Когда дверь закрылась, Сергей остался один.

Его пальцы снова нашли телефон. Он выключил диктофон, экран погас.

Перед ним лежал блокнот.

Сергей открыл его и пролистал несколько страниц. Почерк менялся, но одно письмо осталось в памяти – густые, четкие линии, как если бы человек писал быстро, но с абсолютной уверенностью, как будто писавший знал каждый знак до того, как его поставить, не теряя ни секунды на сомнения.

Сергей взял ручку и, не раздумывая, написал на последней странице:

«Сэм. Черный человек».

Записав, он закрыл блокнот и засунул его в карман. Встал. Прислушался к тишине. Обернулся. Проверил дверь. Пусто. Открыл.

В зале снова гремела музыка. Люди кружились в танце. Всё было, как прежде. Но теперь он смотрел на это иначе.

Шагнул вперёд.

Дальше – только вперёд.

12

Сергей двигался по залу вокзала, и его шаги казались незаметными, словно он не касался земли. Всё было как бы на грани, будто его душа не могла принять эту реальность, не могла воспринять твердость пола под собой. Вокруг царило какое-то угнетённое молчание. В застоявшемся воздухе витали запахи немытых поверхностей, медных поручней, старого кофе и почти осязаемого дыма, таящегося в углах и за углами, как нечто давно забытое, как воспоминание о чём-то, что никогда не имело права быть.

Пассажиров было немного. Они сидели в разных уголках зала, как безжизненные шахматные фигуры, случайно забытые на чужой доске. Никто не двигался. Все были поглощены своими мыслями, своими мирами, скрытыми от друг друга и от всего живого, как если бы вся их жизнь состояла в том, чтобы сидеть и ждать – ждать чего-то, что они даже не осознавали. Их разговоры, обрывочные, как письма, брошенные в камин, казались столь чуждыми ему, что он не мог понять, что их слова вообще значат.

«Что это? – думал он, продолжая идти. – Что это за место? Это не просто вокзал. Это что-то странное, гниющее, где всё, что было, не имеет уже смысла, а то, что будет – не имеет никакой важности».

Платформа, этот негостеприимный зал, стала для него чем-то большим, чем просто пространством. Это было место, где каждое мгновение, каждый шаг был отчаянной борьбой с тем, что он знал и тем, что ему предстоит встретить. Это место, как и его жизнь, застряло в прошлом, не имея будущего, и было словно вечной тенью – размытым, неясным временем.

Мраморные колонны глушили свет, их жалобное, молчаливое существование казалось обречённым на забытьё. Тусклые лампы, вечно догорающие, как остатки выдохшихся идей, бросали на стены длинные, безвольные тени, растягиваясь по углам и исчезая в темноте.

Сергей взглянул на лица людей. Все они были чужды, каждый был частью того мира, который он не хотел принимать. В их глазах не было ни тревоги, ни волнения – только пугающее молчание, пустота, которая могла бы поглотить всё. Все они казались ему одним и тем же – механическими деталями огромного, беспощадного времени, где каждый был на своём месте, но никто не двигался вперёд.

И вдруг, как вспышка, в его голове пронеслась мысль: мгновение выбора, кажется, настало. Он понял это.

Но как понять, что значит выбрать, если не знаешь, что именно выбираешь?

Это было не осознание, а нечто глубже. Странное, тяжёлое чувство, которое, казалось, ощущали все присутствующие – но никто не мог его выразить.

Как всё это – вообще возможно?

Он открыл ячейку. Портфель с глухим стуком упал на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, но в этот момент почувствовал, что что-то внутри него сломалось. Какой-то внутренний надлом, который он до сих пор игнорировал, вдруг нахлынул и парализовал. Он взял портфель, но руки у него были тяжёлыми, словно они не могли выдержать той боли, которая начала накапливаться.

Он увидел их.

Полицейских. Они появились как из ниоткуда, их фигуры были туманными, как бы призрачными, проявляясь, как старые фотографии, на которых ещё не успели сложиться контуры.  Их взгляды – спокойные, почти невыразительные – были при этом такими пронизывающими, что он не мог поверить в их простоту. Они не сказали ни слова, не сделали ни жеста. Но этот молчаливый взгляд, казалось, стоил больше, чем тысяча обвинений. Он почувствовал, как его тело зажалось, как кольцо сдавливает горло, а затем, словно преодолевая сопротивление, он усилием воли замедлил шаг, как если бы не мог позволить себе идти дальше.

Он шел вдоль платформы – мимо поездов, мимо людей. Он двигался в промежутке между тем, что знал, и тем, что ещё предстояло встретить. В этом странном, пустом мире его шаги становились частью чего-то большего – его личного пути.

Портфель, стиснутый в его руке, был тяжёлым не только физически. В нем была вся тяжесть его пути – пути, который он должен был пройти, даже если он уже знал, что его судьба – не выбирать, а быть выбранным.

13

Явочная квартира встретила его отсутствием света, звуков и всего прочего, кроме пыльного холода, который он почувствовал прежде, чем переступил порог. Дверь закрылась тихо, но с таким же решительным финалом, как и всё, что случилось до этого. В этом движении было что-то окончательное.

Он осторожно поставил портфель на стол. Каждый его жест звучал как невидимый аккорд в этой мертвой тишине. Он расстегнул застежку и, как будто в ритуале, начал извлекать содержимое.

Паспорт лежал на столе. Выцветший, обтёртый, как вещь, которая слишком долго переходила из рук в руки, ночевала в карманах и кармашках, в потайных отделениях сумок. Глубокий красный цвет обложки – не алый, не бордовый, а именно этот, как подтаявшая медь, впитывавшая в себя свет.

Золотыми буквами поверх тиснённой поверхности значилось: «Република Србија». Ниже, более смиренно, будто сдержанно кланяясь, следовали надписи на английском и французском.

Двуглавый орёл, чеканный и выверенный, вжимался в обложку. Симметричный, строгий, даже немного замкнутый в себе. В его очертаниях угадывалось что-то знакомое, но при этом чужое, как дальний родственник, с которым не виделся много лет. Над орлом золотилась корона. Она казалась слишком массивной для своей роли, словно печать старого мира, который уцелел.

«Пасош».

Слово, похожее на знакомое, но с чуть сдвинутым смыслом. Паспорт. Пасош. Он попробовал произнести его про себя, медленно, на вкус. Если бы он не держал его в руках, а лишь услышал на улице, в разговоре, догадался бы он, что это одно и то же? Или принял бы за что-то иное – за имя, за глагол, за кличку дворового пса?

Nikola Vucetic.

Фамилия смотрела на него с холодной, нейтральной латиницы, и он сразу понял – она ему не близка.

Вучетич…

Как бы она выглядела на афишах? Тяжёлая, почти неуклюжая. Фамилия военного? Генерала с балканских войн? Или, может, забытый югославский режиссёр? Она не подходила ему, как плохо сидящий пиджак, сшитый для другого. Звучала угрюмо, с этим вязким «ч», которое будто тянуло вниз. Он пытался найти в ней что-то своё, но не находил.

Но имя.

Никола.

Оно понравилось ему сразу. Простое, ровное, без излишеств. Он почти почувствовал, как оно подходит к его устам, как если бы всегда носил его с собой. В этом имени не было напряжения, не было чужеродности. Оно было лёгким. Оно знало его.

Фотография на паспорте была его, это было удивительно. Он узнал свои глаза, свои черты. Но что-то не сходилось.

Место рождения: Белград, что было логично, но дата! Месяц и год совпадали. Но день его рождения – был другим. Тонкий сдвиг, от которого вдруг стало не по себе. Ерунда? Двадцать первое превратилось в двенадцать. Он посмотрел на цифры ещё раз, словно надеясь на ошибку. Нет, всё верно.

Двенадцать.

Как у Блока. Он никогда не мог решить, что именно чувствует к этой поэме. Она была слишком холодной, слишком беспощадной, но ее было невозможно забыть. Как зимний ветер в лицо – неприятный, колючий, но отчего-то бодрящий.

Фамилия снова зацепила взгляд. Не его. Он хотел бы забыть о ней, но она уже была тут. Уже вплеталась в его будущее.

Он медленно перелистал страницы, всматриваясь в штампы. Какие-то даты выцвели, какие-то стояли чётко, как приговор. Стамбул, Доха, Вена, Бейрут. Виза в Алжир, сроком на три месяца, истекающая через неделю. Въездной штамп в Пакистан – но нет штампа о выезде.

Что это значило? Он никогда не был в Пакистане. Или был?

Он листал дальше, пальцы слегка подрагивали. Гонконг, Мумбай, Женева, Москва. Всё будто бы на месте, но не совпадало с его памятью. Эти маршруты складывались в какую-то чужую географию, где он был, но которую не помнил. Сергей чувствовал, как эта чужая жизнь скользит мимо него, но он не может её остановить.

Следующим он вытащил авиабилет.

Дакар? Этот билет предназначался ему. Или тому, кем он должен был стать.

Его взгляд прошёлся по столу. Теперь всё лежало перед ним ровной линией: чужой паспорт, билет в другую жизнь, деньги.

Десять тысяч долларов в конверте.

Деньги были чужие, как и все остальное. Он на мгновение замер. Десять тысяч – это много или мало за новый маршрут? Всё в мире можно было купить за деньги, но что было бы, если бы именно деньги были тем, что ему не нужно было бы вообще?

В глубине портфеля его рука наткнулась на нечто неожиданное – часы. Массивные, тяжёлые, слишком дорогие, слишком заметные. Breguet Marine. Каучуковый ремешок гибко лёг в ладонь, чуть пружиня, как если бы и сам протестовал против неизбежного. Циферблат – глубокий, синие переливы, серебристые метки, острые стрелки с кружочками у самого кончика, отсчитывающие не столько секунды, сколько крошечные акты предрешённости.

Это были не его часы.

Но он всё равно провёл пальцем по стеклу – сапфировому, безупречно гладкому, как водная поверхность перед бурей. Наклоняя их под свет, он замечал, как тени извивались на корпусе, словно чужие мысли, которые теперь приходилось брать с собой.

Он завел часы.

Часы начали тикать. Секундная стрелка двигалась мягко, почти плавно, но её движения были безжалостными, отмеряя то, что нельзя было повернуть вспять.

Он застегнул ремешок на запястье.

Часы сели идеально. Как если бы они всегда принадлежали ему. Или как если бы он теперь принадлежал им.

Его пальцы коснулись фотоаппарата – Leica.

Современный, но в винтажном дизайне. Копия тех самых моделей, когда снимали ещё на плёнку. Всё, как у старых M-серий, когда каждый снимок был выбором, а не бесконечностью памяти. Он вспомнил, как когда-то, много лет назад, стоял в магазине и долго разглядывал такие фотоаппараты. Он даже подумал, что купит один, но почему-то не купил. И вот теперь этот фотоаппарат оказался у него в руках, в этом месте, в этой жизни. Как так получилось? Чёрный матовый корпус с серебристыми деталями. Тактильный, увесистый. Пальцы легко нашли рифлёное кольцо выдержки, крохотный рычажок затвора.

В боковом кармане портфеля оказался ещё один конверт.

Фотографии.

Он вынул их из конверта, с тревожным ожиданием, медленно, словно опасаясь, что они могут оказаться чем-то большим, чем просто изображениями.

Это был он. Но не совсем. Это был он, но совсем другой. Бритая голова. Его лицо было таким же, как у него, но в его глазах было нечто большее – уверенность, словно он знал, что всё, что случится с ним, уже предрешено, и от этого не было ни страха, ни боли. Он был как свидетель своего времени, как человек, переживший не одну жизнь в одной. И это было его лицо, только более прочувствованное, более изуродованное временем.

Какие-то люди на яхте. Странные горизонты. Камуфляж. Оружие. Фиксация другой жизни.

Он провёл пальцем по лицу на снимке. Незнакомая кожа. Незнакомый человек. Сердце сбилось с ритма.

Он продолжал вглядываться в снимки, и в них – в этих мозаичных фрагментах – он вдруг увидел зеркало в котором отражалось то, что уже нельзя изменить. И он почувствовал, что это уже начало менять его.

Сергей взял телефон.

Набрал номер.

Его голос был ровным, но внутри звенело напряжение.

– Скажите, билет с номером брони TMO111 действителен?

Механический голос из колл-центра не оставил места сомнениям:

– Да. Вы хотите сдать или поменять дату?

Сергей закрыл глаза. Пальцы сильнее сжали корпус телефона.

– Нет, спасибо.

И тут тишину комнаты разорвал голос Сэма.

То ли из телефона. То ли из памяти.

– Без тебя цепочка не работает, Ник. Тебя знают, тебе доверяют. Мир меняется. Быстро меняется. Китай, Индия, Ближний Восток, Африка… Всё держится на таких, как ты. На тех, кто ещё способен верить.

Он снова посмотрел на паспорт.

Nikola Vucetic.

Фамилия по-прежнему казалась чужой. Но теперь – не настолько. Теперь в ней было что-то… Что-то, что можно было взять с собой.

Сергей поднял фотоаппарат.

Вдох.

Его пальцы едва касались металлического корпуса, когда он сделал первый снимок своей новой жизни.

Щелчок.

В этот момент, на границе между прошлым и будущим, что-то зафиксировалось.

И, возможно, это был только щелчок затвора.

14

Утренний автобус катился по окраинам города, где свет был тусклым и размытым, как сама реальность вокруг. Эти улицы, эти дома – они были аккуратны, чисты, в их обыденности не было ничего плохого. Однако это не был тот Петербург, который Сергей любил. Он любил город, где на каждом шагу можно было встретить нечто неожиданное, где каждый уголок напоминал ему о прошлом, о жизни, кипящей в его сердце.

В автобусе было пусто. Сергей сидел один, и его отражение в этом месте казалось более настоящим, чем он сам. Он был там, но его не было. Тело и мысли растворялись в воздухе, оставляя след, который он не мог найти.

За окном мелькали дома с новыми фасадами, ровные, как линии на старой карте. Асфальт. Клумбы. Всё это казалось ничем. Он смотрел, но не видел. Он был частью всего этого, но не был связан с ним.

Он достал фотоаппарат. Он держал его, как нечто, что могло вернуть его туда, где он был, но чего уже не было. Он щёлкнул. Ещё один кадр. Башни новостроек. Тени деревьев. Всё это было частью какой-то другой жизни, чуждой ему.

Он сделал ещё один снимок, но не знал, что именно снимает. Это был узор, который никогда не сложится. Он терял что-то, не зная, что именно. Небо. Свет. Всё было слишком много и слишком мало.

Вдруг в его голове раздался голос. Он был не резким, а как мягкая волна, проникающая в мысли. Голос звучал, как строки из стихов:

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

<…>

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

Сергей замер. Эти слова не принадлежали ему. Они разорвали его мир, ворвавшись внутрь. Он не мог понять, что происходило, только ощущал, как всё вокруг теряет чёткость. Он пытался найти то, что потерял, но не знал, что искал.

Автобус слегка подскочил, и его мысли вернулись. Но это не помогло. Всё оставалось чужим.

– Станция Пулково – конечная, – сказал голос в динамике.

Эти слова повисли в воздухе. Он был связан с ними, привязан к этому моменту. Всё до этого исчезло, и он стоял перед этим. Конечная. Но для чего конечная? Разве вся жизнь не была тоже станцией?

15

Сергей вышел к терминалу. Аэропорт был пуст, как его мысли, когда он садился в автобус. Бледный свет флуоресцентных ламп врезался в пол, расставляя тени. Он двигался, не думая.

Пограничник женщина средних лет, задержала его взгляд. Она проверяла не только документы, но и что-то большее, как будто могла прочитать его насквозь. Он прошёл мимо, не изменив выражения лица, но ощущение, что она что-то заметила, не отпускало его.

– Телефон, планшет? – её голос был ровным, почти без интереса.

– Ничего, только фотоаппарат, – ответил он.

Она взяла фотоаппарат, повернув его в руках.

– Пленочный? – спросила она.

Сергей, не спеша, ответил.

– Цифровой.

Она вернула фотоаппарат с тем же взглядом. В её голосе не осталось интереса.

– Счастливого пути, – сказала она.

Сергей кивнул. Он знал, что всё это – просто слова. Но что они значат? Путь – к чему? Счастье – в чём?

Он шёл через аэропорт, где люди двигались тихо, как тени, и всё вокруг казалось ничем. Чемодан катился за ним, почти не издавая звука . Свет, как пустота, не оставлял следов.

Когда он подошёл к паспортному контролю, пограничник не поднял глаз.

– Конечная точка – Дакар?

– Да, – ответил Сергей. Его голос был лёгким, как исчезающий момент.

– Через Дубай? – спросил офицер, как если бы это было важнее, чем просто вопрос.

Сергей кивнул.

– Да, через Дубай.

Пограничник протянул ему паспорт. Легко приподнял его, словно проверяя не только документ, но и готовность Сергея. К чему-то большому. К неизведанному. Голос стал теплее, когда он добавил:

– Сербия и Россия – братский народ.

Штамп был поставлен.

Сергей кивнул в ответ. На его лице мелькнула едва заметная улыбка. Его глаза были настороженные, наблюдающие за каждым мгновением этого дня, как если бы он пытался уловить последние детали привычного мира, прежде чем раствориться в новом, совсем другом, для которого он ещё не был готов.

16

Перелёт был долгий. Перелёт был чужой.

Сосед в бизнес-классе оказался достаточно пожилым мужчиной с угловатыми чертами лица. Его возраст был очевиден, но взгляд сохранял твёрдость, словно время не смогло его сломить. Он носил светлый льняной пиджак, который, казалось, не меняли десятилетиями, но который по-прежнему носили с достоинством. На его носу были очки в тонкой, почти невидимой оправе. Они сидели на нём естественно, как нечто неотъемлемое, будто их линия идеально повторяла форму его лица.

Вместо планшета или ноутбука, он раскрыл перед собой что-то совершенно неожиданное – большую, почти старомодную газету, плотную, слегка шершавую на вид, как если бы она была напечатана в каком-то особом издательстве, где ещё верят в бумагу.

Сергей почувствовал лёгкое недоумение. В XXI веке такие вещи уже казались не просто старомодными – они были вызовом, почти жестом. Мужчина не смотрел в экран, не листал новости, не погружался в поток цифровой информации. Он водил цепкими пальцами по газетной странице, вчитываясь, словно текст там был не просто текстом, а чем-то большим, чем-то, что требовало внимания. Возможно, это была «Комсомольская правда» или «Аргументы и факты» – неважно, все они теперь казались такими же дальними и смутными, как и сама идея о том, чтобы вернуться к ним.

Он обнаружил кроссворд, попросил у стюардессы ручку и начал разгадывать.

– Восемь по горизонтали, – пробормотал он вдруг, не отрывая взгляда от страницы.

Он произнёс это вслух, как будто сам не слышал, но всё равно ждёт ответа.

Сергей взглянул на него, не понимая, что именно он имеет в виду.

– Первый круг ада, пять букв, – добавил тот, не поднимая головы.

Ответ показался Сергею очевидным.

– Данте, – произнёс он, интуитивно подставив нужное имя. Он ожидал, что речь идет о великом поэте и авторе «Божественной комедии», который сам, как поэт, не мог не быть в аду.

Мужчина приподнял уголок губ в легкой, едва заметной улыбке, а затем, склонившись над газетой, медленно и чётко вписал буквы.

– Все знают Данте, – сказал он, не отрываясь от страницы, – но мало кто помнит, кто в нём оказался.

Он поднял глаза, и в его взгляде скользнула тень насмешки.

– Пилат, – сказал он негромко.

Сергей ничего не ответил.

Мужчина опустил голову, медленно вписывая в клетку буквы.

П-И-Л-А-Т.

В груди словно что-то сжалось – не мысль, даже не чувство, а просто… ощущение. Как будто что-то внутри него уже знало этот ответ, но не хотело признаваться.