Градообразующим предприятием в Никополе был Южнотрубный металлургический завод, которому принадлежал пионерлагерь "Восход. Путевка стоила символические двадцать рублей, поэтому через него прошло все детское население города. Каждое лето я проводил в пионерлагере. Считалось, что отдых на свежем воздухе укрепляет организм ребенка. На самом деле, это был удобный повод, чтобы избавиться от меня на лето. Молодая женщина нуждалась в личной жизни. Я уже даже не помышлял о какой-то альтернативе, пока однажды не оказался в отряде с подростками на два года себя старше, вместе с сыном маминой начальницы Андреем, который стал мои старшим другом и наставником. Андрей был рослым, сутулым подростком, он заикался, из-за чего получил прозвище Му-Му. Стоило мне с ним пообщаться, как я невольно тоже начинал заикаться, подражая его манере, которую находил забавной. Андрей научил меня курить, но мои ожидания, что дружба с ним станет входом в мир взрослых мальчиков, не оправдались. Вместо того, чтобы служить мне защитой, он развлекался тем, что натравливал на меня подростков постарше, которые доводили меня до бешенства. Однажды я в ярости избил одного из них так, что шутки прекратились сами собой, но на следующую смену в лагерь пришли настоящие садисты. Мальчики-переростки, одному из которых было шестнадцать, а другому семнадцать лет, устроили из старшего отряда второй смены настоящий концлагерь, избивая всех по очереди, стравливая подростков друг с другом как собак. Они начали с избиений и унижений детей в своем отряде. Сначала это были мальчишки, затем им под руку стали попадаться и девочки, осмелившиеся протестовать против криминальных порядков шпаны с окраины, превратившей три десятка человек в послушное стадо. Когда встал вопрос об исключении "поганых овец" из лагеря, девочки бегали к руководству ходатайствовать за них. Мне довелось наблюдать изнутри, на примере жизни небольшого коллектива, как распоясывается садизм, как расползаются его метастазы, как коллективный страх овладевает людьми и превращает их в безмолвных заложников. Забегая вперед, скажу, что дело кончилось коллективным изнасилованием двенадцатилетней девочки из другого отряда. В изнасиловании принимали участие не только эти два подонка, но и мальчишки из моего отряда, повинуясь стадному инстинкту, превратившему их в бездумных исполнителей чужой воли. Так зло порождает еще большее зло, заражая его жертв. Я уехал из лагеря через неделю. Собрал свои вещи в одно из посещений мамы и, не объясняя причин, покинул территорию лагеря. На выходе, в обнимку с пионервожатой, сидели эти два урода, курили и пытались изображать дружелюбие. Они боялись, что заговор молчания может прерваться, и все дерьмо всплывет наружу. Они боялись, но не сильно. Нас с детства учили, что "закладывать" нехорошо. Больше я в пионерские лагеря не ездил, категорически отказываясь от предложения провести лето на свежем воздухе. Время, когда меня подбрасывали знакомым, и когда я испытывал неприятное чувство своей неуместности, для меня закончилось. Я научился себя защищать. После моего категорического отказа от пионерлагерей, лето я проводил с дворовой шпаной на водохранилище. Здесь я научился плавать. Летом водохранилище цвело и после купания отдыхающие выходили из воды покрытыми с ног до головы зеленой слизью. Вода в районе дамбы была чуть прохладней и чище. Мы ловили здесь раков, бычков, а затем отогревали свои тощие тела на раскаленных от солнца валунах. Тут же на берегу, мы поджаривали добычу, прикуривая от костра «стрелянные» у прохожих сигареты без фильтра. В двенадцать лет у меня уже был переделанный из детской игрушки пистолет, стрелявший мелкокалиберными патронами. В то время в городе было неспокойно. Молодежные банды поделили территорию на сектора, между которыми регулярно происходили массовые побоища, и нужно было знать куда можно ходить, а где появляться опасно.

Музыкальную школу я бросил, мать приняла эту новость равнодушно, ей надоело читать исписанные красными чернилами дневники с посланиями учителя сольфеджио: «систематически пропускает занятия». Для меня мукой были хоровые упражнения в вокале, вместо того чтобы петь, я просто открывал рот, но это раздражало учителя еще больше. Мать договорилась со знакомым аккомпаниатором из детского сада о дополнительных уроках игры на фортепьяно, но вместо них я ходил на рыбалку со своими друзьями, прихватив под мышку учебник. Как-то у меня завязался спор с моими старшими товарищами, который закончился тем, что я дал одному из них по уху, и мне пришлось уносить от него ноги. Учебник в руках удержать не удалось, он плюхнулся в лужу, перепачкавшись в грязи. Директор школы, который вел уроки фортепьяно, брезгливо переворачивая его страницы, заметил однажды, что мне следует больше внимания уделять его сохранности, потому что мы едва ли сможем его закончить, даже если для этого понадобиться двадцать лет. Когда я объявил о своем уходе, он задумчиво произнес, что очень жалеет о том, что нельзя человеку вскрыть черепную коробку и, вычистив из нее весь мусор, вернуть на место.

– Чем же ты будешь заниматься вместо музыки? – спросил он меня.

– Запишусь в спортивную секцию. – ответил я.

– И каким же видом спорта ты желаешь заниматься?

– Велоспортом – соврал я, хотя мечтал о секции борьбы, которая была куда полезнее музыки в том неспокойном мире, в котором я жил.

Когда мы переехали из бараков в новую квартиру, знакомые мамы подарили мне щенка боксера. С меня взяли слово, что я буду заниматься уходом за щенком и я старался оправдать данное им обещание. Я всерьез занялся его воспитанием, самостоятельно носил его к ветеринару на купирование хвоста. Операция была жуткой, без наркоза, мне пришлось самому держать щенка, пока ветеринар резал ему хвост ножом, оглушенный отчаянным визгом животного. Закончив операцию, ветеринар велел копить деньги на купирование ушей. Операция стоила десять рублей, но без нее мой пес не соответствовал стандартам породистой собаки. Я приобрел книгу по служебному собаководству и приступил к тренировкам. Когда щенку исполнилось четыре месяца, он чем-то провинился – то ли сделал лужу, то ли нагадил, мать выставила меня с ним на улицу, поставив ультиматум: найти ему нового хозяина. Уговоры не помогали, пришлось искать собаке новый дом. К счастью, щенка согласился взять соседский парень, старше меня на три года. У его родственников был свой частный дом, и боксера взяли его охранять. Несколько месяцев спустя, сосед появился во дворе с повзрослевшей собакой. Щенок вырос в породистого, сильного, поджарого пса. Пацаны во дворе были в восторге, он с удовольствием играл с ними, я любовался его элегантным экстерьером, но в то же время у меня было горькое чувство, что собака уже не моя. На кличку, которую я ему дал, он не отзывался, теперь он был «Боцманом». Не помню, на что ушли те десять рублей, которые я копил на то, чтобы произвести ему операцию по купированию ушей. Должно быть, потратил их на покупку аквариумных рыбок.

У меня так и не сформировалось стойкой привязанности к животным, а мать, напротив, к старости окружила себя кошками и собаками. Как многие одинокие люди она заводила их без счету, мне ее любовь к нашим четвероногим братьям была непонятна, я вырос и стал не сентиментален. Привязанность людей к животным мне кажется слабостью, за которой часто скрывается внутренняя черствость и эгоистичность. Когда мне было тринадцать, у нас на Сахалине окотилась приблудившаяся короткохвостая кошка, и мать приготовила ведро с водой, чтобы утопить приплод, но я не позволил ей этого сделать. На следующий вечер она вручила котят мне, и велела от них избавиться. Я вышел на погруженную во тьму улицу с котятами за пазухой. Не зная, что мне делать, я пошел в сторону реки, но река уже встала. Я вышел на мостик, и после некоторого колебания, стал бросать котят вниз в темноту. Я помню эти глухие шлепки тела об лед. Котята не издали ни единого писка. Домой я вернулся опустошенным, не испытывая никаких чувств. Жестокость не приходит в нашу жизнь из ниоткуда, ее в нас кто-то воспитывает, чаще всего это самый близкий к нам человек – тот, кто действительно имеет возможность оказать на нас влияние.

В пятом классе я ушел из дома, и сутки мама искала меня по всем дворам и подвалам нашего района, но я был за сто километров от дома, уехав с приятелем ночью на товарняке в Запорожье. Колька был старше меня на пять лет, и его семья не обеспокоилась его внезапным исчезновением, лишь его отец, работавший мастером холодильных установок на мясокомбинате, отчитал его за то, что он связался с малолеткой. У мамы на тот момент был новый кандидат в женихи, который приезжал к нам на своем ярко-красном мотоцикле «Ява». Не думаю, что у него были серьезные планы, во всяком случае, моему воспитанию он не уделял ни малейшего внимания. Он просто запретил мне гулять на улице до тех пор, пока я не сделаю домашнее задание. В результате я решил не приходить домой вовсе. Когда через сутки бродяжничества я вернулся домой, мужик провел со мной воспитательную беседу, сел на свою «Яву» и уехал в неизвестном направлении навсегда, не желая связываться с женщиной, обремененной проблемным подростком.

После школы Колька пойдет работать на кирпичный завод и начнет играть в карты на деньги. Наши с ним бессмысленные скитания по району в поисках приключений прекратятся – Коля станет солидным работягой, увлеченным серьезными делами. Эти дела вскоре вскроются и Кольке дадут четыре года колонии. В сущности, за пустяки – мой бывший товарищ вскрывал автомобили, выдирал из них магнитолы и сбывал их барыгам. Из тюрьмы он уже не выйдет – Колю зарежут.

В классе шестом, наверное, мы стояли на переменке и толкались в коридоре, ожидая открытия кабинета. Работал принцип домино: толкаешь крайнего, а падает кто-то на другом конце. В общем, обычная школьная безобидная заваруха. Неожиданно надо мной суровой тенью нависает заслуженный учитель УССР, преподававшая украинскую мову в старших классах:

– Тебе весело? Ты над чем смеёшься? Над тем, что твой товарищ упал?

– А, что, нельзя смеяться?

– Нет, нельзя!

– Ха-ха-ха! – смеюсь я ей в лицо.

– Получай! – в ушах звенит от хлесткой пощёчины.

– Вот это да! – окружают меня одноклассники, мгновенно забывшие о проказах. – Ну, все, тебе конец! Через год она у нас будет вести язык – тебе не поздоровится.

К счастью, прогнозу не суждено было сбыться, на следующий год мы с мамой забили контейнер вещами и улетели на Сахалин. У этого решения резкой перемени участи, не было какого-то серьезного повода. Быть может, свою роль сыграло все более возрастающая отчужденность меня от дома – мать была уже не в силах повлиять на мое поведение. А может, ей – молодой красивой женщине захотелось плюнуть на все и покинуть захолустную украинскую провинцию, чтобы испытать судьбу на новом месте. Для меня же, этот случай стал опытом проявления свободной воли человека; примером того, как можно в любую минуту вырваться из плена условных препятствий, и самостоятельно изменить вектор своей жизни.

Глава 2. Остров

Сахалин – это остров. Остров – слово, которое говорит само за себя. Остров на краю земли. Сопки, туманы, леса, медведи, лосось. Место, словно специально созданное для таких, склонных к бродяжничеству подростков, как я. Здесь никого не удивляло, что ты хочешь сорваться в лес, в тайгу, пройти неизведанными тропами, покорить вершину. Здесь можно шляться в лесу часами, до изнеможения, до отвращения. Так обычно и происходит, идешь в сопки на эмоциональном подъеме, а возвращаешься измотанный, уставший, мечтая о тарелке борща и диване. К подросткам на острове относились почти как к взрослым. Никто не занимался их перевоспитанием, потому что они с детства включались во взрослую жизнь: ловили рыбу, копали картошку, помогали выращивать овощи на огородах, собирали в лесу ягоды и грибы, ходили за папоротником и черемшой. Они помогали строить дома, потрошить рыбу на браконьерских промыслах, участвовали в сборе урожая на колхозных полях.

Я приехал на Сахалин с Украины, и для меня такая жизнь была в диковинку. Меня манили сопки, манила тайга, я чувствовал запах свободы, который веет над этими местами. Мы поселились в поселке Луговое – спутнике Южно-Сахалинска. До города ходил автобус, поселок был в получасе езды от областного центра. Мама устроилась работать в детский сад методистом, ей дали комнату в общежитии. Я пошел в школу с двухнедельным опозданием, так как при перелете на остров, мы делали небольшую остановку в Иркутске, в доме моей бабушке, где жила мамина сестра Тамара с мужем. Муж Юра работал милиционером в вытрезвителе, у пары родился сын Станислав – мой двоюродный братишка. Милиционер мне понравился, был он разбитным, веселым, вместе мы заняли комнату, в которой жил дед Вася – теткин отец. Я читал до рассвета Мопассана, мы дымили с Юркой папиросами, он катал меня на своем мотоцикле на птичий рынок. Мама жила в комнате с Томой. Где жил дед было непонятно. Он изредка приходил откуда-то под утро, неухоженный и словно чужой. Когда я спрашивал Юру, почему деда почти никогда нет дома, он отвечал, что тот устроился сторожем на мясокомбинат и там проводит почти все свое время. Дед сильно заикался после перенесенной на фронте контузии и страдал приступами эпилепсии. При первой же встрече с ним, когда мы с мамой ждали прихода Томы с работы, дед, пользуясь отсутствием зятя, тут же сбивчиво и заикаясь, нашептал ей какой он фашист, мучает его, избивает и даже связывает веревкой. По деду было заметно, что он сильно выпивает, поэтому мать не отнеслась к его словам серьезно. Мне было странным такое отчуждение от деда, поскольку я помнил, что бабушка относилась к нему с теплотой и прощала его чудачества и запои. После ее смерти, он словно потерял всякий смысл жизни и стал никому не нужен. Когда говорят о ветеранах, я всякий раз вспоминаю деда Васю, и других искалеченных войной инвалидов, которых в детстве я много видел, побирающихся на мостах и вокзалах. Юрка любил рассказывать про деда анекдоты. Как тот однажды надел его милицейскую форму и поехал в магазин требовать от директора, чтобы тот выложил на прилавок колбасу, которую отгружали в этот магазин с мясокомбината накануне. Внешний вид деда внушал сомнения, и коллектив магазина долго колебался как ему поступить, пока кто-то не узнал в ряженом милиционере Юркиного тестя и не вызвал его с дежурства. Юрка деда обезвредил и жизнь потекла в своем прежнем русле, нехотя и неторопливо.

Когда мы с мамой улетели на остров, был уже конец сентября. Из аэропорта мы взяли такси и поехали в поселок. Я пытался сквозь окна машины угадать, какая жизнь меня здесь ожидает. Меня удивили черно-белые коровы, стоящие вдоль дороги, ну, а в целом, я убедился в том, что жизнь мало чем отличается от той, что была на Украине: люди, дома, дороги были те же. В первый день, по дороге в школу меня угостили папиросой «Беломор». От папиросы у меня так закружилось в голове, что я едва отыскал свой класс, так как я толком не мог сформулировать простейший вопрос, но на мое счастье, меня выручил мой одноклассник кореец Чен Ген Ир, который вечно крутился на входе в школу. Я удивился, что у меня такие крупные одноклассники и одновременно насторожился, предчувствуя по опыту, как будет трудно завоевать себе здесь авторитет. Однако Генка оказался еще не самым здоровым, поскольку непререкаемым авторитетом был Витька Бархатов, просидевший дважды в одном классе, и тут у меня вообще не было никаких шансов. Но на мое счастье, одноклассники, не в пример украинской шпане, были настроены ко мне миролюбиво, и драться мне не пришлось, до тех пор, пока я сам не начал проявлять претензии на лидерство.

Шефствовал над школой совхоз миллионер, славившийся на весь остров своими урожаями. Что это значит, я понял позднее, когда наш класс посреди учебного года сняли на месяц на уборку овощей. Прибыть в школу нужно было в резиновых сапогах и с ножом самого большого размера, какой водился в доме. Когда я пришел со своим кухонным ножом в сапоге, надо мной посмеялись. Школьники пришли к отправке автобуса с огромными ножами, напоминающими мачете. Этими ножами они рубили ботву у турнепса, и это никому не казалось странным, хотя возраст учеников, мастерски владеющих этими инструментами, был не старше тринадцати лет. В отличии от Украины, никто не рассматривал школьников, как детей. Нас завезли на поля, где мы работали до обеда. Узнав, что рядом протекает река, а по ней идет горбуша на нерест, я подбил несколько человек с моего класса сбежать на рыбалку. По словам моих товарищей, ловить рыбу можно было вилами или даже руками, если повезет. Здесь я впервые увидел, что представляет из себя река, по которой горбуша спускается вниз, после того как она отметала икру. Рыба возвращалась полудохлой, битой, израненной и искалеченной на перекатах. Вдоль берега валялись догнивающие тушки, река пахла смертью. Нам как-то удалось выловить одну рыбину, которая выглядела здоровой – скорее всего это был самец, и парни отдали ее мне, поскольку я впервые держал горбушу в своих руках. С полей я, к удивлению матери, вернулся с рыбой в руках, которую на радостях она пожарила, и у нас был в тот вечер королевский ужин. На следующий день нас отругали за то, что мы сбежали с полей, потому что преподавателям пришлось нас искать, прежде чем они убедились в том, что мы самостоятельно покинули трудовой фронт. Парням было стыдно, но мне было наплевать, так как никакой трудовой этики у меня не было, я считал дикостью то, что школьников привлекают к работе на полях совхоза, но самим школьникам это нравилось гораздо больше, чем учеба.

Хотя мои одноклассники встретили меня дружелюбно, это нельзя было сказать о парнях старших классов, которые увидели во мне конкурента за сердца прекрасной половины. Многие из них дружили с моими одноклассницами и не желали видеть никого, кто мог бы помешать развитию этих отношений.

Отношения с учителями сложились ровными. На острове, вдали от метрополии, не было такого сильного идеологического гнета, как на Украине, промывкой мозгов никто не занимался. Исключение составлял директор, который любил поговорить со мной о коммунизме. Стоило мне опоздать на занятия, как он тут же вылавливал меня на входе в школу, заводил в свой кабинет, усаживал на стул напротив своего директорского стола и начинал беседу

– Ты, Жилкин, в коммунизм веришь?

– Не верю – отвечаю.

– Как так, почему?

– Не верю я в сознательность. Не будет народ за бесплатно работать.

– Зря не веришь. Я бывал на больших заводах, там народ уже почти в коммунизме живет. Вот ты куда после восьмого класса пойдешь?

– Возьму газету, почитаю куда училища приглашают, туда и пойду. Может на пчеловода.

– На пчеловода, говоришь, ну-ну. Эх, уйдут старики, не на кого будет страну оставить.

Как в воду глядел, дядька. Я к концу года тройки исправил, курить бросил, и в девятый класс, подальше от завода. Коммунизм без меня так и не построили.

Школа испытывала хронический дефицит с учителями английского языка. Какое-то время язык преподавал молодой мужчина, который пришел в школу из уголовного розыска. До милиции он закончил педагогический институт, готовивший преподавателей истории и английского языка в одном флаконе, и мужчина, спустя два года работы во внутренних органах, решил попытать удачу на ниве педагогики. Подростки его уважали и побаивались, включая самых отъявленных хулиганов. Однажды он усыпил одноглазого Илью Гумирова, подняв его за горло одной рукой. В классе воцарилась паника, девочки бросились за водой и принялись отливать Илью. Сам учитель побледнел, но довольно ловко управлял действиями девчонок, и это спасло и его, и ученика. Глаз Илье выбил отец, который регулярно его избивал. Илья часто убегал из дому и сутками скрывался в лесу, где у него был построен домик, куда мы приходили после уроков, по дороге украв с чужого двора курицу. Там мы варили птицу на костре и запивали ее дешевым вином, прозванного в народе бормотухой.