3

Вспоминая день убийства Лоскутовой, Константин Шарков всякий раз удивлялся тому, насколько чётко все случившееся тогда запечатлелось в его памяти. Казалось, он ещё чувствовал то тягостное томление, с каким больше часа ожидал в своей машине Лоскутову в то утро возле её подъезда. Хозяйка что-то уж очень долго собиралась и запаздывала. Он помнил, как с отчаянием отметил в сознании: вот уже без четверти одиннадцать, а ее всё нет. Наконец в одиннадцать она позвонила ему на мобильный и сказала, что выйдет через десять минут. Он ещё с удивлением подумал тогда, что хозяйка, наверно, уж очень не в духе или особенно старается, наводя марафет. Он знал, что в тот день должно было состояться собрание учредителей товарищества с ограниченной ответственностью «Надежда», в котором она занимала должность директора.

Как всегда, его шофёрский интерес заключался в том, чтобы поскорее доставить директрису от порога её дома до ателье и затем освободиться до часа или двух, когда Лоскутова по обыкновению отправлялась по делам в центр города. Один-два свободных часов, выпадавшие на его долю отнюдь не каждый день, были едва ли не единственной поблажкой для него, водителя на собственных стареньких «Жигулях» в нищей фирме, где платили немного и нерегулярно. Впрочем, какое-то значение имело ещё и то, что числился он в ТОО «Надежда» заместителем директора. Так решила Лоскутова, чтобы легально выдавать ему в виде зарплаты побольше, чем швеям. Более того: она держалась с ним на равных, как если бы считала его своим другом.

Почти друг и формально заместитель Лоскутовой, Шарков знал на удивление мало о её предприятии. Он не был уверен даже в том, что «Надежда» – действительно убыточная фирма, как об этом говорили все вокруг и прежде всего сама директриса. Уж кто-кто, а Лоскутова точно не бедствовала: имела новенькую иномарку и, по слухам, покупала квартиру за квартирой. Но признаки своего делового успеха она старалась скрывать, для чего, наверно, и прибегала к услугам Шаркова. Использование наёмного водителя на его же собственных стареньких «Жигулях» позволяло ей не бить свою дорогую машину в деловых разъездах и не выставлять её напоказ под окнами налоговой инспекции, комитета по имуществу и иных городских контор, где частенько в связи с долгами «Надежды» ей приходилось объясняться, плакаться и прибедняться.

Лилия Витальевна в начале двенадцатого часа выпорхнула наконец из своего подъезда с видом очень деловитым, собранным, целеустремленным. Шарков с удовольствием окинул взглядом её высокую статную фигуру с довольно сильными для женщины плечами, крутыми линиями бедер и небольшой грудью. Несмотря на свои тридцать семь лет, Лоскутова всё ещё могла сойти за девушку. Более того, даже за модель, полагал Шарков. Может быть, именно о подиуме мечтала она ещё девчонкой и лишь оттого, что в советское время демонстрация модной одежды не приносила материального благополучия и общественного признания, и выбрала для себя смежную специальность модельера, которая стала ступенькой к её директорской должности.

Любуясь Лоскутовой, никакой влюблённости по отношению к ней Шарков все же не испытывал. Что-то слишком холодное, чуждое, опасное всегда чувствовалось ему в облике директрисы. Наверно, у типичной египетской красавицы эпохи фараонов были такие же гладкие темные волосы, опускающиеся на лоб челкой, тонкое лицо, большие миндалевидные глаза с поволокой, бронзовый загар лица, шеи и других открытых частей тела. В красоте Лоскутовой, в грации движений ее тела Шаркову чудилось что-то хищное, недоброе, напоминающее ловкую кошку или даже змею. «Клеопатра!» – так порой с неприязнью и опаской называл он её про себя. Её нельзя было представить в роли жены и матери, хотя, по слухам, она однажды была замужем. В ней не было ничего домашнего, уютного, надежного. Чего стоило одно её поражавшее Шаркова пристрастие к сигаретам! Она выкуривала их так много, что любые бумаги и предметы, побывавшие какое-то время в её сумочке, кабинете или квартире, затем долго источали горчащий аромат табака.

Шарков приглядывался к Лоскутовой с затаённым, острым интересом. Пусть всего лишь хозяйка хиреющего ателье, она была для него представительницей мира новых, оборотистых господ. Прямо на его глазах она прокладывала себе путь в таинственную, уже окружённую легендами и завистливым преклонением среду нуворишей. Он оказывался свидетелем чего-то чудесного, вырывавшего эту женщину из вязкой приземлённости серых будней в какие-то сверкающие, таинственные выси. Природу этого чуда он не понимал. Может быть, весь секрет заключался в необыкновенном волевом усилии, соединённом со смелостью и тонким расчетом? Как наёмная директриса второразрядного ателье она одной ногой была ещё в унылом «совковом» прошлом, но в своей руке сжимала уже не просто пригоршню золота или валюты, а нечто несравненно более значительное – кусочек работающей рыночной экономики. Как если бы она добыла с неба несколько крупиц звёздного вещества – залог будущих удивительных успехов.

Пусть о квартирах хозяйки Шарков знал только понаслышке, зато её белоснежную «Ауди» видел собственными глазами. На иномарке в ателье вечером не раз заезжал за Лоскутовой высокий, рыжеватый Евгений Михалин. Он числился в «Надежде» коммерческим директором, но искушенные в сплетнях, всезнающие закройщицы говорили о нём, скромно потупив взоры, кратко и многозначительно: «Друг Лилии Витальевны». Всем было ясно: речь шла о любовнике на содержании. И все эти признаки успеха были для неё, казалось, только началом!

– Ну что, заждался? – вместо приветствия оживленно произнесла Лоскутова, усаживаясь, как всегда, на переднее место, рядом с водителем. – Теперь давай, пожалуйста, поскорее, мне перед собранием нужно ещё переговорить с женщинами.

– Если нужно, примчимся пулей, – в тон Лоскутовой бодро отозвался Шарков. – Только у меня нет денег на штраф. А сегодня пятница…

– Ну и что – пятница? – не поняла Лоскутова.

– По пятницам гаишники особенно лютуют, цепляется ни за что, – объяснил Шарков, уже выруливая на магистраль. – Видимо, считают, что в конце недели автолюбители начинают напиваться. А с хмельного можно взять очень хорошо.

– Что ж, заплачу в крайнем случае. Но ты, надеюсь, трезвый?

– Ещё спрашиваете!

Лоскутова закурила сигарету, и машина наполнилась пряным дымом. Хотя употребляла хозяйка не обычное крепкое мужицкое курево, а какие-то особые сигареты для женщин, некурящий Шарков с неудовольствием шевельнул усами. Ну вот и ещё одна доза никотина! Он подозревал, что курила Лоскутова только для того, чтобы не полнеть. Для того же дважды в неделю она отправлялась в бассейн. И с той же, конечно, целью вместо обеда она пробавлялась у себя в кабинете стаканом чая с горсткой конфет и печенья и неизменно приурочивала свои выезды по делам к часу дня или к двум, чтобы хлопотами заглушить чувство голода. Судя по всему, ещё долго она рассчитывала на пути к успеху использовать свой козырь – смазливую внешность…

При мысли о послеполуденных выездах Лоскутовой, Шаркову стало тоскливо. Ему осточертели все эти магазины одежды, возле которых нужно было долго дожидаться, пока Лоскутова по накладным сдавала на реализацию пошитые вещи и забирала нераспроданное, еще больше – склады оптовиков, в которых директриса вместе со своим товароведом Олей Лехановой придирчиво, мучительно-медленно отбирала ткани и фурнитуру для ателье и спиртное, сигареты и шоколадки для своего круглосуточного киоска и потом всем этим добром загромождала багажник и задние сиденья. Особенно же тяготили его выезды в налоговую инспекцию, районное предприятие тепловых сетей или иную контору, числившую ателье в должниках. Туда Лоскутова отправлялась всегда взвинченная, то мрачнее тучи, то лихорадочно-веселая, прихватив с собой бутылку коньяка или французского шампанского и коробку конфет для подношения, а возвращалась неизменно подавленная, и её дурное настроение передавалось Шаркову.

Он поневоле задумывался о том, о чем обычно думать не хотелось: что Лоскутова жульничает напропалую, оттого и переживает, боясь расплаты. Но она, по крайней мере, сколачивает себе капитал, а чем занимается он? Если её фирма – мошенническая, то кто он при ней? Сообщник? Или всего лишь «шестёрка»? А ведь он – дипломированный энергетик, десять лет проработал в Норильске на знаменитом комбинате. Обидно… Но что же делать, если единственным «достижением» норильского периода его жизни оказалось своевременное, еще в 1990 году, возвращение в родной город и приобретение тогда же подержанных «Жигулей»? Можно было купить в ту пору и хороший дом, но он замешкался, все надеясь выгадать, найти что-то получше, подешевле, – и так протянул до взлета цен в начале 1992 года. Что ж, хорошо уже то, что успел унести ноги с севера, иначе застрял бы за полярным кругом без средств на возвращение, а на тысячи, накопленные на книжке, не то, что «Жигули», – и колбасы на неделю не купил бы. А с «Жигулями» он худо-бедно мог прокормить и себя, и семью: безработную жену и дочку-восьмиклассницу.

Лоскутова о чем-то задумалась. Украдкой, искоса Шарков поглядывал на неё с любопытством: неужели на собрании ей предстоит что-то более серьезное, чем обычная трепотня для обмишуривания доверчивых баб? Хотя, впрочем, любое выступление следовало продумать. Не так-то просто удерживать внимание смешливых, рассеянных портних. Ведь проводить мероприятие Лоскутовой придется, скорее всего, снова в одиночку. Чермных, владелец 51 процента уставного капитала товарищества, способный заговорить баб не хуже Кашпировского, жаловал на такие собрания не часто. Обычно он появлялся в тех случаях, когда путем голосования учредителей ТОО нужно было оформить решение какого-то важного вопроса.

Уже в пути Лоскутова что-то вспомнила и сообразила. Не глядя на Шаркова, она сказала как будто мягко, но так, что сразу стало ясно, что возражения неприемлемы:

– Константин, тебе надо быть на собрании.

– А я хотел системой зажигания заняться… Вы же знаете: барахлит.

– На собрании вопрос будет больной. Не хочу визга. Когда рядом мужики, бабы ведут себя приличнее. А что касается твоего обеда, то компенсирую, как могу: чаем и колбасой.

Спорить не приходилось. Для чего ещё и нужен он Лоскутовой, как не для внешнего эффекта, «блезира» – чтобы, проще говоря, в бабьем коллективе пахло мужиком? В конце концов в служебных разъездах водить директриса могла бы и сама, купив для этого дешевенькую «тачку» и ещё, может быть, выиграв от этого дополнительного штриха к своему имиджу самостоятельной, скромной бизнес-леди…

Лоскутова снова замолчала, продолжая думать о чем-то своём. Обычно в машине она была разговорчивее. Шаркову нравилось то, что нередко директриса рассказывала ему делах «Надежды». Говорила она при этом довольно откровенно, хотя многого, конечно, недоговаривала. Нравилось и то, что время от времени она спрашивала его о семье и казалась заинтересованной его домашними заботами, что не пыталась слишком явно флиртовать или кокетничать с ним, хотя иногда появлялась в чем-то легкомысленном, например, в очень короткой юбке или кожаных шортах и как бы не замечала, что невольно он задерживал взгляд на её соблазнительной фигуре.

Впрочем, порой хозяйка всё же изрядно смущала Шаркова. Это случалось, когда поздно вечером он привозил её домой слишком усталой или в подпитии. Лоскутова в задумчивом или безвольно-расслабленном состоянии не спешила выйти из машины к подъеду своей безликой брежневской девятиэтажки, одной из нескольких однотипных в микрорайоне, и Шарков тогда внутренне напрягался. Не попросит ли проводить её до квартиры? А там, чего доброго, предложит ещё и зайти на минутку на чашечку кофе? Знаем, наслышаны про дамские штучки! Как же, он для неё – всего лишь обслуга, что то вроде садовника или лакея, вполне подходящий объект для мимолетной прихоти! Тем более, что с Михалиным у нее, похоже, неблагополучно, судя по её словам о том, что от мужиков одни огорчения, сказанным в разговоре с кем-то из закройщиц. Это и неудивительно: безвольный пьянчужка Михалин наверняка одинаково не на высоте и как помощник в делах, и в качестве жиголо.

Мысль о романе с Лоскутовой не раз посещала его сознание, пробуждала чувственность. Эта темноволосая, стройная, длинноногая баба была, бесспорно, обольстительна. Но что потом, после нескольких минут страстного умопомрачения? Только что-то мучительное, ложное, невыносимое… Ему очень скоро пришлось бы уйти, искать где-то другую работу… Нет уж!..

Но слишком жестокими искушения никогда не были. Обычно после нескольких минут расслабленного оцепенения Лоскутова как бы приходила в себя, искоса окидывала Шаркова беглым взглядом, в котором ему чудилось лукавство, распахивала дверцу и выходила, небрежно бросив на прощание:

– До завтра!

Шаркова при этом неизменно кололо чувство вины: а всё же хотя бы из вежливости следовало предложить проводить её до двери! Ведь это он счёл бы своим долгом по отношению к любой знакомой! Мало ли что может случиться с ней в полутемном подъезде, да ещё под хмельком… Но казалось непреодолимым препятствием то обстоятельство, что Лоскутова была его хозяйкой, что именно из её рук он получал свою зарплату. И потому всякий раз в подобных случаях он досадовал на неё за то, что она смутила его, заставила испытывать сомнения и стыд. «Она играет мной, как прежде барыни играли своими лакеями! Но для неё удовольствие от этого должно быть острее, поскольку она знает, что я был инженером!» – думал он порой почти с ненавистью.

Но кое-что в поведении Лоскутовой подкупало Шаркова. И прежде всего то, что хозяйка никогда не выходила из себя, не кричала на подчинённых и не унижала их (хотя за глаза могла любого обозвать «овцой», единственным бранным словом в её повседневном лексиконе, – возможно, не без расчёта на то, что её неодобрительное суждение дойдет до предмета недовольства). А в личном общении она высказывала претензию всегда так мягко, что её слова звучали как выражение обиды, даже как жалоба. В подобные минуты Лоскутова казалась трогательно-женственной, уязвимой, по-хорошему несовременной. И за такое редкое в наши дни обращение многие подчиненные склонны были прощать ей даже нерегулярную и скудную выдачу зарплаты – до поры до времени, конечно. Шаркову, впрочем, она платила более аккуратно, прекрасно понимая, что семейный мужик не станет просто за её красивые глаза и иные внешние достоинства бить в служебных разъездах свою личную машину.

Всё же, несмотря на внешнюю мягкость Лоскутовой, каждый её подчиненный, не исключая Шаркова, испытывал смутный страх перед ней. Что-то в её облике и манерах слишком ясно подсказывало: эта шикарная баба решительна, наделена изворотливым умом и руководствуется отнюдь не общепринятыми представлениями о морали – а значит, непредсказуема и опасна. Многим приходило в голову ещё и то, что директорство в «Надежде» – явно лишь недолгий, промежуточный этап биографии Лоскутовой, что она – «птица» какого-то более высокого полета. Слишком необычно выглядела в роли директрисы второразрядного ателье дама с точеной фигурой и ярким, экзотическим лицом «египетской царицы». Хотя именно эти внешние достоинства, несомненно, помогали ей подчинять своему обаянию мешковатых, бесцветных портних.

Наблюдая за Лоскутовой, Шарков не раз думал о том, что в случае с ней подтверждается давно подмеченное им правило: для среднего русского человека любой начальник непременно должен быть наделен какими-то особыми признаками и качествами, действительными или мнимыми, возвышающими его над серой посредственностью, – лишь такого россиянин охотно, без колебаний и сопротивления признают своим лидером. Если же у подвизающегося в качестве вожака таких достаточно заметных отличительных особенностей нет, то лояльный подчиненный сам выдумает их или охотно поверит явному обману. Демонстрировал же Пугачев сподвижникам в качестве своих «царских знаков» оспины на спине. А подчинённым Лоскутовой и выдумывать ничего не надо было.

Так или иначе, смирение, с каким работницы принимали ужасные задержки с выдачей им нищенской зарплаты, было удивительным. Дерзить Лоскутовой не смел никто, и это при том, что с персоналом она рассчитывалась откровенно пристрастно, с «разбором»: с кем-то – в первую очередь, с кем-то – во вторую, а кому-то лишь снова и снова предлагала ждать. Иные буквально выпрашивали у нее свои начисленные еще месяца три назад «кровные», какие-нибудь жалкие двести тысяч (когда буханка стоила две тысячи). На такие мольбы Лоскутова отвечала холодно, уклончиво, ссылалась на то, что совсем ничего не удаётся продать в последнее время, что надо срочно уплатить налоги. Особенно настырным предлагала получить в виде зарплаты самые неказистые, полинявшие на прилавках изделия «Надежды», которые сама отчаялась продать.

Во всем, что на людях делала и говорила Лоскутова, была чрезвычайная убедительность, позволявшая ей гасить в зародыше любое недовольство подчинённых. Кажется, она играла так искренне, что часто и сама верила в то, что говорила. Однажды, в ответ на чью-то очередную просьбу о выдаче зарплаты, Шарков услышал из уст директрисы нечто неожиданное, поразившее его:

– Да у меня самой дома есть нечего! Я сама ищу, у кого занять деньги!

Что-то в тоне этих слов показалось ему искренним, правдивым, точным, хотя бы только в буквальном их значении. Представилось бессемейное, сумбурное житьё-бытьё Лоскутовой: неубранные комнаты, немытая посуда в раковине, пустой холодильник… Наверно, ей и в самом деле не всегда удается вовремя сходить в магазин за продуктами и навести порядок в квартире. Ведь она возвращается к себе после дневных хлопот, после хитроумных уловок и дерзкого вранья эмоционально опустошённая, выжатая, как лимон… Хотя за три года жизни в Ордатове после переезда из Севастополя можно было, конечно, устроиться с относительным комфортом. Для этого всего-то надо было завести домработницу и найти себе путёвого мужика. Но только отчего-то она совершенно не хотела налаживать свой быт и предпочитала терпеть неудобства почти походного существования и странную, стыдную связь с Евгением Михалиным – смирным пьяницей с безвольными, покорными глазами продажной бабы.

Шарков не сомневался в том, что наличных у директрисы на самом деле частенько не хватало: слишком горячо, порой с нотками отчаяния говорила она об этом. Хотя изделия «Надежды» Лоскутова в его машине регулярно отвозила в магазины и на рынки. Ситуацию он понимал так: деньги, попадающие директрисе в руки, она спешила во что-то вложить. Ну хотя бы в те таинственные квартиры, о которых вполголоса, неопределённо, но упорно судачили бабы в ателье…

Имела ли не по-женски крутая директриса «крышу»? Определённого мнения на этот счет у Шаркова не было. Явных признаков каких-то контактов Лоскутовой с криминалом не замечалось. Но казался многозначительным тот факт, что не страдал от грабежей её круглосуточный продуктовый киоск, приютившийся в самом дальнем, глухом углу района в окружении страшноватых двухэтажных трущоб довоенной постройки. Объяснение напрашивалось самое простое: Лоскутова тихо платила требуемую «дань». Но ателье – не киоск. Что могли потребовать бандиты с жалкого, дышащего на ладан заведения? Единственная настоящая ценность ТОО «Надежда» – право льготного выкупа в свою собственность закреплённой за ателье нежилой площади в тысячу с лишним квадратных метров, всего первого этажа пятиэтажки. В семидесятых годах здесь размещался целый филиал швейной фабрики. Сейчас для портних и швей за глаза хватало и половины имевшихся помещений, а в остальных вели торговлю магазинчики арендаторов: мебельный, продовольственный, канцелярских принадлежностей и промтоваров. Нашлась просторная комната и для частной швейной мастерской «Элегант» Лоскутовой.