– Читал, – ответил Сейн слегка удивлённо. – Я не пью чай… то есть, я пробовал, он горький.

– Дурак… – вздохнул Захаров и придвинул к себе планшетник. Что-то посмотрел, сказал, не отрывая взгляда от экрана: – Нужен подсобный рабочий в лесничество. Работа тяжёлая. Но на воздухе. Тебе сколько лет?.. А, вижу, – он провёл по экрану. – Можно вообще-то. Двенадцать часов рабочий день, учти. Пойдёшь? – и поднял на сторка глаза.

– Пойду, – тут же сказал Сейн. – А где это?

– Тебе всё объяснят, – Захаров поднялся. – И вот что ещё. Никакого охранника, конечно, с тобой не будет. Ну, что смотришь, как калм на бесплатную столовую? – Сейн опять вспыхнул, а комендант махнул на него рукой: – Смотришь, чаю не хочешь – иди, завтра утром тебя найдут. Иди, иди.

* * *

Выйти за ворота законно и свободно оказалось неожиданно трудно, и Сейн испугался. Нет, не того, что охранники смотрели ему вслед и хотелось – до головокружения! – обернуться и убедиться, что они не бегут следом и не целятся в него. Он испугался именно того, что ему было физически трудно вести себя так, как положено свободному. Не беглецу из плена, втихую обкрадывающему врага. А именно свободному. Трудно не красться, не ползти, не перебегать, а просто идти. О Предки, сбивчиво подумал Сейн, я сам не заметил, как превратился в раба по своим мыслям! Напакостить господину, и при этом бояться, что его окликнут и прикажут, что надо делать… и… и… даже ждать этого?!

Ну уж нет! Вот это – нет! Он ускорил шаг. Тут же заставил себя идти, как обычно – не спешить и не медлить. И не выдержал – быстро оглянулся.

Сейн уже отошёл от лагерных ворот на фоор’зу⁷, не меньше.

Часовые давно не смотрели ему вслед…

…Мыслей о свободе, конечно, хватило ненадолго. Только до опушки леса, куда уводила дорога – а скорей просто накатанная неширокая тропа. И ведь в лесу было хорошо! Но именно тут, едва он вошёл под первую древесную тень, прохладную и тёмно-синюю, Сейну сама собой пришла мысль: а что, если сбежать?! Убежать, поселиться где-нибудь в далёких горах на горизонте, жить, охотиться и не думать о войне. О проигрыше. О своём унижении, которого ещё не было, но которое он представлял себе зримо и ясно. Ни о чём не думать, просто жить там.

Может быть, живи он на свете один, он бы так и сделал. Но он оказался тут, на этой дороге, чтобы помочь матери и младшим. И не имел права бежать – это был долг, пожалуй, даже выше долга перед Сторкадом.

Он представил себе место, где будет работать. Получалась всё та же плантация. Нет, для него одного никто не станет строить барак, как никто для него не выделит отдельного караульного. Но тот землянин, на которого он станет гнуть спину, запросто может превратить его жизнь в сплошное мучение. Даже ничего не нарушая. Может даже, сам не желая этого. Просто потому, что рядом с ним будет сторк. Безответный сторк. О Предки, он же в самом деле не сможет ответить ничем ни на оскорбление, ни на пренебрежение! Придётся просто работать и молчать! Молчать и работать! Как тем земным мальчишкам на плантациях Арк-Келана!

Эти мысли изводили – и чем больше Сейн думал, тем больше верил в нарисованную себе самому самим собой картину. Она казалась совершенно реальной, как будто он уже точно знал, что за человек его ждёт, какую работу придётся делать… Сейн остановился. Постоял, бешено кусая губы и кривясь – совершенно неприлично для сторка. Потом поспешно, вздрагивая от стыда и отвращения к самому себе и перед тем, что предстояло, разулся и снял ремень. Повесил связанные им ботинки на плечо и не осмелился больше поднять взгляда, как будто шёл через густую, презрительно молчащую, толпу. В таком виде сторк мог просить только о милости. А он за этим и идёт. Но это было позором, невероятным, почти несмываемым позором для всего Рода. Я тут один и я не расскажу никому и никогда, напомнил-подумал Сейн и ощутил такое облегчение, что покачнулся. Лучше уж солгать и всю жизнь жить с ложью на душе, чем рассказать о таком. А землянин если и расскажет кому, и дойдёт этот рассказ до своих, до сторков – то всё равно землянам не поверят. Да и не поймёт землянин, что к чему. Решит, что сторк бережёт обувь.

Потом он оправил безрукавку-вест, который вчера мать подновила, восстанавливая порезанное и вытертое родовое шитьё. Конечно, металлической нити не было, пришлось пустить в ход обычную нитку, белую. Одёрнул рубашку под вестом. Проверил, не падают ли без ремня узкие штаны – не хватало ещё…

И зашагал дальше…

…Он прошёл ещё не меньше четырёх йэллов⁸ лесом, пока, наконец, не оказался около указателя «Кордон №9». Ниже на указателе были ещё какие-то сведения, довольно много, но Сейн не стал их читать. Он сперва жадно напился из тёмного, но чистого ручейка, звонко пробегавшего рядом с дорогой. И повернул уже на настоящую тропинку – узкую, не как дорога, но тоже наезженную. И всё-таки лес придвинулся совсем вплотную, под ногами местами стало сыровато, время от времени Сейн отводил от лица ветви. Отводил машинально, внутри всё туже и туже скручивался комок отчаянья, которое нельзя было даже разбавить злостью – злиться было просто не на кого, никто не гнал его на эту работу, кроме него же самого. Сторки всегда гордились умением владеть самими собой – но иногда оно оказывалось и проклятьем, не дававшим даже спасительно найти виновного вне себя же… Во всём, что происходит с тобой скверного, виновен ты. И слава твоих достойных поступков – тоже только тебе.

Так говорил отец.

Отец. Имел ли право Сейн теперь на воспоминания о нём?! Он скрипнул зубами и нарочно позволил очередной ветке сильно хлестнуть себя по лицу. Боль отрезвила. И почти сразу, как по волшебству, он увидел, что лес кончился, что тропинка выводит на солнечную поляну, прямо к открытым воротам, за которыми виден двор и угол дома. Над воротами висела доска с новой надписью —

КОРДОН №9

Императорский Гражданский Корпус Лесничих

Русской Империи

Стараясь больше уже ни о чём не думать, Сейн почти бегом прошёл по тропинке в ворота. И остановился сразу за ними, с невольным интересом попавшего в новое место мальчика оглядываясь.

Дом, оказывается, был небольшой, а двор – широкий, с многочисленными пристройками и даже вертолётной площадкой в дальнем конце (там под чехлом явно стояла и сама машина). Над входом (крыльцо было широким и низким, столбики, поддерживавшие навес, покрывала красивая резьба, как, впрочем, и края окон, и верх крыши) широко свисал к земле большой зелёный флаг, а на нём – видна была золотая рогатая голова какого-то животного на фоне древесного листа и надпись: «РУССКИЙ ЛЕС – РУССКИЙ ДОМ!»

И, едва Сейн рассмотрел флаг, как на крыльцо бесшумно вышел человек. И оттуда сразу посмотрел на стоящего в воротах мальчика-сторка…

…То, что землянин был когда-то военным, Сейн определил тут же и безошибочно. Стоило ему всего лишь пошевелиться и взглянуть. Одет землянин оказался просто и удобно – распахнутая на плотной рубашке рабочая куртка, широкий пояс с инструментами, пистолетом и ножом, грубые штаны, заправленные в узкие сапоги. На рукаве куртки была та же эмблема, а ниже – три четырёхконечные звёздочки, Сейн не знал, что всё это означает, у землян-военных знаки различия были совсем другими⁹.

Землянин смотрел молча и внимательно. И Сейн представил себя со стороны и по глазам землянина – серым внимательным глазам – понял с ужасом каким-то особенным чутьём, что тот знает об обычаях сторков. И сейчас видит перед собой труса, который пришёл продать себя в рабство, чтобы набить брюхо.

Сердце остановилось, и Сейн обрадованно подумал, что умирает. Сейчас ещё мгновение – и всё кончено, и пусть это предательство по отношению к матери и младшим, но он – он не может. Простите.

Но он не умер. Вместо этого он ощутил, что по щекам медленно катятся слёзы. Нет, Сейн не плакал, слёзы выкатывались и текли сами собой. Ему даже не было стыдно – через стыд он уже переступил, когда пришёл сюда. И даже почти спокойно смотрел, как землянин легко спустился с крыльца, подошёл почти вплотную, не сводя с него, Сейна, взгляда. Сказал, как ни в чём не бывало, словно не видел ни слёз, ни вызывающе-беспомощной позы мальчишки:

– Мне тут, паря, про тебя говорили. И ещё одно: не советуют, такое дело, брать. Опасаются. Как думаешь?

У землянина была странный акцент, он как будто бы округлял звук «о», делал его выпуклым и важным. И ещё он вставлял какие-то незнакомые слова. Сейн раньше такого произношения никогда не слышал… и не знал, что ответить. Поэтому просто тихо отозвался:

– Я пришёл работать. Я ничего не сделаю плохого.

Землянин хмыкнул. Осмотрел сторка снова – с головы до ног. Был лесник не старый совсем, круглолицый, русый, с небольшими усиками и серо-голубыми глазами, пристальными и непонятными, как у всех почти виденных Сейном землян.

– Сказать-то… – лениво начал он. Подумал и продолжал: – Сказать-то так любой может. Может, тогда и скажешь, паря, с чего ты так на работу загорелся?

Терять было уже нечего. Всё уже всё равно было потеряно. И Сейн пояснил равнодушным голосом – так говорят из могил в полосе прибоя не нашедшие путей к Предкам трусы и предатели:

– У меня в лагере мать. И двое младших. Они ещё у груди. Мать боится за меня, потому что я ворую еду у землян. Боится, что меня заберут от неё. У неё пропадает молоко от страха и она не слышит моих слов. В лагере кормят мало. Чтобы было больше еды, я могу или красть – или работать. Теперь – могу только работать.

Слёзы текли по щекам сами. Не унимались, будь они прокляты. Даже, кажется, капали с подбородка.

Лесник кашлянул. Посмотрел куда-то за спину Сейна и буркнул:

– Ты бы хоть глядел, куда идёшь. Так и без глаз остаться можно. Вон, как тебя веткой-то хлестнуло, до сих пор глаза слезятся…

Сейн почувствовал, что немеет и каменеет. Землянин что – дурак?! Или и правда повезло до такой степени, что он не знает обычаев сторков – совсем – и решил, что глаза у него, Сейна…

…да нет. Он не дурак. Он…

…Впервые в жизни, впервые в жизни Сейн испытал к кому-то из землян чувство, которое можно назвать «благодарностью». Сам испугался этого ощущения, но стыд и облегчение были так велики, что испуг оказался слабей этого самого чувства.

– Меня зовут Сейн, – он не стал представляться полным именем, зачем примешивать к своему позору Род… станется и того, что землянин вполне может читать родовые вышивки, надо было их не подновлять, а наоборот – сорвать… хотя – нет, это чтение слишком сложно для землян… – Так вы берёте меня на работу?

– Беру, – отозвался землянин. Задумчиво продолжал: – Сейн, значит… А я Анатолий… – он поморщился, словно ему не нравилось своё собственно имя, – чёрт, зови просто дядя Толя… Есть хочешь?

– Хочу, – Сейн сказал это почти вызывающе, вспомнив слова из Наставления Асгорна: «В гостях всегда ешь много. Если гостишь у друга – это будет ему приятно. Если у врага пришлось гостить – будет ему это неприятно. Ты же всяко останешься прав…»

– Ну так пошли тогда, перекусим немного, времени-то не хватает, – махнул Дядя Толя рукой в сторону крыльца. – А потом покажу тебе, как тут и что… – и добавил: – Обуйся, ноги покалечишь в лесу. Вон кран в стене торчит, ноги вымой… Хотя погоди, я тебе рабочую одежду сейчас выдам, чего своё грязнить?

…Сейн не врал, когда сказал, что хочет есть. Завтрак в лагере был, как обычно, тощеватым. А за время пути он и ещё проголодался. Поэтому не стал чиниться, когда землянин вынес прямо на крыльцо большую тарелку, на которой горой лежали бутерброды – из подчерствевшего белого хлеба, правда, но зато их было много, и мясо, с которым они были сделаны – толстыми кусками – оказалось умопомрачительно вкусным, сочным, нежным и острым. А ещё была здоровенная кружка с почти чёрным и очень сладким напитком, горячим, в котором Сейн не сразу опознал всё тот же чай, который так любят земляне и который показался ему горьким, когда однажды сторк его попробовал. Дядя Толя за едой молчал, поглядывая то на небо, то во двор. Потом старательно подобрал с тарелки все крошки, ловко закинул их в рот и поднялся:

– Ну – надо браться, и так пока тебя ждал – запоздал, – это было сказано без упрёка, но Сейн вскинулся. Однако землянин словно бы и внимания не обратил на поведение сторка. Он продолжал: – Насчёт тебя. Если хочешь – можешь каждый день ходить туда-обратно. Только мне так думается, что далековато это. И по времени неладно. А работа тяжёлая, и утром встать хочется попозже, и вечером лечь иной раз пораньше… – он говорил всё с тем же смешным акцентом, выпячивая «о» и местами странно прицокивая: «хочецця», «думаецця». – Потому если, значит, хочешь – вон в той комнате диван. Спи себе. Не пролежишь место. Ты про это подумай, паря, а теперь давай-ка я тебе дам обмундировку и покажу, что делать надо. Электропилой и обычным топором пользоваться умеешь? И лебёдкой?