За городом

 
Лихие цирковые Арабеллы,
Театры, мостовые мне нужны…
Полмесяца живу как оробелый, –
Не сладить с новизною тишины.
 
 
Открыты окна. Легкие удары
Калиткою. А в воздухе сквозят
Шесты шаланд, сверканье самоваров
И бочек, за которые – нельзя…
 
 
И надо мной поблескивают щели
На потолке; и небо надо мной;
И – если дождь, то летние капели
Обрызгивают музыкой земной.
 
 
Лиризм растет… Но перееду в город,
Обогатив словарь своих стихов, –
И снова стану петь, что я расколот
И устаю от всяких пустяков.
 
 
Как девочка, душа наденет капор…
Но будет верить в свежесть ветерка
И будет ждать, чтоб чудом дождь закапал
С непроницаемого потолка.
 

<1931>

Серебряные дни

 
Летом – мрачная закабаленность
И девиз: «от всего отрешись!»
А зимой, как ни странно, – влюбленность
И в тебя, и в работу, и в жизнь.
 
 
Дни серебряные, словно проседь.
Век писал бы, но твой бубикопф,
В сочетаньи с улыбкою, просит
Прекратить сочиненье стихов.
 
 
Над душой моей сложной и хрупкой
Ты смеешься чуть-чуть, – почему
И зову я тебя «острозубкой»
И не сразу, не сразу пойму.
 
 
Но у родственников – вечеринка,
Где – веселье: ты в самый разгар
Нарисуешь «поэта на ринге», –
Так, для смеха вертящихся пар.
 
 
И, следя за пунктиром рисунка,
Очаруюсь тобою я сам.
Я – мальчишка, держащийся в струнку,
Как бы наперекор небесам.
 
 
А когда под влияньем момента
Все хохочут, виктролу скрутив,
Ты велишь мне идти к инструменту
И сыграть наимодный мотив.
 
 
И в биеньи нерусского вальса,
Сонни-бой и танго «Аргентин»
Ты вселяешься вся в мои пальцы
Над просторами клавишных льдин!
 

<1931>

Отупение

 
Слов уж не было…
Я
Поникал,
Как под градом доносов,
И в пространство
Ронял, –
Клеветнической тучей гоним, –
Так тягуче слова,
Что казалось, –
Н а в у х о д о н о с о р
Слишком краткое слово
В сравнении
С каждым
Моим.
 

<1931>

От самого страшного

 
Я стою у забора. Сквозь воздух вечерний
Долетает из дальнего сада симфония,
Вероятно, продукт математики Черни,
Виртуозности Листа, – Сальери агония.
 
 
И какие созвучия! Чем обогреешь
Их полет? Прикасаясь к ушам, холодят они
До мурашек, до дрожи. И тянет скорее
В освещенную комнату. Там благодатнее.
 
 
Там и легче. А утром, когда, обозленный,
Выбегаешь и щуришься, сутки прободрствовав, –
Воспаленные веки на вязах зеленых
Отдыхают от самого страшного, черствого.
 

<1931>

Друзьям

 
Для них, нелепо запоздавших,
Создавших смуту вкруг меня,
Я нахожу слова постарше,
Чем те, которыми звенят,
 
 
Чем те, которыми пророчат,
Чем те, которыми клеймят,
Чем даже те, что счастье прочат
И затуманивают взгляд.
 
 
Друзья, вонзившиеся в сутки,
Как нить закатного луча, –
Они живут в моем рассудке
Разоблачителями чар.
 
 
И, растворяясь в их советах
Так, как в стакане – сулема,
От бьющихся в окошке веток,
От ветра – я схожу с ума!
 
 
Чтоб стать впоследствии к ним ближе,
Чем в эти снеговые дни,
Я обнимаю груды книжек,
Которые прочли они; –
 
 
Чтоб им, которые мутили
Во мне спокойствия струю,
Излить в незыблемом мотиве
Колеблемую жизнь мою!
 

<1931>

«Устаю ненавидеть…»

 
Устаю ненавидеть.
Тихо хожу по проспектам.
«Некто в сером» меня
В чьи-то тяжкие веки влюбил.
Устаю говорить.
Пресловутый и призрачный «некто» –
Надо мной и во мне,
И рога – наподобие вил.
 
 
Впрочем, это гротеск.
«Некто» выглядит благообразней, –
Только рот как-то странно растянут
При сжатых губах:
Таковы и лица людей в торжественный праздник,
Если отдыха нет, –
Борьба,
Борьба,
Борьба!
 
 
Я себе говорю:
Мы сумеем еще побороться,
А пока
Стану петь,
Стану сетовать,
Стихослагать!
И пишу,
И пою,
И горюю, –
Откуда берется
Лихорадочность музыки,
Бьющейся в берега?
 
 
Непонятно!
Ведь я потерял беспорядочность мнений.
Я увесист, как полностью собранный
Рокамболь.
Я лиризм превозмог.
Но достаточно книжных сравнений,
Как прочитанное
Обернется в знакомую боль.
 
 
Через двадцать пять лет
Ты увидишь, что мир одинаков,
Как всегда,
И что «некуда больше (как в песне) спешить».
И, вздохнув, захлебнешься
В обилии букв и знаков,
Нот, и шахматных цифр,
И запутанных шифров души.
 

1931

«Вечер. Горизонт совсем стушеван…»

 
Вечер. Горизонт совсем стушеван.
Печь, диван, присутствие кота.
Ручкой тонкою и камышовой
Я пишу на длинных лоскутах.
 
 
Ветерок колеблет занавеску,
Занавеска к абажуру льнет.
Точно Гоголь, я в турецкой феске, –
Остролиц и холоден, как лед.
 
 
Музыка несется ниоткуда
В форточку и в уши – напролом.
Обожаю внешние причуды
И, в особенности, за столом.
 
 
Я пишу. В окне горит веранда.
Перетряхиваю ритмы дня.
За стеною спорят квартиранты
Не о том, что трогает меня.
 
 
Вот сегодня я листал Толстого,
Кажется, четырнадцатый том –
Педагогики его основа, –
И всё время думал: не о том!
 
 
Думал до надсады долго, много,
Щуря уголки зеленых глаз,
Только к вечеру моя тревога
Тяжко в эти строки улеглась.
 
 
Но отчаянье, как Лорелея,
Всё поет, и падаю в прибой, –
Я, казненный, как поэт Рылеев,
Только не другими, а собой!
 

1931

«Нас всё время наказывал Бог…»

 
Нас всё время наказывал Бог.
Мы умели хотеть, мы боролись,
Мы не ждали, чтоб кто-то помог,
Шли мы к северу, прямо на полюс, -
 
 
А потомок прочтет свысока,
Как мы шли сквозь поля ледяные -
То без Бога, то без языка,
То без солнца – в огромной России!
 

1931

Сон

 
Мы с другом идем перелесицей,
Неясных предчувствий полны…
Над нами колеблются месяцы,
Но нет ни единой луны.
 
 
Растут только вязы да тополи,
Наверно, по тысяче лет…
Вон – дети оравой протопали:
Всё мальчики, – девочек нет.
 
 
Учительниц нет, – есть наставники,
Нет рек, – есть глухие пруды,
Слоняются фавны да фавники
У горькой зеленой воды.
 
 
И в этом проклятом становище,
В заброшенном замке, в пыли
Сидит и владычит чудовище,
К которому нас привели.
 
 
Квадратное, злое, безмолвное, –
Оно ощерилось на нас,
И брызжут зеленые молнии
Из маслом подернутых глаз.
 
 
И замок, зубцами увенчанный,
Тосклив, неуютен и мшист, -
Не тронутый веяньем женщины,
Без слез, без тепла, без души.
 

1931

Боги

 
Предвечерние рвы на дороге.
Разговор воронья в вышине…
Отовсюду, мне кажется, боги
Подступают, враждебные мне.
 
 
Вот сутулый ивняк-длиннолистник
Невидимка-рука потрясла…
Ах, опять ветерок-ненавистник
В душу робкую вносит разлад.
 
 
Занимается ль день над рекою,
Он от туч и от ветра рябой…
Мы простились: ты машешь рукою, –
Нет, не ты – бог разлуки с тобой…
 
 
Не исчислить вас, темные боги,
Боги будней и тяжких дорог!..
А бессонницы бог и тревоги?
А нужды? А изгнания бог?
 
 
А домашняя грусть у окошка,
Грусть твоя – что еще тяжелей?..
И ползущая сороконожка,
И сквозной ветерок из дверей…
 
 
Но в вихрастые дни вдохновенья,
Когда всё мне пустяк и тщета,
Я сплетаю богов, точно звенья,
И мечтаю, сплетя, сосчитать.
 
 
Вот сегодня как будто бы дожил
И готов их собрать на копье.
Но вгрызается грусть многобожья
В терпеливое сердце мое!..
 

1931

Витринная кукла

 
Мне грезится фигурка неживая,
Слегка отставившая локоть круглый, –
Задрапированная восковая
Модель витринная, больная кукла.
 
 
Случайно вы попали в поле зренья…
Я щурился, разглядывая пачки
Шелков, носков с божественным презреньем, -
Душа была в потусторонней спячке.
Фигурка, вы – последняя влюбленность.
 
 
Пусть нездорово, но, по крайней мере,
Не тронет вас моя испепеленность.
А звать вас буду Ирмой или Мэри.
 
 
И жизнь пойдет прекрасно и правдиво
В прекрасном шелковом раю витрины,
Где вы теперь стоите горделиво, -
Осуществление мечты старинной.
 

<1932>

Зима близка

 
Всё прозрачней воздух,
Всё острей слеза,
Всё синее звезды,
Всё слепей глаза.
 
 
И дымятся трубы,
И бурлит река, -
Холоднее губы,
Холодней тоска…
 
 
И зима близка!
 

<1932>

«Всем мои стихи доступны, – всем ли?..»

 
Всем мои стихи доступны, – всем ли?
Да, конечно! Точно снег они,
Падающий хлопьями на землю
В пасмурные мартовские дни.
 
 
Всякий вправе подставлять лицо им,
Обелиться с головы до пят
Их мохнатым карусельным роем,
Но – беда! – не все того хотят.
 
 
По частицам расточаю дар свой,
Жду, терплю, – на худшее готов.
Но никто мне не прошепчет: «царствуй!»
И руки мне не подаст никто.
 
 
Это выглядит мрачней могилы,
Это гибнет человек живьем…
Но какая дьявольская сила
В нынешнем отчаянье моем!
 

<1932>

Опыт

 
Одиночество, – да! – одиночество злее марксизма.
Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви.
Содрогаешься часто, на рифмы кладешь пароксизмы,
Бродишь взором молящим среди облаковых лавин.
 
 
– «Не от мира сего…» И горят синема, рестораны,
Ходят женщины, будят сознанье, что ты одинок
На земле, где слывешь чудаком захудалым и странным,
Эмигрантом до мозга костей, с головы и до ног.
 
 
Эмиграция, – да! – прозябанье в кругу иностранцев,
Это та же тоска, это значит – учить про запас
Все ремёсла, язы́ки, машинопись, музыку, танцы,
Получая гроши, получая презренье подчас.
 
 
Но ты гордый, ты русский, ты проклял сомненья и ропот, –
Что с того, что сознание трезвое спит иногда? –
Но себя ты хранишь, но встречаешь мучительный опыт
Не всегда просветленно, но с мужественностью всегда!
 

19.VII.1932

Лермонтов

 
В этом мире, мире ненастья,
Мире мертвых нудных людей,
Жгут меня холодные страсти, –
Я дрожу от этих страстей.
 
 
Дни идут, оскалясь как волки, –
Дни разврата и дни труда,
И холодным и лунным шелком
Отливает ночью вода…
 
 
В этом мире мне счастья нету,
Всё – лишь сказка, перечень снов
Одинокой черной планеты
У преддверья многих миров.
 
 
И от этой холодной сказки,
От ненужных женских ласк
В неудобной тряской коляске
Отправляюсь я на Кавказ,
 
 
И гуляю там, нелюдимый,
Поджидая скорую смерть…
Пятигорск… Золотые дымы…
Взгляд последний, кинутый в твердь.
 

1932