Горожанин, к Шанхаю привыкший,
В связи, в связи и в доллары верит…
Вот он едет по Банду на рикше,
Вот шагает к вертящейся двери,
Вот летит на стремительном лифте
В «Мистер-Шмидт-экспорт-импорт-контору»…
«Дорогой мистер Шмидт, осчастливьте, –
Полминуты всего разговору, –
Приезжайте к нам запросто, друг мой, –
Мистер Шмидт улыбается кругло, –
Деловитый, осанистый, рыжий, –
Он согласен…
И рад горожанин:
Есть, пожалуй, надежда, что выйдет
Дочка замуж – богатый приманен…
Что с того, что она ненавидит
И осанку, и рыжесть, и говор,
И манеру его чертыхаться, –
Плюсов больше – апартмент и повар
И десятки аспектов богатства…
Да, таков настоящий шанхаец.
Но в Шанхае есть разные люди…
Вон шагает чудак, спотыкаясь,
И, уж верно, мечтает о чуде –
О большом лотерейном билете,
Что судьбой посылается в дар нам,
И невеста уж есть на примете…
Нет, судьба не снисходит к бездарным!..
Почему-то при встрече последней
Усмехнулась Ирина так колко
И не вышла проститься в передней…
Или папенька сбил ее с толку?..
Так подумав, шагает он вяло, –
От всего, что вокруг, отрешенный…
Еле виден сквозь дождь у канала
Бородатый индус в капюшоне,
Что, как странная статуя, замер
На углу Эдуарда Седьмого…
И колеблются перед глазами
И волокна тумана гнилого,
И река с зачумленной водою,
И над городом (коршун – не коршун?)
Черный ангел безумья и зноя,
В муке крылья свои распростерший…
1943
Прокуренный, проалкоголенный, –
Сплошной артериосклероз, –
Сидел мужчина безглагольно
И вдруг банально произнес:
«Времена лихие…
Полюбуйтесь: за сандвич счет.
Цены-то! Как в России
При Керенском еще…»
Другой, что с ним сидел, ответил
С видом искушенного воробья:
«Возвращается ветер
На круги своя…»
И первый – вяло, еле-еле,
Промямлил: «Что-то даст апрель?
Н-да. Не на ту мы лошадь сели…
А впрочем, та же карусель…»
И третьего – меня – тоска сдавила
Многотонным грузом серых буден,
На которых штамп:
– «Так было -
Так будет!..»
<1944>
Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,
Какие-то заклятья бормочу…
Здесь женщина была. Она исчезла.
Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.
Она всё дать и всё отнять могла бы,
И – отняла!.. Дождь – кап-кап-кап – во тьму.
Прислушиваюсь, улыбаюсь слабо.
За что?.. зачем… так вышло? не пойму…
Мне ни одной вещицы не осталось –
Увы, увы! – на память от нее.
Остались ночью сны, а днем усталость, –
Похмелье, призрачное бытие.
Но я ведь вещность придавать умею
Снам, призракам и капелькам дождя…
И вот стихи – резная вещь, камея –
Дрожат в руке, приятно холодя.
<1944>
Ночь, комната, я и светильник…
Какой там светильник! Огарок
Свечи…
Тик-так – повторяет будильник,
Мой спутник рассудочный, старый
В ночи.
Час поздний. Но светоч чадящий
Внезапно разгонит дремоту
Совсем
И душу хватает и тащит
В былое – назад тому что-то
Лет семь,
В тот возраст, когда мы любили
И вечность в любви прозревали…
И вот:
То странною сказкой, то былью
Вся жизнь из могил и развалин
Встает.
Мгновенное заново длится,
Истлевшее светится ярко
До слез…
Забытые вещи и лица, –
Всё снова при свете огарка
Зажглось!
<1944>
В тот год изранила меня
Судьба (все беды навалились!)…
Чужой всему и всё кляня,
В чужом порту я как-то вылез.
Ночь. Бар. Горланят и поют.
Тапер (горбун) бренчит ретиво.
И – так отраву подают –
Китаец подает мне пиво.
Я пью и вдруг впадаю в бред…
Кто тут – глазастой черной кошкой –
Глядит в меня? То пива свет
Или то темень от окошка?..
Кто шепчет мне: «уйди, уйди!»
Ведь я же гость – так не годится…
Нет, я один, совсем один
Сижу – нахохлившейся птицей…
Кто душу мне перевернул?
Чей странный голос пить торопит?..
То был ночного моря гул,
Проклятья волн и пены шепот…
И вот уж я в окно кричу,
Я прямо вопрошаю море:
«Что скажешь, море, мне, ручью,
Несущему большое горе?»
…В ту ночь я очень много пил.
К самоубийству близок был…
С тех пор я пережил немало,
Но помню город портовой
И бред и страшный смысл того,
Что море мне в ту ночь шептало:
– «Уйди, уйди!.. Ты тут чужой,
Ты не морской, а земляной,
Беззубый плоский серый ящер…
Твоя тоска – лишь блажь одна.
Ни в чем ты не дойдешь до дна. –
Какой-то ты не настоящий!..»
<1944>
Сероватые ползут сторонкой
Сыроватой ватой облака.
Затянули небо тонкой пленкой.
Тошно. Кажется, что смерть близка.
Что ни шаг – то тысячи препятствий,
Что ни мысль – то тысячи химер.
Чуешь только беды да напасти.
Мир печален и трусливо сер.
Боль и гибель, жертвы и утраты,
Нож и пуля стерегут везде…
Вот опять бунтовщику Марату
Смерть грозит Шарлотою Корде,
Вот опять предсмертную истому
С пулей Пушкину прислал Дантес…
Но довольно солнцу золотому
Усмехнуться, как и страх исчез.
Ненадолго, к счастью, меркнет вера,
Ненадолго гибнут бунт и труд…
Всё равно рассеются химеры,
Всё равно за горизонт уйдут.
Где бы ты ни находился, где бы
Ни встречал от облаков рябой
День, а все-таки улыбка неба
Вечно голубеет над тобой!
Одолеем мы химеры эти,
Страхи и сомненья зачеркнем, –
Взрослые умом, душою дети,
С юностью, с надеждами, с огнем, –
Через всё пройдем, перешагнем!
<1944>
Выжженный –
как пустыня,
Гулкий –
как вблизи водопад,
Каменный –
с головы и до пят –
Город в безразличии стынет…
К вечеру устанешь, как рикша,
С мыслью: «не сойти бы с ума»,
Бродишь, ни к чему не привыкши…
Кажется – пустыня… тюрьма…
Право –
что тебе-то осталось,
Что на твою долю пришлось?..
Только
пустота и усталость,
Только
одинокая злость,
Только
лихорадочность бега,
Сутолока без конца,
Судорога вместо лица…
Пусто:
ни одного человека,
Голо:
ни одного деревца!
<1944>
Нужна ли лирика сейчас?..
Нет, нет и нет! Как будто ясно!..
Но, на минуту отлучась
От современности всевластной,
Чтоб тотчас к ней вернуться вновь
Таким же злым, на всё готовым,
Про вас, печаль, про вас, любовь,
Шепну украдкою два слова…
Вот я гляжу по сторонам…
Войдете вы – душа рванется
К той нежности, которой нам
Так мало в жизни достается.
Душа печальна и проста,
В ней нет усмешки, всё кривящей…
Откуда эта простота?
От вас, мой друг, чуть-чуть увядший.
Ко мне вернулись детства сны.
Откуда? Это вы мне снитесь.
И в эти сны заплетены
Луны серебряные нити.
Достаточно поймать ваш взгляд, –
С души как будто сброшен камень.
Как будто ангелы летят
Над перистыми облаками,
Их очень много – целый рой.
Но тут я говорю: довольно!
Я рву с заоблачной игрой,
При слове «ангелы» невольно
Усмешка вновь лицо кривит,
И явь страшна и не согрета…
И не до этой нам любви,
И не до нежности нам этой!
<1944>
Курю
и смотрю
из-за дымных облак.
Хочется
чего-то
этого
…
Роняю пепел,
и вдруг
ваш облик
пронесся в дыму,
и – нет его!
Но снова
зоркая
душа согрета
(а только что
мерзла и слепла)…
Феникс,
кажется,
называется это
странное
восстанье
из пепла!..
<1944>
О музыки неверная стезя!
Верзила, возведенный в менестрели,
Пропел… Аплодисменты озверели.
А в зале яблоку упасть нельзя.
Потом он снова вышел, лебезя.
Заныл рояль, изобразив свирели.
Актер с тапером, расточавшим трели,
Сошлись, как закадычные друзья…
И двойственное вызывают чувство
Тех песен надболотные огни…
Чем он толпе собравшейся сродни?
Гипноз. Цветное стеклышко искусства.
Беспечный трутень средь безумных пчел…
Насытился, откланялся, ушел.
<1944>
Вот мы снова встретились,
Встреча роковая…
В шубе и в берете вы
Ждете у трамвая.
Спрашиваете новости,
Хвалите погоду,
Оживает снова всё,
Как тогда – в те годы…
Как сдержать рычанье мне?
Как держаться смело?..
Полное отчаянье…
Что я буду делать?
Ах, опять мяукаю,
Ах, опять безвластен
Я над этой мукою
И над этой страстью.
Мне любви бы крошечку –
Весь бы страх растаял…
Но ведь вы, как кошечка,
Замкнутая, простая,
Уж в трамвай заходите,
И кондуктор свищет.
И опять – как в годы те -
Я торчу, как нищий…
<1944>
До боли, до смертной тоски
Мне призраки эти близки…
Вот Гоголь. Он вышел на Невский
Проспект, и мелькала шинель,
И нос птицеклювый синел,
А дальше и сам Достоевский
С портрета Перова, точь-в-точь…
Россия – то вьюга и ночь,
То светоч, и счастье, и феникс,
И вдруг, это всё замутив,
Назойливый лезет мотив:
Что бедность, что трудно-с, без денег-с…
Не верю я в призраки, – нет!
Но в этот стремительный бред,
Скрепленный всегда словоерсом,
Я верю… Он был и он есть,
Не там, не в России, так здесь,
Я сам этим бредом истерзан…
Ведь это, пропив вицмундир,
Весь мир низвергает, весь мир
Всё тот же, его, Мармеладов
(Мне кажется, я с ним знаком)…
И – пусть это всё далеко
От нынешнего Ленинграда! –
Но здесь до щемящей тоски
Мне призраки эти близки!..
<1944>
Ярмо тяготело. Рабы бунтовали.
Витала над Пушкиным тень Бенкендорфа…
Россия! Советской ты стала б едва ли,
Когда б не пробилась – травою из торфа,
Пожаром из искры… Былое так близко,
Так явственно нам в эти годы нашествий…
Недаром изглодан в чахотке Белинский,
Недаром в Сибири зачах Чернышевский!
Недаром герои твои темнолицы,
С прищуром, с усмешкой – то мудрой, то детской…
Из этой усмешки, из этих традиций
И соткано слово: советский, советский!..
Что может быть этого света прекрасней,
Тобою, Россия, зажженного света?
Она не исчезнет, она не угаснет,
Она не померкнет – преемственность эта!
<1944>
Нравится мне этот дом
с садом, с прудом,
в шесть комнат (из них
четыре больших)…
Светел, уютен,
чист, но не для меня.
Ведь я беспутен –
пьяница, размазня…
Чтобы в этом доме
хоть час пробыть,
мало бродить в истоме, –
надо его купить.
А я – бездельник –
вечно хожу без денег…
У этого дома
хозяин – гном,
старик незнакомый…
Вот и шляюсь я под окном
пó два пó три
битых часа
и гном с досадою смотрит,
откуда взялся́
бездомный бродяга, –
зло смотрит, искоса,
так бы взял и высказал:
«мой, мол, дом и бумага
в исправности купчая, –
дескать, голубчик, –
самое лучшее –
уйди, не торчи под окном…»
И дом,
где бы встречались
я и мои друзья,
за меня опечалясь,
будто шепчет: «дружок, нельзя…
хотя и хороший знакомый ты
и бездомная птица ты…»
У этого дома комнаты –
все, кроме одной, пусты!..
<1944>
О проекте
О подписке