Сидела бы я дома до полного прохождения реабилитации в глазу. Но разве от своих мужиков что-то скроешь? Бобсон что-то нюхом пробил и явился поутру. Как меня увидел, так и поволок к врачам. Бошку опять зашили, в глазики дали капелек капать. Потихоньку зрение восстановилось. В результате пришлось мне сидеть дома безвылазно в течение целых двух недель.

И жизнь потекла дальше. Стал ко мне этот противный и бритый похаживать. Звали его, оказывается, Георгий. Жора, то бишь. Мы оба стали делать вид, что я его учу. Я и правда ему все показывала и рассказывала про иконы. А он делал вид, что слушает и понимает. Иногда Жора целыми вечерами заседал у меня на кухне, как будто ему некуда было деваться. Иногда задавал совершенно дурацкие вопросы, а однажды спросил такое, что вошло надолго в наш обиход:

– Почему ты такая умная? Где набралась?

Мне тогда очень понравилось мой ответ:

– Я свои мозги всосала с молоком моей матери, не из хрена же!

Прошло какое-то время. Позвонила я как-то Наташке узнать про квитанции и напоролась на Толика. Он мне поновой:

– Люблю, люблю…

У меня к тому времени глазики прошли, я шить начала. Почти половина моих заказчиц были из «Росконцерта». Куда от них деваться? Толик через них и прознал, где я живу. И давай являться и нудеть про любовь. А тут еще и Бобсон ему про мои разборки рассказал. И давай они на пару мне доказывать, что бабе одной жить опасно, мало ли что может случиться… Уговорили. Хочешь, не хочешь. Вот тогда мы и решили опять поменять жилье, уехать подальше от Москвы, ети ее мать. Няхай!

Через Ежи Ращевского мы нашли дом за городом. Хотя и дореволюционной постройки, но крепкий, как старый дуб. Находился он в деревне Немчиновка, третий дом за углом от электрички. Туда мы и переехали.

С тех самых пор все и полетело в тартарары…, дико хохоча и набирая скорость!

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Именно тогда в нашей жизни и начались ошалело-глобальные перемены. Именно тогда рассыпался чечено-молдавско-еврейско-азербайджанский коллектив. Понаровская влюбилась в Вэланда Рода. Правда, он для этого приложил максимум усилий. Будучи вегетарианцем, на гастролях, по утрам, он бегал на рынок и к ногам проснувшейся Ирины бывали брошены утренние цветы в росе, свежий творожок, сметанка и свежайшие соки, сделанные самоличными отелловскими ручками. Ножка, которая опускалась утром из-под одеяла, была обцелована нежными черненькими губками.

И все это вдали от столицы и нашего знаменитого критика. Он-то не ездил с Ириной на гастроли, а занимался делами в Москве, доверив подглядывание, подслушивание и подстукивание Толику. Нашел, кому доверить. Мой третий муж и хорошо поставленное дело способен был загубить…Что и случилось.

С очередных гастролей Ирина и Род спустились по трапу самолета к встречающей публике как муж и жена, под руку, и сразу же объявили народу, что будут жить вместе. И это независимо от того, что у Вэланда уже была молодая жена с трехмесячным ребенком на руках, которая тоже встречала его прямо в аэропорту, рядом с Юрой Воловичем.

Так закончилась работа Толика с Ириной Понаровской. Аминь.

Месяц Толик валялся на диване. За городом страдать очень тоскливо, особенно под заунывный осенний многосерийный дождик. А в тот год осень была очень сопливая и нудная. В результате вода подмыла наше крыльцо и одна из моих клиенток там провалилась.

Почему желающих прийти на шашлыки бывает значительно больше, чем хотящих помочь отремонтировать крыльцо? Приехали только Ежи да мой водитель Сашка. Ну и мы вдвоем.

Ремонтеры, блин.

Ремонтировать взялись после обеда, потому что с утра опять сильно лило. Решили приколотить три новых доски. Но не тут-то было. Крыльцостало разваливаться прямо под руками. Пришлось искать в сарае подручный материал и инструмент – кирпичи и лопаты. Ямы копали аж два дня. Выпили за это время семь бутылок водки, я не успевала резать бутерброды и жарить на улице мясо.

Первую яму, которая была ближе к углу дома, вырыли как-то быстро, а вторую копали уже в холодине и полной темноте, поэтому, когда Толик наткнулся лопатой на что-то гулкое, никто не обратил внимания. Кирпич, наверное. Но этот кирпич не переворачивался лопатой. Тогда в яму влез Еж и только через двадцать минут кряхтенья и мата вытащил, точнее выкатил по стенке наружу старый чугунный горшок.

В таких моя бабушка Юля корове и свиньям в печи картошку парила. Горшок был залит сверху черным гудроном, который засох за сто лет до моего рождения и никак не поддавался ни ножу, ни лопате. Тогда три мужика, кряхтя и приседая, потащили горшок к сараю. Там лежал здоровенный валун, об который они с размаху и тюкнули горшком. Дальше наступила паралитическая тишина, потому что мужики развалились на земле в стороны, а наружу вывалилось что-то блестящее и звонкое и тоже развалилось россыпью по свежей, только что основательно политой осенним дождичком земле.

Мы оторопело уставились на содержимое горшка. Первым очухался Еж. Он нервно распушил песнярские усы и, заикаясь на каждом слове, заговорил скороговоркой и шепотом:

– С-с-срочно в-с-с-се с-с-сгребаем и в-в-в д-д-дом!

Действительно, чего сидеть в темноте и в луже, когда дом рядом и соседей нету. Осень. Все в городе.

Собирали мы битый горшок и все, что из него высыпалось, так тщательно, что нагребли кучу грязи, камушков и листьев. Вы видали когда-нибудь целую гору золотых монет, всяких ожерелий, колец, цепей, крестов, брошей и прочих кулонов вперемешку с мокрой землей?

А вы говорите декаденты…

Мы высыпали все прямо на стол в столовой, а сами молча уселись вокруг и зачарованно уставились на экзотическую кучу. Оно и, правда, завораживало так, что перехватывало дыхание и под ложечкой организовывало безвоздушное пространство.

Мы сидели, смотрели на неслыханную невидаль и тихо шизели. А потом руки, которые загребущие сами, сволочи, потянулись и начали все щупать. А оно все переливалось, в глазах двоилось, троилось, особенно камушки. Если прищуриться.

Это только потом до меня стало доходить, что Бог нас точно поцеловал, но только в лобик, как покойничков. Именно тогда я и поняла, что золото есть благо и зло одновременно. За первыми радостными мыслями стали приходить и вторые, и третьи, и пятые, а потом и деся-я-ятые…

– Ну и что будем делать-то? – выдохнул, наконец, вопросом Толик и, почему-то, уставился только на меня.

– Ну, не сдавать же товарищам понесем? Мы же пока еще не идиоты! Или ты решил, что мы и, правда, контрабандисты и строители коммунизма в одном лице?

– Ну и что тогда мы должны предпринять? – Это подал голос Еж.

Как быстро примкнул. Хотя, с другой стороны, это его знакомые сдали нам дом в наем, так что он явно в доле, так же как и Саша, потому что все вместе нашли, значит, всем поровну. На одно рыло одну порцию. Только сколько она будет весить? В бабках, например? Мое предложение прозвучало так:

– Если мы сейчас поделим все поровну и каждый заберет свою долю, нас скрутят на первой же продаже, потому что мы обязательно побежим продавать хотя бы один золотой. Надо сдавать только с одних рук по знакомым и очень аккуратно. Я вот уже имела опыт продажи брюлликов отбывающим на историческую Родину евреям. Эти, хотя бы, будут молчать. Они больше нас всего шугаются. Поэтому нужно потихоньку сбывать, начиная с евреев через моего знакомого ювелира.

«Как втихую раскопали, так теперь втихую надо и закопать… а есть еще вариант продать часть послу, а часть переправить за бугор и там сдать», – подумалось издалека…

– И как скоро ты что-то продашь? Мне очень нужны бабки. Да. – Это Еж такой голодный оказался.

– И мне. – А это Саша подал голос.

– И на сколько частей будем делить? – Это уже «мой любимый» выступил соло.

Вот кому, по правильному, бабки в руки ни в коем случае не должны попадать. По понтам его вычислят молниеносно. И быть с ним в одной доле я не хочу. Останусь с голой задницей, это точно, – опять подумалось тихо…

– Вы как хотите, но мое мнение – нужно делить на четыре равные доли. Сегодня я замужем, а завтра неизвестно что будет. Мы все смертны, у всех есть дети, и рассматривать нас нужно поштучно. Я есть индивидуальная единица. Все.

– Вообще-то я не против, – сказал Толик.

– Я, тоже, потому что без тебя мы ни черта не продадим. – Еж.

– Я тоже за. Но делить мы будем прямо сейчас. Сама сказала, что мы все смертны. Только мы должны дать друг другу слово, что продавать будем через Нину. Я, например, уже сейчас хочу продать два золотых, мне пока хватит, – добавил Саша.

– Хорошо. Я согласна. Давайте каждый продаст по два кругляшка, а остальное поделим поровну прямо сейчас. Только запрятать нужно так, чтобы даже жены не знали. Главное теперь опять правильно закопать! – наконец-то выдала я вслух.

– Хорошо! – сказали все хором и на том сошлись.

Мы старательно очистили золото от мокрой земли и приступили к дележу. Золотых оказалось: тридцать штук по десять рублей, пятнадцать по двадцать пять рублей, остальное в изделиях. Колец было пятьдесят штук с разными камнями, пять больших брошей с бриллиантами, семь небольших брошей, двенадцать золотых цепейразного размера и толщины, двадцать два браслета с камнями и без них, тридцать комплектов серег, пять тяжеленных золотых крестов. На самом дне горшка оказалось, как по заказу, четыре слитка и шесть золотых часов. Еще там были восемь нитей жемчуга. Я в жемчуге не понимала ни фига.

Вот и раздели тут, попробуй, поровну.

Делили мы всю ночь. С золотыми было проще. Они круглые и одинакового размера. Кто недобрал один золотой по двадцать пять, взял себе лишнее кольцо с брюлликом. Так и делили, сначала поровну, что делится, а потом путем перекладывания из кучки в кучку.

Уже утром каждый выдал мне по два золотых червонца. Даже Толик. Интересно, куда он будет свои бабки транжирить?

Но на улице нас ждало крыльцо. Вы видели, как работали Стаханов или Ангелина Забелина? Ударнику коммунистического труда делать рядом с нашими мужиками было нечего. Это ямы они рыли два дня, а крыльцо починили за три часа, вместе со столбиками.

А потом всех как ветром сдуло. Даже Толика. Он честно признался мне, что потащит все маме в Баку.

– Да езжай куда хочешь, только бы твоя мама молчала. И мы теперь, мой дорогой, будем жить в складчину. Ты тоже будешь выкладывать денежку. Хватит мне пахать на ниве обслуживания клиентов. Для начала я вычту из тебя все мои бывшие вложения, включая миллионы из конверта.

Конечно, я тоже все повезла к маме. Она тут же грохнулась в глубокий обморок и стала уговаривать меня сдать все государству. Ну, ничему ее жизнь не научила. А ведь жизнь у нее была – не приведи Господи.

ПРЕДКИ

Дед мой, Еперин Филипп Иванович, 1873 года рождения, был из рода сосланных дворян. Причем сослали моих прапрапрадедов в Сибирь, в село Преображенка Тобольской губернии, еще при царе Горохе. Вроде как Иване Грозном, что ли. Чем-то уже тогда мои прапрапрадеды ему не угодили. Тоже, наверное, чуваки были еще те, только в государственном масштабе…

Вот в кого я такая неугомонная нутром. В предков.

Дед Филипп революцию не принял и сражался с ней, как только мог. Даже в сибирских лесах с какими-то вольными мужиками в армию Колчака вступал и был там при должности. И товарищи с красными носами и красными знаменами ему этого не простили. Свели свои гнусные счеты еще в 37-м.

Но до этого дед мой женился на местной красавице с явными признаками восточных монгольских кровей и родил на свет четверо детей. Моя мама была младшенькая и несчастливенькая… Однажды днем загорелся от грозы дедов большой двухэтажный дом, а мама оказалась в нем.

Привезли ее в больницу, а там врачи даже браться не захотели. На животе только тоненькая пленочка была и вся внутренность, как на ладони, просвечивались. Поставили ей приговорный диагноз и отправили домой помирать. Хорошо, что мой прадед был церковным старостой, а при храме жила старенькая богомолка. Она-то маму и выходила. Целых три месяца держала в корыте с лампадным маслом. Мама выжила, но спайки на животе остались страшные.

Немного погодя и деда моего, Филиппа Ивановича, забрали. И не одного. За всем Еперинским родом долго гонялись по Сибирским просторам, пока всех мужиков не истребили. Правда, я так и не поняла, что они такого народу сделали? Вроде бы ничего. Может, фамилия знатная? Из серии Елагины, Онегины, Аигины…

А бабушка, Александра Васильевна, по весне, ровно через год, из аппендицита не выбралась. В селе Преображенка больница оказалась на той стороне реки Оби. Не довезли по ледоходу, не успели чуть-чуть.

Осталось их четверо детей. Саша, Мария, Коля и мама Зоя, самая маленькая. А времени от пожара до ареста прошло ровно столько, сколько хватило моим дедам новый дом построить. Дом дед отстроил знатный! С резными ставнями и большими горницами. Двухэтажный! Даже обставить мебелью успели, новой, бархатной и с финтифлюшками. После ареста дом власти конфисковали и сделали там поселковый Совет.

Но кроме дома еще и добра много осталось. Новая, бархатная мебель с этими самыми финтифлюшками и прочими аксессуарами. Тут же набежало родственничков со стороны бабки до фига и больше. Добро поделили, разобрали, ну и детей в придачу. Маму забрала какая-то троюродная тетка. Детей у нее было шибко много, а мама им нужна была, чтобы этих детей поднимать.

Какая из нее нянька, с таким животом, на котором кожа только-только наросла. Но им-то что? Это же еперинская, из пришлых. Мама моя этих чужих детей на своем животе и таскала, как только не надорвалась? Иногда бывало такое, что ей в доме места не хватало, тогда ее отправляли спать в сени. Летом оно ещеничего было, а зимой в Сибири не жарко, поэтому она, чтобы не замерзнуть, залезала к собаке в будку. Там и спали в обнимку, там и ели вместе.

В общем, довели маму до того, что у нее началась дистрофия. А тут приехала из города еще какая-то родственница. Тетка на воде киселя. Пелагея Ивановна. Полина, по-нашему. На маму посмотрела, да и решила забрать ее к себе. Но поинтересовалась:

– Девка-то хоть работяща?

– Да-а-а. Роботяща! Вона, как моих-то голозадых-то на себе тащы-ы-ыт! Да и все по дому рабооотат.

А у Полины Ивановны тоже полы мыть надо, да некому. Она хоть и начинающая, но в местном драмтеатре актриса. Личность! Прислугу пора нанимать, муж главный бухгалтер ремонтного треста, да денег жалко. А тут такая халява! Вот так моя мама попала в Тобольск.

Стирала белье, гладила, готовила, но еще и училась в школе. Сама, как умела. Никто и никогда не заглядывал в ее тетрадки и не интересовался про учебу, она только и слышала:

– Зойка, че туфли не чищены? Че посуда не помыта? Че печь холодна?

Так и выросла у чужих людей. Потом школа закончилась, можно было поступать в техникум. Когда она сказала Полине Ивановне про техникум, та взбунтовалась:

– Ой! Чё удумала! Да тебя туда никогда не примут! Ты ж дочь врага народа!

Но мама ей не поверила, документы в техникум сдала, а потом и поступила. Назло судьбе. Так она впервые в жизни стала жить и работать сама по себе. И для себя. В общежитии. Жила и завидовала детдомовским детям. Они все в техникум поступили обутые, одетые и сытые, да еще и повышенную стипендию получали. Мама до сих пор жалеет, что их по рукам разобрали, лучше бы сдали в детский дом.

Училась в самое страшное, военное время. И даже завела себе первую любовь, которая не сложилась, потому что мама стеснялась своего живота. А когда закончила техникум, шел год сорок шестой. Всех детей по миру разбросало. Старший брат Сашка погиб на войне. Второй брат Коля оказался на севере, в поселке Аксарка, недалеко от Салехарда. Сестра Мария жила в Тюмени. А тут маме дают, после военной голодухи, прошедшей в учебе, направление на вольную жизнь. Куда пожелаешь. Во все концы Советского Союза. Она выбрала город Салехард. Все-таки к брату поближе. Родная кровь, хотя и конец географии.

Обошла она всех своих знакомых. Ей в дорогу и собрали, кто что смог. Одна бабка подарила валенки без подошвы. Вторая калоши к ним, вот тебе и подошва. Третья солдатское одеяло, которое у нее в сенях вместо половика на полу лежало. Пелагея Ивановна отдала две старенькие, тоненькие, штапельные кофточки, из которых выросла сама. На Север под пальтишко на рыбьей чешуе в самый раз. А девочки из техникума подарили чемодан из фанеры.

И поехала. С пересадкой в городе Свердловске, где ее благополучно ограбили, подсунув подержать новорожденного младенца. Увели чемодан вместе со всем потрясающим гардеробчиком. Класс! Во, кто-то разжился!

Стояла она с этим писклявым кульком на платформе и ревела белугою, на весь вокзал. А в это время мой будущий папа мимо шуровал. Ну и тормознулся помочь. На всю жизнь.

А у папы другая история. Они попали под добровольное освоение Сибири перед самой войной. На самом деле под «раскулачку». Подняли всю семью из Белоруссии и отправили. Тогда никто ни у кого ничего не спрашивал. Там они всю войну и прожили. Бабушка Юля, дед Сергей, и дети: Антон, Оля и младший, мой папа Николай.

Деда и Антона призвали на войну, Ольга и папа остались с бабкой. Папа не дорос чуть-чуть, не взяли. Бабка у меня из крестьян, хотя фамилию носила знатную, польскую, Лепешинская. Это от прабабки. Прабабка красавица была, а как пела!!! Бабку мою родила от пана, он ей и фамилию свою дал, но умер рано, вот его красавицу и запорола старая жена пана до смерти.