Дашка

Княгиня Марья, стоя на коленях, добубнила под нос молитву, торжественно-размашисто перекрестилась, уже собралась было подниматься, но вдруг снова упала лбом в заботливо положенную на пол подушечку. За ней тут же повалились и остальные, правда подушечек у них не было. Кто-то громко стукнулся о дерево и зашипел, его угомонили глухим тычком под ребра.

Княгиня зачастила, скоро-скоро выговаривая слова.

Лежавшая позади нее Дашка услышала: «Не допусти… прими. Не карай».

«Снова о невестке, – подумала девушка: – Вот же, окаянная язычница, умучала матушку-княгинюшку совсем».

В лоб врезалась щепка от некрашеной доски, но Дашка на все была готова, лишь бы княгиня была довольна. Та была ей заместо отца, матери и почитай заступница наравне с древними идолами, которые стоят по новгородским лесам. Не в часовне будь сказано аль подумано, но не было для Дашки никого важнее, чем Марья. На исповеди не призналась бы, но княгиня для нее была что святые, глядящие на нее вот с этих стоящих тут ликов. Щепка поцарапала кожу, когда девка повернула голову так, чтобы сподручнее было наблюдать за хозяюшкой, но она терпела.

Княгиня меж тем подняла стан, не глядя подала руку, и тут же подлетели-окружили её девки да слуги, поставили на ноги. Дашка не наблюдала, подскочила первой, с радостью ощущая тяжелую руку Марьи, когда та оперлась на нее. Матушка-заступница, лебедушка белая, покачнулась, но тут же выпрямилась. Ох, хороша она сегодня. Кожей бела, бровями черна, румяна. А что злые языки, часто заморские, говорят – это краски лицевые, так на то они почитай и нелюди. Откуда их только сюда заносит! Краски, конечно, а как иначе? Таковы правила для женщины: и для красоты, и от сглаза[1]. Священники правда говорят, не бывает его, но Дашка не верила, как и остальные. Как не бывает, ежели и корова может начать горькое молоко давать, и баба здоровая в схватках помереть? Вот Матрена вышла по воду без белил, так и забрюхатила! Как есть сглаз: блюла себя блюла, а тут на сеновал и зашла с соседом, видать колдовством приворотным заманил. Уже и родила, а он жениться в отказ! Точно подкинули злое подруженьке, навели окаянные на нее беду!

Дашка выругалась на себя: о чем только думает, когда рядом свет очей переживает!

Княгиня Марья тяжело вздохнула, пока ей оправляли одежу. Оттолкнула особо ретивую девку, еще раз перекрестилась и поклонилась образам, развернулась к выходу из молельной комнатки в своей части княжеского терема. Была та богата тканями – алым бархатом да серебряным атласом, которые покрывали стены, на образах солидно сверкали самоцветы, тускло поблескивало золото окладов, сладко пахло ладаном. Дашке тут нравилось. Сквозь маленькое оконце мелькнуло восходящее солнце. Ох, любила княгиня подниматься пораньше, да молиться-молиться-молиться. За ней и остальные прибегали. Благостно то как!

Когда хозяйка степенно двинулась, зашуршали парчой нижние юбки. Верхнее платье, расшитое каменьями и золотыми нитками, аж звякнуло – столько на нем было и колокольчиков-пуговичек, и пчелок искусных янтарных, и дивных узоров. Искры от света, попавшего на рубины в ушах, рассыпались веселыми зайчиками. И так хорошо стало Дашке от всего этого, так радостно. Переливающееся в лучах солнца платье княгини, пока она шла по длинному коридору, соединяющему разные части терема, шуршало, цепи да серьги звенели. Голову прикрывал сетчатый золотой волосник[2]со вставками шелка – багрово-красная шапочка, расшитая рогатыми оленями, плотно прикрывала голову и тоже защищала от злых людей. Завершал княжий наряд венец – высокий, как и положено женщине такого рода. Дашка любовалась, невольно, но все же думая, как бы она смотрелась во всем таком. Кинула беглый взгляд в оконце из цветных стекол: там отразилась нелепая она и даже какая-то чуть искривлённая в неровной поверхности. Но она и так знала, что ни лицом, ни статью не вышла. На невестку матушки чуть похожа. Та тоже тощая, ничего от женщины в ней не наблюдается. Меж тем, признавали все служанки и даже боярыни, что иной раз взгляда отвести от княгини Софьи было невозможно, особенно от глаз ее – двух озер бездонных. Утонуть можно… Дашка чуть скривилась, и все равно обходит князь свою жену стороной: что ему те озера, когда он любит баб сочных да упругих. Раньше еще хоть иногда захаживал, а с зимы как отрезало его от женской половины. Дашка снова на себя взглянула. Ее карие глаза были небольшие да темные, как провал в бездну. Сочности на груди и в бедрах тоже не обнаружилось. Тощая как ветка! Вот Софья та хоть и худая тоже, а так себя держит, что сразу видно – княгиня! Может, это из-за нарядов?

Эх, почто матушка с батюшкой Дашку такой уродили… Хотя, что тут горевать. Их обоих она не знала. Ее привезли в терем совсем крохой: отца медведь задрал, мать со всеми детьми не справлялась, отдавала в наем да на воспитание в дома побогаче, чтобы помогали слугам. Дашке повезло больше всех! Потом уже, лет через десять, сказали ей, что мать померла, она, как положено, молебны заказала, свечи поставила. Вот и все. Внутри же даже ничего не почувствовала. Не помнила она никого из семьи.

Дашка, как ее привезли, сначала на кухне помогала, полы драила, потом за сметливость ума ее определили княжеские покои убирать. Тут-то ее матушка-заступница и присмотрела, отметила, что Дашка, хоть и дура неученая, а завсегда угодить может да вызнать, кто с кем любится, кто лишку пьет, кто казну крадет, а если не крадет, так хочет украсть – Дашка в том уверена. Так Марфу, которая перед ней была матушкиной наперсницей, и погнали из личных девок. За неуёмность в бражке. Дашка чуть запнулась, вспомнив, что сама поила Марфу, но из головы то выкинула – пила же, не отказалась, когда ей принесла бутыль заморского виноградного вина из подвала княгини! Как знала Дашка, что пригодится прихваченное! Но причина была! Не напраслину возвела Дашка. Слышала она, как Марфа говорит гадкое и о князе Андрее, и об Александре, втором сыне Марьи, и о самой княгине. Дескать, все пустые, бездетные, а сестра Анна так и вовсе уже должна себя к постригу готовить, чтобы хлеб братский не проедать! Сама Дашка на месте возле Марьи уж точно лучше и подскажет, и обслужит!

Княгиня прошла через комнату, где гостей принимала, дошла до опочивальни. В дверях, не останавливаясь, проговорила:

– Дашка, со мной! Остальные – столы готовьте. Придут ко мне на завтрак братья из чужеземного ордена. Как его там бишь?

– Уробороса, – подсказала одна из девок.

– Не умничай при княгине, – шикнула на нее Дашка, задержавшись на секунду: – Семь шкур спущу! – и прошла в опочивальню.

Девка, оставшаяся за дверью, скривилась. Еще одна сплюнула.

– Будет вам, увидит еще, ведьма завистливая, – тихо пробубнил мужик, что дрова носил: – Со свету же сживет.

На том и разошлись.

Княгиня Марья села на богато украшенный красным бархатом царский стул.

– Подай-ка ты мне воды с медом, устала я, – Дашка тут же метнулась к кувшину и уже поднесла чарку, не успела княгиня договорить. Та улыбнулась: – Услужливая ты девка, скорая на работу. Нет ли у тебя на меня обиды?

Дашка упала, уткнувшись лбом в кончики расшитых драгоценным бисером туфелек, княгини.

– Да, что же ты такое говоришь, матушка! Никого роднее тебя для меня нету! Как увидела твои очи ясные еще в детстве, так и обомлела от твоего величия. Окромя доброты ничего не видела подле тебя. И наука твоя всегда по делу была!

– Ну будет-будет! Ишь запела! – досадливо, но с видимым удовольствием проговорила Марья. И руку для поцелуя подставила, и по голове погладила, значит, любит ее, неразумную: – Будешь сегодня прислуживать мне с братьями этими. Не доверяю я им, приглядывай, чего сыпят, как говорят, как смотрят. Чего им от меня понадобилось? Чай, я не князь Андрей!

– Так мать же его! От кого у него разумность такая, как не от матери? – голос Дашки дрогнул, и она сильнее прижалась лбом к рукам княгини, подозревая, что не поверит та в ее искренность.

То, что Андрей разумен в поступках, было неприкрытой ложью. Вспыльчивый и неразборчивый в друзьях государства, он делал много глупостей, заключал неправильных соглашений, вот с теми же братьями стакнулся[3]. Гнилые они какие-то, неприятные, всех баб оглядывают, как взвешивают. Однако материнское сердце слепое, княгиня поверила.

– Встань.

Дашка покорно поднялась, но голову опустила, пялясь на кончики своих обычных, но таких удобных, цельнокроенных башмачков. Для того, кто все детство пробегал босым, а зимой в лаптях с обмотками, любая обувь – богатство. Она как получила первую несколько лет назад, так с тех пор и не могла поверить, что такое достояние есть теперь и у нее. Когда же пожаловала ей княгиня еще и сапожки из красной кожи, которые сама носить больше не захотела, Дашка рыдала дня два от счастья, а теперь берегла их как священную реликвию.

– Будешь ты теперь ключницей сундуков моих, Дашка, а также вечерами мне ноги мять и чесать, да сказки рассказывать. Хотя тут скорее былицы, как у нас с тобой и заведено.

Дашка снова бухнулась в ноги.

– Матушка, спасибо! – приподняла голову в испуге: – А как же Параскева?

– Стара она уже, заговаривается, – княгиня скривила лицо, и Дашка понимающе кивнула: – Ну поди, узнай, все ли там готово?

Дашка вскочила и молнией метнулась к двери, добежала до светлицы, где уже стояли убранные столы. Осмотрела их придирчиво, пока девки сновали, да расставляли яства по скатертям вышитым. Одной подзатыльник дала, когда та неаккуратно чарки понесла. Другую наругала, что топленое масло стоит далеко от княгини. Потребовала натопить пожарче, любила высокородная лебедушка, когда было тепло, а хоть и началась уже весна, все же зябко еще бывало на улице.

– Ты, Дашка, совсем ополоумела, – взвилась Лизка, когда новоиспеченная ключница ее за косу схватила.

– Не заговаривайся, дура безмозглая! – взвизгнула Дашка: – Ключница я теперь сокровищ княгинюшки, ее наперсница.

– Сожрала-таки Параскеву, не пожалела, ведьма, – шепнули в углу. Взгляд бросила, но никого не было там уже.