Через пятнадцать минут из столичной пресс-службы звонят, чтобы сообщить: «Вертолёт приземлился у села Кукуева, шеф решил осмотреть посадки сахарной свёклы».

– Отбой, – снова появляется Макаров перед уже ненавидящей его журналистской братией. – Придётся снова подождать.

И это могло продолжаться весь день. В конце концов, приходит известие, что «шеф перенёс визит на другой день». Матерящиеся журналисты разъезжаются с предприятия по редакциям, а ранимый Саша остаётся наедине со своим внутренним голосом, строго вопрошающим, для чего он пришёл в этот мир.

Где-то через полгода после трудоустройства Макарова в пресс-службу все сотрудники предприятия проходили медосмотр в заводской поликлинике. При посещении окулиста с Сашей произошла неприятная история. Нервная женщина-врач обнаружила, что одним глазом он ничего не видит. Потом выяснила, что на втором у него линза, попросила снять её и, снова потыкав указкой в таблицу, поняла, что и этим глазом он не видит ни одной строчки. Занервничав ещё больше, женщина вскинула вверх руку с несколькими загнутыми пальцами и угрожающе стала приближаться к Макарову.

– Два, – ответил он, сильно расстроившись от того, что визит к окулисту превращается в такой геморрой.

– Ну как же два, как же два! – чуть ли не завопила несчастная то ли от своей ненавистной работы, то ли от семейных неурядиц врачиха. – Здесь три!

– У вас третий кривой какой-то, – заметил Саша. – Непонятно, то ли согнут, то ли расправлен.

– Мужчина, вы как вообще работаете? – взирала на него сверху вниз женщина. – Вы же самый настоящий инвалид! Кто вас принял сюда?

– Я не на производстве работаю, – отвечал Макаров, – а в пресс-службе.

– Да какая разница?! Какая разница?! Это предприятие!

Ещё какое-то время между ними продолжалась пикировка. Саша не на шутку разозлился, стал грубить в ответ и нагло спрашивать, в каком свинарнике эта тётенька получила медицинское образование.

– Ну и где мне работать? – кричал он ей. – Кто меня будет содержать, вы что ли?!

– Мужчина! – тряслась и вопила в ответ врачиха. – Есть требования, есть правила! С таким зрением вам на предприятии делать нечего. Я не имею права ставить подпись в вашей медицинской карте. Вам инвалидность оформлять надо.

– Да ради бога! Оформляйте!

Оформить инвалидность простой окулист корпоративной поликлиники, разумеется, не могла, но направить на освидетельствование – очень даже. Тем у них перебранка и закончилась: нервная женщина выписала Макарову направление в городской центр по освидетельствованию инвалидов, который функционировал при центральной районной больнице.

Саша был уверен, что никакая инвалидность ему в принципе не светит, потому что по его представлениям это была халява и сладкое бегство от реальности, а такого подарка судьба ему никогда не предоставит. Однако, к немалому своему удивлению, с освидетельствования он ушёл с будоражащим весь его внутренний мир заключением: «инвалид III группы». Инвалидность ему выписали без ограничения трудовой деятельности. То есть работать в должности сотрудника пресс-службы он вполне мог.

Пара месяцев ушла на приятие нового статуса. Чрезвычайно расстроившись поначалу и как-то даже потерявшись от этого известия, Макаров вдруг обнаружил, что в инвалидности имеются и свои плюсы: государство положило ему пособие. Всё по закону. Где-то пять с небольшим тысяч рублей в месяц, включая областные надбавки. Деньги пусть и небольшие, но не лишние.

Как официального инвалида его обязали вступить в районное общество незрячих и слабовидящих. Он сходил на заседание – пассивная и уставшая слепота молча выслушивала деловую женщину из городской администрации. Та заявилась к слепеньким с упрёками: общества не видно, деятельность незаметна, в областной спартакиаде инвалидов по зрению наши безглазые спортсмены заняли предпоследнее место. Это позор! На что вам деньги выделяются?

Слепенькие молчали. Слепенькие были тёртыми калачами. Какая к чёрту спартакиада, думали они про себя, коньки бы не откинуть с вашей копеечной пенсией.

Только Саша не смолчал. Саша стал задавать вопросы. Саша стал делиться репликами. Саша взялся выступать с предложениями.

– Надо активнее освещать жизнь местных инвалидов по зрению в печати. Я профессиональный журналист и мог бы на общественных началах организовать здесь нечто вроде пресс-службы. Готовить информацию о мероприятиях, очерки о людях.

– Что касается спорта, то я бывший футболист и готов включиться в подготовку инвалидов к соревнованиям. Думаю, по вечерам это было бы всем удобно. Конечно, если вы предоставите нам помещение или стадион.

– Ну, и культурную жизнь нашего общества надо повышать. Я выпускник музыкальной школы, играю на баяне и гитаре. Почему бы не создать при обществе ансамбль или вокально-инструментальную группу?

С каждым новым словом деловая женщина из администрации расцветала. Деловой женщине новый персонаж среди инвалидов определённо нравился. Активный такой, неравнодушный.

– Да предоставим помещение, что вы, какие разговоры. И стадион не проблема. И комнату для репетиций ансамбля найдём. Вас как зовут, мужчина? Вы тут недавно, я гляжу?

С женщиной Саша несколько раз пересекался по работе в газете, но она его не помнила. Впрочем, Макарова это только порадовало – его и так все знакомые, кому сорока на хвосте принесла новость об инвалидности, неприлично жалели. Бедненький, несчастненький, жизнь под откос. Он представился, женщина записала имя и телефон. Через день он сходил в администрацию к ней на приём, попил вместе чаю и расположил к себе Валентину Игоревну – так звали курирующую социальную сферу чиновницу – ещё больше. Прямо при нём она обзвонила всех ответственных в городе за спорт и культуру людей, договорилась о тренировках и репетициях. Макаров приступил к общественно значимой деятельности.

Человеком он был всё-таки необычным – я и при знакомстве с ним это тотчас же понял, а сейчас осознаю эту истину ещё весомее. В наши квёлые и потерянные времена такой энергичный и жизнерадостный человек – огромная редкость. Человек, который умеет вести за собой. Человек, который умеет зажигать в тебе пламя. Совершенно уникальный человек, живущий не только заботами о пропитании, но и чем-то высшим. Верой во что-то большее. Существующий помимо этого унылого и наполненного ненавистью мира в каких-то других измерениях и субстанциях. При этом отнюдь не блаженный и не сумасшедший. Здравый человек, трезвый.

Ничуть не тушуясь, Макаров взялся планомерно воплощать в жизнь все свои высказанные на собрании предложения. В умирающих городских газетах начали появляться очерки о незрячих инвалидах, и в каждом материале о самом обыкновенном человечке Саша умудрялся найти нечто оригинальное и тёплое. Нередким гостем на мероприятиях незрячих стало местное телевидение. А порой заглядывало и областное. Сколотив футбольную команду из членов общества, более-менее различающих очертания предметов, он сделал её боеспособной единицей. Успехи попёрли и в других видах спорта. На очередной областной спартакиаде инвалидов по зрению наша городская команда с предпоследнего места подскочила на второе. Причём в некоторых видах, в том же футболе, подопечные Макарова завоевали безоговорочную победу. Разумеется, лучшим бомбардиром турнира стал он сам.

– Честно говоря, совсем несложно там быть чемпионом, – рассказывал он мне о соревнованиях. – Уровень слабенький.

Продвигались у него дела и с вокально-инструментальным ансамблем. Собственно, на почве музыки мы с ним и познакомились.

Однако на Сашиной работе, в пресс-службе машиностроительного завода, отношение к нему ухудшилось. Вслух вроде бы никто не выражал недовольства тем фактом, что на ответственную должность затесался инвалид. Но по углам и шепотком местные начальнички что-то этакое бормотали. Особо руководство предприятие было недовольно тем, что по Сашину душу постоянно звонили из городской администрации с просьбой отпустить его то на одно, то на другое мероприятие.

В какой-то момент гнойный нарыв прорвался: заместитель генерального директора, ответственный за пресс-службу, встретив однажды Макарова в коридоре, прямо в лицо высказал ему претензии. Мол, чё у тебя там за дела? Ты если работать сюда устроился, то работай, а если тянет мячик попинать, то для этого и другие работы есть. Да и вообще, тебе можно ли трудиться здесь? Не болят глаза?

Хоть и было это сказано с натянутой улыбкой и вроде как по-дружески, но определённый диссонанс в тонкий внутренний мир Макарова внесло. Мысль об увольнении и раньше посещала его, а теперь она и вовсе сделалась предельно конкретной. От решительного шага удерживало лишь опасение, что другую путную работу в нашем небольшом Травяновольске уже не найти.

Проблема с работой решилась неожиданно, но вполне удовлетворительным для Макарова образом.

– Саш, ты просто молодец! – приобнимая, поздравила его с каким-то очередным достижением общества слепых Валентина Игоревна. Она уже называла Макарова на «ты» и была с ним почти в дружеских отношениях. – Караянца (это был председатель общества) никто не вспоминает, есть он или нет. Слушай-ка, что-то делать ведь с этим надо! У нас председатель общества на зарплате, а деятельности от него – ноль. Всю работу ты тянешь, общественник. Давай мы тебя председателем сделаем! Мы тобой очень довольны.

Саша сделал вид, что задумался. А может и в самом деле задумался – не исключено, что он просто не знал о том, что председателю общества положена зарплата.

– Правда у тебя работа хорошая, – тут же покачала головой чиновница, – на предприятии. Не уйдёшь ты оттуда.

– Да я бы с радостью, – ответил Макаров. – Только бы денег на жизнь хватало.

– Восемь тыщ у председателя зарплата, – поделилась Валентина. – Не пойдёшь ты на такую.

Саша прикинул в уме: почти пять с половиной пенсия с надбавками плюс восемь за председательство – и того тринадцать с лишним. Ну а что, жить можно. Меньше, чем в пресс-службе, но разве в деньгах счастье?

– Согласен! – выдохнул он и уже через две недели, будучи избранным самым демократическим образом, вступил в должность председателя.

Личная жизнь Макарова мне известна мало. Знаю лишь то, что был он когда-то женат и имел дочь, но благополучно развёлся и отношения с бывшей не поддерживал. В Травяновольске жила его мать, с которой он общался крайне редко, а отца Саша никогда не видел. «Он был уголовником и умер в тюрьме, – бросил он как-то нехотя и презрительно. – Я произведён на свет одинокой неврастеничкой и рецидивистом».

Кто бы только знал, с какой болью это было сказано!

Вокально-инструментально

– Юрик, тебя к телефону, – разбудила меня мать.

Дурная привычка – спать в середине дня, знаю. Я же не детсадовец. Но тянуло – и ничего не мог с собой поделать. Ночами долго засиживался – поэтому. Всё мысли, всё видения. Оценка возможностей и вариантов – неизменно фантастическая и горькая. Рефлексия гнусная. Никуда от неё не деться. Быстрей бы умереть.

– Мужчина какой-то, – объясняла она. – Говорит, из общества.

Добавлять из какого не требовалось. О другом обществе мы дома не упоминали.

– Юрий? – голос бодрый, зовущий, но с целым сонмом обертонов. Я научился их различать, я мастер выявления смыслов в звуковых колебаниях. Я помнил этот голос, мне хотелось услышать его снова. Я напрягся и сжался – от того предчувствия, что принёс он с собой, от тех реальностей, в которые мог увести. От несоответствия этих звуков одномерности моего существования. Я понял: этот голос может радикально изменить мою жизнь.

– Да.

– Это из общества незрячих, Александр меня зовут. Меня к вам направили. Вы вроде бы были на последнем собрании, но я не успел с вами познакомиться. Я тут добро получил на создание при обществе вокально-инструментального ансамбля. Говорят, вы клавишник сильный. Как насчёт того, чтобы к нам присоединиться?

– А вас уже много? – почему-то спросил я и сейчас понимаю – из ревности. Мне ни с кем не хотелось делить этот голос.

– Пока я один, – рассмеялся человек. – С кандидатом в барабанщики разговаривал, но он отказался. Надо будет другого искать. Сам я тоже играю на всём понемногу. Но себя в бас-гитаристы планировал. Если серьёзно этим заниматься, на клавишных я не потяну. Мне сказали, вы самый лучший в городе.

– Самый лучший среди слепых или просто самый лучший?

Я понимал, что говорю бестактность, причём в первую очередь по отношению к себе, но ничего не мог поделать, когда волна нахлынула и несёт за собой. Поэтому со мной трудно. Поэтому я почти не общаюсь с людьми.

– Ну, если по мне мерить, – ничуть не смутившись, ответил Александр, – то среди слепых я точно самый лучший бас-гитарист. Ну а вы, наверное, вообще самый лучший… Юра, – после короткой паузы он перешёл на «ты», – даже не сомневайся, группа будет офигенная! Не пожалеешь.

После таких слов уговаривать меня уже не требовалось. И особенно понравилось, что Макаров не слепой, а кое-что видит. Я вообще больше здоровых людей люблю, чем больных. Если о какой-то любви можно говорить применительно ко мне. Таких, как я, надо безболезненно умерщвлять. Мы только засоряем землю.

Я ещё порасспрашивал, где будем репетировать, а самое главное – что исполнять. Он назвал какой-то адрес – вроде бы это был Дом детского творчества, там имелась каморка с инструментами. Именно её предоставила ему чиновница. Ну а исполнять – да в принципе, всё, что угодно.

– Сам я вырос на хард-роке, – объяснил он. – Лед Зеппелин, Дип Пёрпл, Назарет. Что-нибудь возьмём из их репертуара. Хотя, пожалуй, надо и что-нибудь русскоязычное выучить. ВИА семидесятых – они сейчас хорошо идут. Да хоть шансон – я на своих вкусах настаивать не буду. Лишь бы людям нравилось.

– Можно у меня начать, – я почувствовал, что во рту пересохло от этих слов. – Усилок имеется. Если бы ты с бас-гитарой подъехал, мы бы могли что-нибудь разучить.

– О, здорово! – воскликнул Саша и тем самым расположил меня к себе окончательно и бесповоротно.

Музыкой я стал заниматься с горя. Первое время слепоту переживал стойко и молча – просто маленький был и ничего не понимал. Ну а где-то в десятилетнем возрасте меня накрыло Отчаяние. Я со всей очевидностью осознал, что слеп, что радикально отличаюсь от большинства людей и что это навсегда, до самой смерти. Навсегда-навсегда – и никому не в силах изменить это положение вещей.

Со мной начались нервные срывы, припадки. Особенно сильное раздражение я испытывал в те моменты, когда ощущал на себе жалость окружающих.

– Не надо на меня так смотреть! – кричал я в больничном коридоре невидимым людям, ожидая приёма у врача. – Думайте о своих болезнях!

– Юрик, успокойся, здесь никого нет! – шептала мать.

Больше всего доставалось именно ей – она была единственным человеком, кто проводил со мной всё время, а потому её я считал главным виновником своих бед. Она же вела себя совершенно неправильно и вместо сурового равнодушия, которое только и могло отрезвить меня, изливала тонны липкой и мерзкой жалости. От жалости этой меня выворачивало наизнанку.

Несколько раз я порывался выброситься из окна – мать в последний момент стаскивала меня с подоконника. Не знаю, на самом ли деле я собирался спрыгнуть или просто делал это из желания досадить ей. Пожалуй, и спрыгнул бы – Отчаяние порой накатывало слишком большое. У меня изрезаны все предплечья – да, я любил схватить ножик и рубануть им по невидимым венам. Неимоверное наслаждение вызывали вопли, которые издавала в это время мать. Я словно избавлялся на мгновения от болезни – не от физической, так психологической – сбрасывая на неё терзавшую меня душевную боль.

– Ты ни в чём ни виноват! – глупая, истеричная мама, зачем-то она кричала эти слова в надежде успокоить меня. – Ты не виноват в его смерти! Ты ничего не мог поделать!

Меня трясло от этого успокоения ещё больше. Как ты не понимаешь, тварь, шептал я, что я никогда не винил себя в смерти отца. Мне вообще наплевать на него! Мне на всех наплевать, кроме самого себя! Я хочу всего лишь стать таким, как большинство… Хочу всего лишь вернуть себе зрение… Почему, ну почему меня сделали уродом?

В какой-то момент мать не выдержала и сдала меня в областной интернат для слепых детей. Ей давно это предлагали. Обучать слепого ребёнка в домашних условиях, да ещё в нашем провинциальном городе неимоверно сложно, но она отметала все предложения и твердила, что никогда не расстанется с сыном. Я тоже не хотел уезжать из дома, потому что было страшно. При всей моей агрессии к матери, у меня не было никого, кроме неё. Лишь вызванная в ней моим истеричным поведением твёрдость помогла сделать благое дело: мы расстались на время и в значительной степени успокоились. Только твёрдость и даже жестокость помогают нам расти и развиваться – я стал понимать эту скрытую истину именно тогда.

Не то чтобы интернат оказался райским уголком, совсем нет. И даже близко к тому. Обыкновенное вонючее заведение с моральными и физическими уродами, на которых никак не находится смелого политика-спартанца. Но там был социум, там была среда общения, там могли чему-то научить. Увы, человек – социальное животное, без общества он никто.

Самым ценным из всего, что преподавалось в интернате, оказалась музыка. Неожиданно для себя я быстро прикипел к старенькому пианино, что не первое десятилетие рассыхалось в музыкальном классе. В нём обнаружились столь необходимые мне страсть и неистовство. Странным образом во мне открылся музыкальный слух, я начал делать успехи.

Воистину замечательным моментом в занятиях музыкой стало то, что было совершенно неважно, слеп ты или зряч. На пианино с равным успехом мог играть и тот и другой. В музыке не нужно зрение, в музыке нужен слух.

Вскоре никто из собратьев-инвалидов не мог сравниться со мной в мастерстве владения инструментом. Я выступал в интернате на праздничных вечерах, а вскоре меня уже возили на концерты и за его пределы. Где-то в шкафу хранится целая кипа почётных грамот, полученных мной на всевозможных конкурсах. Причём не только инвалидских. Впрочем, я подозреваю, что давали их мне совсем не за мастерство, а просто из жалости. Согласитесь, трудно обидеть слепенького подростка, который вдохновенно долбит по клавишам что-нибудь из Софьи Губайдуллиной. И от подростка слёзы на глаза наворачиваются, и от музыки жутко.

Иногда меня спрашивают: что же я не пошёл дальше, не поступил в консерваторию, не попытался стать концертирующим пианистом? Ведь слепой за фортепиано – это так круто. Это фишка, это потенциальный успех. Стоп, это я сам себя спрашиваю. Никому другому нет до меня никакого дела. Не пошёл, потому что не хотел. Потому что уровень подготовки не тот. Потому что никому я там не нужен, в этой заоблачно-звёздной выси с её жеманством и особым кодексом поведения. Рождённому ползать летать не дано. Сам а борн ту свит дилайт, сам а борн ту эндлесс найт – ну, вы понимаете, надеюсь.