хозяюшка. Мимо пройдет, улыбнется, головой кивнет. Не девушка – золото!

Катерина в Березовке тоже была чужая, не рожденная в этих краях. Приживалась постепенно, через страдания и боль. В молодости красавицей была и даже в старом возрасте отпечаток былой красы остался: ясные синие глаза, открытый взгляд, русая коса до пояса. Родовая у них такая: все женщины синеокие, светловолосые.

До этого жила в городе. Дом новый, хозяйство крепкое, достаток и порядок во всем. Муж на лесопильне работал, прилично зарабатывал. Катерина одного за другим сыночков родила, только те – один – семи лет, другой – пяти в одно время померли, заболели животы у них, горячка открылась. Горе Катерина тяжело пережила, поседела. Других чад бог не послал.

Жили с мужем, заботясь, друг о друге, пока не настигла их новая беда. Поехал супруг на лесозаготовку. Дерево то, наверное, два века стояло, пока его спилить не решились – огромный дуб, кронами в небо со стволом неохватным. На весь лес один такой вымахал, желудями всю землю вокруг усыпал. Пилили тот дуб с напарником двуручной пилой. Кора плохо поддавалась, словно железная, разве, что крошилась мелкой стружкой. После, когда до мягкой древесины дошли, все равно помучиться пришлось. Пока старались-трудились, планы строили: древесина ценная, хоть ложки из нее режь, хоть табуретки с лавками. Когда спиленный дуб начал наклоняться, напарник прочь отскочил, а муж опору держал. Ну, где человеку против такого исполина выстоять? Свалился дуб, подминая неразумного трудягу под себя, ломая ему ноги и спину. В одночасье из здорового сильного мужчины получился калека. Он всегда, на любую работу горячий был, все стремился больше заработать. Где другой поглядел бы, помог немного, не напрягая живота, брался за непосильную ношу. Это и сыграло с ним злую шутку.

Катерина за мужем, как за маленьким ходила, худыми словами не попрекала, на чудо и исцеление надеялась. Но хворь распорядилась по-иному: помер мученик через год. Катерине на то время за сорок лет минуло. Считай, бабий век позади: детей не нажила и мужа потеряла. Замуж больше не пошла, да и не предлагали. Пропадая от одиночества, не стала возражать, когда к ней золовка с семьей переехали. Вместе веселее, решила по доброте душевной.

Вещей в доме Катерины появилось много, золовка весь скарб притащила: сундуки, ложки-плошки и прочее. Со всеми домочадцами переехала: муж, трое деток. Сначала жили дружно. Потом на золовку дурь напала – мужа ревновать к Катерине стала. Зорко следила за каждым шагом своего благоверного, сочиняя небылицы о его похождениях на сторону. Катерина стала первой кандидаткой в его любовницы. Едкие слова обвинений золовка обрушивала на голову ни в чем неповинной родственницы. Только Катерина никогда не помышляла разлад в чужую семью вносить, тем более становится чьей-то любовницей, не того она воспитания, да и память об умершем муже не позволяла.

Ярость золовки проявлялась в самых глупых ситуациях, даже мелкие бытовые вопросы решались с неизменной грубостью и криками. Если хотелось Катерине приготовить еду, постирать, либо в баню сходить – приходилось разрешения спрашивать, не хотелось лишние неудобства доставлять. С какого-то дня, сейчас уже и не вспомнить, перестала Катерина быть хозяйкой в собственном доме.

Дальше – больше: пошли жуткие склоки. Золовка стала хлебом помыкать: «Ты – ешь наше!», кухня-то одна. Терпела Катерина до последнего, в своем доме мечтала век дожить среди родных людей. Скоро невтерпеж стало. Сто раз каялась, что добрая, не может слова поперек вставить. Глядишь, умела бы за себя постоять, сложилось бы всё по-другому. Золовка – женщина умная, быстро своё превосходство поняла, взяла хозяйство в руки, а для невестки лишь угол за печкой оставила.

Катерина поняла, что лишняя стала, мешала даже детишкам, с которыми играла и водилась. Золовка всех смогла против настроить. Больше так не могло продолжаться, живой в гроб не ляжешь. Собрала скромные пожитки в узелок и отправилась в Берёзовку. Помнила, что сестра двоюродная здесь живёт, такая же бездетная, как и она. Надеялась, что заживут потихоньку, друг другу помогая. Но оказалось, что сестра уже три года как умерла. Затужила Катерина: обратно возвращаться некуда и здесь хоть в чистом поле шалаш строй. Дом двоюродной сестры развалился за три года, а его остатки на дрова по соседям разошлись.

Деревня Берёзовка – нищая, селится некуда, даже на временный постой никто не пускает. Избы серые, угрюмые, друг от друга заборами высокими огорожены. Вокруг леса, болота. Плодородной пашни мало. Испугалась Катерина не на шутку.

Но, как оказалось на самом деле, мир не без добрых людей. Каждого пришлого в Берёзовке сразу замечали. Вышел народ на улицу, увидели, что незнакомка по деревне мыкается. Начали расспрашивать, узнали, что не от хорошей жизни тут появилась. Одна сердобольная крестьянка, которую величали «Зойкина мать», позвала к себе жить, дала кров и кусок хлеба, пусть и на время.

В ту же самую пору освободилась маленькая избушка на два окошка на самом краю Берёзовки. Её хозяева за лучшей долей в город уехали. Рядом с избушкой пустое место от сгоревшего дома осталось. Поэтому получалось что она, от остальной деревни на большом отшибе. По странному обстоятельству, при пожаре, избушка эта в центре пламени была, а огонь мимо прошел, будто колпаком накрыло.

Перебралась Катерина в избушку, радуясь собственному жилью, пусть и такому бедному. В этом неустроенном быте все сначала начинать пришлось: дров нет, есть нечего, ни ложки, ни плошки, голый пол да стены. Сама уже старая женщина, как от работницы – проку никакого. Потому ветхую избушку обустроила как смогла. От прежних хозяев осталась лавка, да печка, этим скарбом и обошлась. Первое время старалась привести всё в порядок: выдирала крапиву да полынь вокруг избушки, пока не выбилась из сил. После той тяжёлой работы лежала на лавке два дня, держась за сердце, ожидая смерти. Немного придя в себя, решила, что не станет больше полоть бурьян: «Пусть зарастает вокруг, а то так можно и концы отдать».

Сначала деревенские жители сторонились Катерины, присматривались. Но поняв, что человек она добрый, спокойный приняли за свою. Здоровались поутру, встречая на улице возле колодца, рассказывали новости, делились проблемами и деревенскими сплетнями. Катерине повезло, что деревенских детишек надо было вываживать. А она ничем не занятая, могла няньку заменить. Пока родители занимались хозяйством, она за малышами смотрела. Платили, кто, чем может: едой, поношенной одеждой, кухонной утварью. Любопытные мамочки первое время задавали Катерине вопросы о её происхождении: «Кто такая? Откуда?». Надо же знать, кого в дом пустили. Катерина всегда ловко уходила от расспросов, не желая делиться воспоминаниями о несчастном прошлом. Стыдно рассказывать, что её выставили из собственного дома. Если снова заходила тема, повторяла одно и то же: «Безродная я, деваться некуда. Сестра здесь жила, место хорошее, оттого и явилась». Не хотелось никому душу изливать – жалость к самой себе после этого изводила. Лишь оставшись без посторонних глаз, в убогих стенах своего нового жилья, плакала, от обиды на злой рок. Часто приходили мысли, что в случае смерти даже похоронить некому: закопают как собаку, ни молитвы за упокой, ни милостыни подать.

Юная племянница появилась как нельзя, кстати, и принесла в жизнь стареющей тётушки Катерины лучик света. Манюшка с нею в мире и покое зажили.

Манюшке тоже повезло: никто больше сиротку не бил, не ругал. Какую работу делать, она сама решала, все ладилось и в доме, и на улице. Тётушка не указывала, наоборот, ласково говорила все время:

– Отдохни, Манюш! Сегодня всё переделаешь, на завтра не останется!

Маша «сияла» от этих слов и ей хотелось сделать ещё что-то, чтобы порадовать свою любимую тётушку.

Жить этой парочке было где, но питание у них скудное: хлеб ржаной с примесью, кисель овсяный, каша из гороха. Вкус мяса и молока давно забыли, своего скота-то нет. Овощей не вдоволь, так, по-малости: капусты квашеной, репы, моркови. По случаю, котомка сушеной свеклы досталась, квас поставили, толокно овсяное высушили. Зато в холодные дни ароматный травяной чай заваривали, кипяточком душу грели.

Надо сказать, что к шестнадцати годам Манюшка хорошенькая стала: худенькая, но все на месте – фигуристая. Всем на загляденье. Волосы – цвета солнца, коса с руку толщиной; глазищи, взгляд не оторвать, большущие, голубые, как ясно небо; губки алые – маков цвет. Не напрасно дядька Василий снегурочкой называл. На такую красавицу хоть мешок холщевый вместо платья надевай – все равно краше всех будет. На деревенских девушек Манюшка и вовсе непохожая. Они сплошь угрюмые, с тяжелым взглядом, а от неё свет ясный, лучистый идет.

Катерина, разглядывая племянницу, часто повторяла: «И в кого ты такая уродилась? Отец твой – рябой был, сестрица моя, царствия небесного, ростика небольшого, полненькая, а ты и высока, и бела и личико, как у ангелочка».

Манюшка лишь улыбалась в ответ. Видно, что тётушкины слова ей по сердцу были. Как только скажет ей, что она на личико красива, хочется со стороны посмотреть. Жаль, что в их избушке зеркала не было. Последний раз Манюшка смотрелась в своё отражение в дядькином доме. Но тогда интереса к внешности не имелось, да и некогда было – работала с утра до поздней ночи. Теперь, казалось, что с момента отъезда целая вечность прошла.