Давно не учинялось на княжеском дворе в стольном Галиче таких шумных и многолюдных пиров. Как в давние уже времена покойного Владимирки, вздымались чары с пенящимся олом и мёдом, произносились здравицы, плясали меж столами весёлые скоморохи. Яств обильных на столах было немерено. Чего только не сыскать здесь! Тут и рыба разноличная, и фрукты заморские, и зажаренные целиком молочные поросята, и лебеди в сметане, и медвежатина, и кабанина. Текли в ендовы[130] вина красные греческие и белые угорские, ол тёмный ячменный соседствовал со светлым пшеничным, густая сливовица стояла рядом с бочонками, наполненными крепким мёдом. Не скупился князь Ярослав, на широкую ногу устроил он празднества в честь своего двухродного брата, царевича Андроника Комнина.
Вчерашний беглец восседал по правую руку от князя, облачённый в дорогие одежды: в фиолетовом аксамите[131], в шапке с собольей опушкой, в красных тимовых сапогах. Подымал он чашу – ритон[132], говорил на правильном русском языке, не коверкая слов, хвалебные речи, благодарил князя за оказанный ему добрый приём.
На пиру Осмомысл торжественно провозгласил, обращаясь к своим ближним боярам:
– Земля моя! Бояре земские и люди градские! Сподобил нас Господь чести лицезреть великого гостя – брата нашего, кир Андроника, единокровного нам по матери его, архонтиссе Ирине Володаревне, единоверного нам по равноапостольному Константину[133]. День этот навсегда, на веки вечные вписан будет буквецами златыми в летописи славного города нашего, поскольку впервые принимает он в своих стенах потомка столь великого множества славных царей и цариц, наследника величайшего из всех земных престолов!
По Божьему соизволению странником нищим, гонимым судьбою пришёл он к нам, и тем дороже должен он быть для нас, тем теплее будет наша забота о его благе. В кормление дорогому гостю даю я свои города – Тисменицу, Толмач и Хотимир со всеми ловищами, лебедиными, гогольными и турьими займищами. Пусть заменит ему роскошь и богатство великого Царьграда охота на диких туров в лесах наших! Пью за здоровье твоё, брат Андроник!
Смыкались со звоном чары с хмельным питьём, шумно приветствовали приближённые князя улыбающегося Андроника, отмечали его храбрость, ловкость и силу. В заснеженных карпатских лесах не одного дикого тура убил он, не одного оленя догнал, не одного медведя заколол рогатиной. Хоть и ромей был Андроник, а не было в нём ничего келейно-завистливого, льстивого, изнеженного, не жаловался он ни на холодную зиму, ни на то, что вынужден жить изгнанником и рассчитывать лишь на милость и доброту Ярослава.
Многим по нраву был рослый, сильный ромейский царевич, особенно же вздыхали по нему боярские жёны и дочери. До женского пола был Андроник так же охоч, как и до поединков с дикими зверями. В теремах шептались, что не одна жёнка зачала от него ребёнка. В некоторых богатых семьях боярских явились уже на свет смуглые малыши с вьющимися кудрями. Обманутые мужья покуда молчали – пользовался Андроник у князя большим почётом.
Пиры продолжались без малого седьмицу. И невесть сколь долго шли бы они и далее, да на шестой день ввечеру прискакал в Галич на запалённом иноходце скорый гонец от угров. Шатаясь от усталости, проследовал он в сопровождении стражи мимо пирующих на верхнее жило княжьих хором, упал перед встревоженным Осмомыслом ниц, промолвил прерывисто, тяжело дыша:
– Княже! Король угорский Иштван… на Дунае на отряд, посланный тобою, нападение учинил… Средь нощи, коварно налетели на нас… Тудор, воевода твой, пал в сече… Отметчик король Угорский!.. Дщерь твою Евфросинию велел к тебе в Галич отослать. Все, кто противу были, в темницу брошены… Мать, королева Фружина, сперва супротив была… но топерича всё одно, за сына стоит… Слушает же во всём король токмо бискупа[134] латинского Луку да барона Фаркаша… Меня воевода Або… послал… Велел передать… Рвал бы ты с королём Иштваном дружбу.
Недобрые вести поразили Ярослава в самое сердце. Вот оно как вышло! Выходит, весь тот союз, который он долгие годы сколачивал, рухнул в одночасье по глупости и вероломству мальчишки Иштвана! Жаль, безумно жаль было верного Тудора и ратников. Посланные им в помощь уграм, стали они жертвами подлого предательства!
– Что же, король угров думает заключить мир с базилевсом Мануилом? – спросил князь после долгого скорбного молчания.
Гонец отрицательно замотал головой.
– Нет, княже. Рать на Дунае продолжается. Безумное затеял королёк сей. Похвалялся, что в одиночку со греками совладает.
Пальцы с силой вцепились в львиные головы на подлокотниках стольца. В голове после выпитого вина стоял хаос, мысли мешались, путались, на душе было горько, обидно! Понимал Осмомысл одно: союзу с уграми у него более не бывать. А Фрося? Что будет с ней? Тревога охватила Ярослава. Поспешил, ох, поспешил он! Надо было здесь обождать. Настя бы уразумела.
Словно отвечая на немой вопрос, гонец воеводы Або добавил:
– Дщерь твоя вборзе[135] в Галиче будет. Нынче в Перемышле уже обоз её.
«Ну, хоть так. Хоть Фросю не тронул, мерзавец! Ничего, поквитаюсь с тобой! За позор мой и её землями в Подунавье заплатишь, глупец!» – думал с ожесточением Осмомысл. Желваки гневно ходили по его скулам.
Он не знал, не ведал, что в этот самый час из ворот Константинополя выехало в Галич пышное посольство, возглавляемое двумя епископами. Император Мануил предлагал возобновить прежние мир и дружбу и выражал готовность простить своего непутёвого двоюродного брата. Победа в долгом упорном ромейско-угорском противостоянии на Балканах клонилась в сторону базилевса.
Ольга пушила Ярослава на чём свет стоит, заходилась в крике, от которого дрожала слюда в окнах. Князь молча, с отрешённым видом выслушивал её гневные слова, сидя на лавке у муравленой печи.
– Как мог ты?! Дочь нашу на позор отдал?! Латинянину поганому?! Что, доволен?! Вот они, соузнички твои! Вспомяни, как под Перемышлем бойню учинил круль Геза! Как батюшка твой ратоборствовал с ими! А ты?! Мириться, соузиться вздумал?! Стыд какой, Господи! Дочь нашу назад отослал угорец! Да топерича вся Русь над тобою смеяться будет! Позор, Господи, какой! Срам на главу мою! – бесновалась, вся багровая от возмущения, княгиня.
Что было силы она ударила кулаком по столу и грузно повалилась на лавку в стороне от Ярослава.
Досадливо морщась, Осмомысл глянул в её сторону. До чего отвратительна эта женщина! Как мог он жить с нею столько лет, как не было противно ему ласкать её по ночам?! На душе стало гадко, мерзко. Хотелось уйти, убежать куда-нибудь… Да куда угодно, лишь бы подалее от неё и от этой палаты!.. Но куда уйдёшь?!
Одно слово бросил он через плечо, едва разжав стиснутые зубы:
– Охолонь!
И снова Ольга взвилась, как укушенная, снова из уст её посыпалась ругань:
– Дурак ты! Дочь свою сгубить измыслил?! Сидишь тут! Рохля! Другой бы меч в руки взял да пошёл бы за позор дочерин мстить, а ты?! Задницу свою с лавки не подымешь! Всё по-лукавому хочешь! Да токмо никому твои лукавства не страшны! Никто тя не боится! Тебе в лицо плюют, а ты и доволен!
В конце концов Ярослав не выдержал.
– Хватит глупости тут молоть! Ишь, расшумелась! – прикрикнул он, обрывая её на полуслове. – Разберусь как-нибудь без твоих воплей истошных, что мне делать и как дочь свою устроить. Сама-то давно ли довольная ходила, говорила, что правильно, пора Фросе замуж идти! А теперь меня во всех грехах упрекаешь, безлепицу[136] молвишь! Помолчала бы! Без тебя тошно!
Зашуршала громко драгоценная парча. Поднялась княгиня, опёрлась руками о стол, ответила неожиданно спокойно и веско:
– За русского Фроську надобно отдать, за княжича какого. Одна вера, одна молвь, единые свычаи и обычаи. Легче тако-то вот. Сама я сим займусь.
Сказала эти слова Ольга, тотчас повернулась круто и вышла из палаты.
«Ну-ну. Давай дерзай! Ищи жениха! Токмо гляди не просмотри! Будто у нас на Руси все ладом живут!» – хотелось Осмомыслу крикнуть ей вслед.
Сдержался, остывая от жаркого спора, от обиды и неприязни, долго стоял у окна, молчал, смотрел на видные вдали главы собора Успения, думал невесёлую думу. В конце концов не выдержал, покинул горницу, хлопнув дверью, сбежал вниз с крыльца, велел седлать коня. Выехал шагом за ворота, окунаясь в вечернюю прохладу городских улиц, ударил скакуна боднями, ринул вниз с горы, к посаду. Оставив коня на попечение верного челядина, стойно вор, пробирался к дому Чагра, пролез, отодвинув доски забора, во двор, тенью юркнул к высокой теремной башне. Осторожно ступал по деревянным ступеням лестницы, протиснулся в дверь светлицы. Нежные белые руки обхватили его за шею.
– Настенька, любовь моя! – Слова потонули в страстном долгом поцелуе.
– Княже мой! Любый мой! Сожидала тя ночами бессонными! Мой ты, мой! Ничей более! – шептала женщина.
Он срывал с неё одежды, окунался лицом в каскад шелковистых волос, забывая обо всём на свете, отбросив прочь все свои дневные заботы, проваливаясь словно бы в иной мир, наполненный ароматами любви, красотой и счастьем.
Утром, неожиданно строгая, прямая, Анастасия скажет ему:
– Тяжела я, княже! Ребёнок будет… у нас с тобой!
Новость была и желанная, и радостная, и тревожная вместе с тем. Как поступить ему теперь, как быть?
Ярослав решил, что хватит ему таиться, красться по ночам к дому возлюбленной. Отец и братья Анастасии давно знают об их отношениях. Ни от кого это давно не тайна во всём Галиче. Он введёт её в дом свой и будет жить с ней, как с женой. А Ольга… Пусть крикливая дочь Долгорукого поступает, как хочет. Отошлёт он её от себя, как только представится удобный случай. Жить с ней под одной крышей становится для него невыносимым. И Владимир… Растёт чужой ему отрок, который дичится и знать его не желает, где-то рядом, но будто в стороне совсем. Избалованный, взбалмошный, уже, говорят, и не одну девку испортил в свои невеликие лета.
Нет, надо с этой труднотою кончать! Хватит, хватит терпеть! У него будет ребёнок! Если Анастасия родит сына, его он и сделает наследником, ему завещает галицкий стол!
Хотелось думать, что всё сложится легко и просто. Сам себя убеждал Ярослав, что так оно и будет, но в глубине души своей он осознавал, сколь придётся ему тяжело ломать этот устоявшийся, годами создаваемый мир взаимоотношений. И ещё: он понимал, чувствовал подспудно, что вступает на путь многотрудный и что ждёт на нём его немало тяжких, невозвратимых потерь.
Мысли на ум Семьюнке в последнее время приходили невесёлые. Давно ли, кажется, был он князю самым близким человеком, делился с ним князь самым сокровенным, а ныне… другие оттеснили, отодвинули его в сторону от златокованого галицкого стола. Это раньше могли они с Ярославом вдвоём долгие часы проводить вместе, говорить о делах, как высоких державных, так и мелких. Ныне стало инако… Окружили князя новые люди, невесть как, но первым ближником его стал отныне боярин Чагр. Влез к Ярославу в доверие, видать, чрез дочкину постель. А за Чагром тянутся его родичи – сыновья, племянники, братья двухродные и трёхродные. Обложили князя, как охотники волка, а он словно и не замечает, не видит ничего, очарованный красотою Анастасии. Спору нет, прекрасна собою сия белая куманка, куда там до неё княгине Ольге! Да только не всё же прелестью глаз меряется, следует и голову на плечах иметь. А князю – тем паче.
Возок медленно катил вниз по склону горы, клубилась пыль, скрипели колёса. В забранное слюдой оконце падал солнечный луч. Вечерело. По небу неторопливой чередой ползли белые облачка, тихо было, лёгкий ветерок шевелил листву на могучих дубах и буках.
Заканчивалось очередное лето, из подвластных Семьюнке сёл и деревень тиуны везли обильный урожай. Радоваться бы, но радости не было. Что-то он, Семьюнко, не учёл, чего-то не уразумел. Вот и приходится сидеть долгие часы сиднем дома, кусать недовольно уста и думать… В чём тут дело? Неужели только в этой девке, дочери Чагра? Говорят, она колдунья, знает многие травы. Вот и очаровала, верно, князя, обволокла его зельями своими, замутила рассудок. И теперь бог весть, что будет! Сокрушённо тряс сын Изденя головой. Вот ведь сколько путей прошли они с Ярославом вместе, плечом к плечу, сколь много добра сделали друг другу, а ныне… горько, обидно становилось бывшему отроку, а ныне владельцу обширных волостей.
Он спрыгнул с возка возле ворот своего дома, шёлковым платом вытер со лба проступивший пот, вознёсся на всход.
Челядины стелились перед ним в поклонах, верный слуга осторожно стянул с боярских ног тимовые сапоги, надел цветастые восточные чувяки с загнутыми кверху носками, затем подал лёгкое домашнее платно из белого сукна. Переоблачившись, Семьюнко поспешил в женин покой.
Боярыня Оксана вплетала в две золотистые косы жёлтые шёлковые ленты. Прекрасна была она в шёлковом халатике, под которым проступали пышные округлости грудей. Недавно она стала матерью, родила Семьюнке девочку. Ребёнка нарекли при крещении Еленой в честь Равноапостольной царицы, крохотная дочь мирно посапывала в колыбельке, и боярин, глянув на неё, умилённо улыбнулся. Одна отрада в жизни у него – семья. Слава Христу, хоть тут покуда мир и покой.
– Был во дворце? – спросила Оксана, закончив свою работу и отбросив косы за спину.
– Был. Да до князя не добрался. Говорят, занят он. Чагровы люди в хоромах на лестницах сторожу правят. Словно позабыл Ярослав, кто ему столько лет служил верно.
Семьюнко вздохнул.
– Ты не печалься, – стала успокаивать его жена. – Придёт час, вспомнят о тебе. Вон, бают, с уграми у нас размирье. Дочь Ярославову воротил круль, отослал от себя, не восхотел ожениться. А на кого князю опереться в час лихой, как не на таких, как ты. Пришлют за тобою вборзе.
Глядя в синие озёра жениных очей, на её остренький носик, слегка подрагивающий при разговоре, любуясь невольно её красотой, мало-помалу отходил Семьюнко от досады, он почти поверил сказанным мягким грудным голосом Оксаниным словам. Подумалось уже: а права ведь она! Куда князю Ярославу без преданных, добрых советников?! Чагр, что ли, станет дела править али дщерь его? Непременно понадобится Ярославу он, Семьюнко.
…Уже в сумерках явился внезапно к Семьюнке нежданный гость – боярин Коснятин Серославич. Приехал верхом, не в возке, и сопровождали его всего трое гридней. Одет был по-простому, в мятелию серого цвета поверх домотканой свиты, да в шапке войлочной, столь же серой и невзрачной. Сразу и не догадаешься, что боярин великий. Поприветствовал Изденьевича, вопросил о дочке, а затем, когда уединились они в горнице, завёл хитрый разговор:
– Ведомы всем, боярин, заслуги твои перед Червонной Русью. Помнят, как под Перемышлем ты в стан угорский ездил и как со Мстиславом Волынским мир творил, и как под началом Долгорукого ратоборствовал. И супротив Давидовича как ты ходил не единожды, кровь свою за Галич проливал. Не щадил ты себя, боярин, службу правил князю Ярославу верно и честно. И что получил ты за верность и честность? Что, много земли, холопов князь тебе дал? Куда там! Боярство от его едва получить ты смог. А топерича и вовсе что выходит? Князь-то о тебе позабыл. Одни Чагровичи у его в чести. Тако вот стало. Отныне ни тебя, ни меня, ни иных многих не слушает князь, совет не держит. Вскружила ему голову дщерь Чагрова, девка непотребная. О княгине своей и детях вовсе позабыл князь, живёт с Настаской сей, яко с женою венчанной.
Хоть и немало напраслины возводил Коснятин на Ярослава, но суть того, что творилось сейчас в Галиче, передал верно. Сошлась речь его с давешними мыслями Семьюнкиными. Согласился сын Изденя с Серославичем. Много правды было в его словах. Одобрительно кивал Семьюнко головой, а Коснятин, видя это, продолжал:
– Особо возмущает то, что княгиню Ольгу, дочь Долгорукого, позорит Ярослав. Не забывай, боярин, что у Ольги на Руси немало сторонников, братья её, Андрей и Глеб, владеют Суздалем да Переяславлем[137]. Ещё же один брат, Василько, от базилевса Мануила городки на Дунае получил. Не хотелось бы, чтоб из-за блудодейки Настаски ратное нахожденье на Червонной Руси началось. Ох, не хотелось бы!
– Что предлагаешь, Коснятин? – прямо спросил, перебивая многоглаголивого собеседника, Семьюнко.
О проекте
О подписке