На другой день было 30 декабря. Занятия в школе закончились. Дядя взял однодневный отпуск. Мы проснулись в шесть часов утра, положили в рюкзак четыре бутерброда с колбасой, термос с горячим чаем и две коробки спичек (на всякий случай). Дядя достал из чулана настоящие собачьи унты. Мне достались тетины валенки.

– Шли бы лучше в пятый магазин, – вздохнула тетя. – Саблины вчера купили там очень милую искусственную елочку.

Дядя заметил, что нам не надо «милую». Нам надо своенравную лесную дикарку, гордую и элегантную.

– Мы поедем на одну базу, – сказал он. – Ее знаю только я да еще человек пять-шесть. Заведующий – мой знакомый. Медвежий угол! Вот увидишь, Валька, мы будем Колумбами. Приготовься снимать пенки!

Далеко за городом мы вылезли из автобуса и пошли пешком. Мы пошли не по хорошо укатанной санной дороге, а по тропинке, потому что она была «гипотенузой», как объяснил дядя. Скоро гипотенуза привела нас к небольшому пригорочку.

– Клондайк начинается за этим перевалом, – сказал дядя. – Можно перекурить.

Пока дядя перекуривал, я взобрался на пригорок. Светало. Метрах в двухстах впереди я увидел базу, которую знал только дядя да еще человек пять-шесть. Вокруг базы глухо роптала огромная черная толпа. Здесь было, по крайней мере, тысячи две «Колумбов». Горели костры. Возле одного из них пели угрюмо и бескрыло:

Степь да степь кругом, Путь далек лежит …

– Дядя! – крикнул я вниз. – А если бы Колумб был не самый первый?

– Тогда он стал бы Магелланом! – ответил дядя.

«Того и вам жеваем»

Мы не стали Магелланами. Мы купили четыре точно такие же тощие веточки, от которых отказались во дворе дядиного учреждения. Только здесь они стоили восемь рублей.

– Это ничего, – пряча глаза, сказал заведующий, хороший дядин знакомый. – Их можно связать вместе. Получится как настоящая.

Возвращались мы поздно вечером. У Саблиных горел свет. Через окно было видно, как они наряжают высокую искусственную елку. У других наших соседей в комнате стояла, правда, сосна, но зато мохнатая и раскидистая. Как видно, возле бани продавали не только веники.

На другой день мы с дядей не пошли встречать Тольку, потому что устраивали елку. На вокзал поехала одна тетя. Мы связали наши ветки старым дядиным ремнем, моими шнурками и куском бельевой веревки, который, пользуясь отсутствием тети, отрезали от большого мотка. Одна ветка оказалась сосновой, и мы повернули ее в угол. Когда елка засияла игрушками, когда ее окутал разноцветный дождь и осыпало конфетти, дядя нравоучительно сказал мне, что человеческий гений способен творить чудеса.

Не клеилась у нас только электрическая часть. При первом же включении что-то подозрительно треснуло в розетке – и лампочки погасли. Дядя четыре раза разобрал и собрал розетку, но причину аварии установить так и не смог. Когда он в пятый раз собрал ее, воткнул штепсель и лампочки снова не загорелись, распахнулась дверь и в комнату вошел Толька. Толька не стал здороваться и простуженным целинным басом сказал:

– А у нас в пвошвом году вучше быва, из пвастмассы.

Дядя бессильно опустил руку с отверткой. Отвертка коснулась розетки, там что-то треснуло – и вдруг вспыхнули желтые, красные, синие, оранжевые лампочки.

И неиспорченный, самокритичный Толька рассудил по справедливости:

– Нет, – сказал он. – Эта вучше, чем наша.

Тогда дядя положил отвертку, торжественно шагнул вперед и сказал:

– Здравствуй, бесстрашный и честный целинник Толька! С Новым годом тебя, с новым счастьем!

– Спасибо, – ответил серьезный Толька. – Тово и вам жеваем.

Рассказы из сборника

Только правда,

ИЛИ КОШМАРНЫЕ ВЕЩИ

1965 г.

ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут – здрасте пожалуйста!

Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться. Посоветовали жить в дружбе.

– А мы проконтролируем, – сказал председатель, – всем коллективом. – Он сделал широкое обнимающее движение, – Верно, товарищи?

Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива.

Мы-то сами окончательно помирились уже после суда.

– Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, – сказал сосед – Прости лысому дураку.

– А вы мне – «старую кочерыжку», Иван Никифорович! Молодой я, глупый.

– Эх, чего там! – махнул рукой сосед. – Возьмем, что ли, маленькую?

Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер.

На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры.

– Вот, – сказал он, вымученно улыбаясь. – Шел мимо, думаю – дай заскочу.

– Аа, вы насчет этого! – бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. – Помирились мы! Так и доложите: тишь, мол, и гладь, и божья благодать!

Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал:

– Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить.

Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал:

– Иду, понимаете, а у самого ноги трясутся. Ведь в свидетелях за всю жизнь не был!..

Ровно через сутки пришел второй представитель. Им оказался совсем ветхий старик Рубакин – бывший мужской парикмахер.

– Патревожу, молодые люди! – бодро крикнул старик, устремился вперед и повалил вешалку.

Уступая приобретенной еще в дверях инерции, он дробной рысью обежал всю квартиру, стукнулся рикошетом о гладкий бок холодильника и с возгласом «патревожу!» исчез.

– Мда! – произнес Иван Никифорович. – Ну и ну!

– Ладно, – сказал я. – Раз надо – что поделаешь! Наступил третий вечер – и пожаловала представительница.

– Нас уже проверяли, – занервничал Иван Никифорович. – Два раза. – И показал зачем-то на пальцах – два.

– Неважно, милый, – успокоила его представительница, – Семь раз проверь – один раз поверь.

Видимо, она имела опыт в таких делах, потому что сразу прошла на кухню и заглянула во все кастрюли. Потом отворила дверь в мою комнату, увидела на стене боксерские перчатки и спросила:

– Это что?

– Перчатки, – ответил я.

– Для чего?

– Для бокса.

– Так, так, – сказала представительница и потыкала перчатки пальцем. – Чтобы, значит, следов не оставалось.

– Каких следов? – не понял я.

– На теле человеческом! – зловеще округлила глаза представительница.

Она задержалась на пороге, окинула соболезнующим взглядом угрюмо молчавшего Ивана Никифоровича и поджала губы.

Четвертый вечер мы провели в сквере, на скамеечке. Иван Никифорович достал из внутреннего кармана несколько журналов с кроссвордами и сказал:

– Вентиляция мозгов. Очень полезно на свежем воздухе.

Дотемна мы вентилировали мозги, а потом со всеми предосторожностями отправились домой. Мы прошли через соседний двор, прокрались вдоль дома, чтобы нас не заметили с балконов, выключили свет в подъезде и ощупью, стараясь не топать, стали подниматься наверх.

– Пять, шесть, семь, – шепотом отсчитывал марши Иван Никифорович.

На площадке четвертого этажа ктото зашевелился.

Иван Никифорович вскрикнул и зажег карманный фонарик.

Возле нашей двери сидел на корточках представитель.

– Ну-с? – яростно спросил Иван Никифорович. Представитель поморгал глазами и сказал:

– Закурить вот ищу…

Я отдал ему всю пачку.

Он осторожно выбрал одну сигаретку, возвратил пачку и пошел за нами в квартиру.

– Что вам еще?! – зашипел Иван Никифорович, отрезая ему дорогу.

– Спичку, – пробормотал тот.

Иван Никифорович выстрелил у него перед носом пистолетом-зажигалкой.

Представитель отшатнулся, слегка побледнев, но назад не повернул.

– Кхе, ххе, – сказал он, прикурив. – Посмотреть надо бы… То да се… Пятое – десятое.

…Двенадцатого представителя мы ждали с большим нетерпением. Волновались. Иван Никифорович даже расстелил в коридоре новую дорожку. Но я критически осмотрел ее и сказал:

– Пожалуй, лучше убрать. Пол у нас хороший. Еще запутается в ней, чего доброго.

Наконец раздался звонок. Я открыл дверь и сказал, кланяясь и отступая:

– Добро пожаловать! Просим! Очень рады!

Тем временем Иван Никифорович предательски зашел гостю в тыл и сделал ему подножку.

– Держи! – хрипло крикнул он, навалившись на представителя животом. – Хватай его!

Потом мы взяли его за руки и за ноги, вынесли на площадку и… Он жил двумя этажами ниже.

Завтра нас с Иваном Никифоровичем опять будут судить.

КАРАНДАШ

– А тебе я привез вот что! – сказал мой друг, вернувшись из туристской поездки. Он с таинственным видом запустил руку в карман и достал карандаш. Отличный самозатачивающийся карандаш из цельного грифеля знаменитой фирмы «Хартмут».

Я полюбовался карандашом и спрятал его в стол. Большой нужды в нем не было – писал я авторучкой. Может, он так и пролежал бы в столе или потерялся, как терялись все другие мои карандаши, если бы не случай.

Карандаш увидел очеркист Небыков. И сразу же схватился за него двумя руками.

– Отдай! Бери за него что хочешь!

Мне очень нравилась ленинградская зажигалка Небыкова. Хороши были у него также старые мозеровские часы. Но я застеснялся.

Правда, дареному коню в зубы не смотрят, но все-таки карандаш стоил не больше тридцати копеек.

– Не могу, – ответил я. – Подарок.

– Отдай, – угрюмо сказал Небыков. И потянул карандаш к себе. Я потянул обратно.

В этот момент вошел художник Малявко, увидел карандаш и по своему обыкновению захныкал:

– Я рисую. Я штрихую. Я тушую. Подари, голубчик! Уступи. Променяй. Зачем тебе? Я твой портрет нарисую. В рост.

– Идите вы все к черту! – сказал я и положил карандаш на место.

Потом зашел наш редакционный поэт Жора Виноградов, заговорил мне зубы анекдотом и попытался унести карандаш в рукаве пиджака. Я догнал его на пороге и сделал подножку.

– Ладно, – сказал Жора, разминая ушибленное колено. – Собственник! Все равно не убережешь.

После Жоры заявился председатель месткома Курчавый. Он поставил передо мной карманный радиоприемник и повернул рычажок. Радиоприемник заиграл танец маленьких лебедей.

– Между прочим, Москву ловит на длинных, средних и коротких волнах, – сказал председатель. – Чудо техники.

– Ну и что? – спросил я.

– Как что! – удивился Курчавый. – Берешь? За карандаш.

– Между прочим, я был чемпионом факультета по боксу, – прорычал я.

– Понятно, – сказал Курчавый. – Значит, не берешь.

Когда я после работы спустился вниз, изза угла выскочил Небыков. Он схватил меня за шиворот и, кровожадно улыбаясь, сказал:

– Пошли в ресторан! Выпьем по махонькой!

Я вырвался и побежал.

– Держи его! – крикнул мне вслед Небыков.

…Утром на троллейбусной остановке меня подкараулил Малявко.

– Я рисую, – затянул он, не здороваясь, – я тушую.

И тут меня осенило.

– Знаешь, – сказал я. – Поговори с Небыковым. Я уже пообещал ему. Теперь неудобно отказывать.

Я усадил Малявко в троллейбус и позвонил из автомата Небыкову.

– Привет, старик! – бодро сказал я. – Понимаешь, решил уступить карандаш Малявко… за велосипед.

После этого я не торопясь, пешком, отправился на работу.

Первые в редакционном коридоре мне встретился Жора Виноградов. Он быстро нес кудато свою любимую пишущую машинку «Оптима». Меня Жора не заметил и даже толкнул плечом.

Небыков явился на службу только в обед с рюкзаком за плечами, в котором что-то позвякивало.

Курчавый ходил задумчивый и время от времени о чем-то шептался с председателем кассы взаимопомощи.

Через два дня Малявко оказался владельцем радиограммофона РГЗМ, опасной бритвы, пылесоса и машинки для перемалывания кофе. Жора Виноградов получил двуствольный винчестер. Кроме того, Курчавый задолжал ему пятнадцать рублей, а сам Жора обязан был передать Небыкову полученные от Малявко болотные сапоги и четыреста метров «Сатурна». У Курчавого к этому времени были две теннисные ракетки, велосипед, Жорины боксерские перчатки и шестьдесят рублей долга в кассе взаимопомощи. Небыков имел кожаную куртку с четырьмя «молниями», охотничий нож и подержанный акваланг в потенциале. Акваланг должен был передать ему Малявко после того, как Жора выменяет его гдето на холодильник «Газоаппарат».

Про карандаш никто из них больше не вспоминал.

НОВОСЕЛЬЕ

Еще когда мы с домоуправом первый раз поднимались наверх, чтобы осмотреть мою квартиру, я обратил внимание на эту бабку. Маленькая такая, аккуратная старушка. Она сидела на трехногом стульчике на площадке четвертого этажа и совершенно ничем не занималась.

Старушка кивнула на меня и миролюбиво спросила домоуправа:

– Новый жилец?

Домоуправ заскрежетал зубами и бросился вверх по лестнице. А я остановился и сказал:

– Новый, бабуся! С иголочки! Новее не бывают! Когда мы спускались обратно, старушка спросила:

– Клопов нет?

– Что вы, – ответил я. – Какие клопы!

Переезжал я на другой день.

– Будете ремонтировать? – спросила старушка, когда я появился на четвертом этаже с тумбочкой в руках.

– Здравствуйте, – сказал я. – Нет, зачем же. Дом ведь новый.

Я преодолел еще четыре марша, оставил тумбочку и пошел за кроватью.

– Некоторые сразу ремонтируют, – сказала бабка, когда я с ней поравнялся.

– Вот как! – удивился я. – Мда!..

– Семью перевезете в другой раз? – спросила она, воспользовавшись тем, что кровать моя застряла на площадке.

– Да, – ответил я. – Собственно… видите ли, я – холост.

– Дети – большое беспокойство. Не правда ли? – сказала старушка, когда я спускался за чемоданом.

– Возможно, – пожал плечами я, – не знаю.

– Родители ваши живы? – спросила она во время следующего рейса.

– Частично, – пробормотал я и прибавил ходу, насколько позволяли бьющие по ногам чемоданы.

«Мужайся, старик! – сказал я себе. – Не поддавайся панике. Старушек много, а здоровье одно».

Обратно я стремительно съехал по перилам.

– Они живут в деревне? – донеслось мне вслед.

Внизу оставались еще корзина с книгами, постель и чайник. Я взял в правую руку корзину, в левую – постель, в зубы – чайник, открыв дверь головой и побежал по лестнице со скоростью четыреста метров в секунду.

– И держат корову? – крикнула бабка, умело рассчитав упреждение.

Я запер дверь на два поворота ключа, отдышался, достал одеяло, разрезал его на полоски и свил веревку. Потом спустился из окна шестого этажа и на первом телеграфном столбе прибил объявление:

«Меняю квартиру со всеми удобствами в центре города на жилплощадь в любом отдаленном районе».

ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ АРИФМЕТИКИ

Мы отошли от кассы вместе.

– Послушай, старик, – взял меня под руку Миша Побойник. – Не откажи в любезности…

Вид у него был крайне озабоченный.

– Заскочи со мной в магазин, старик, – сказал Миша. – Хочу сделать одну покупку.

– Понятно, – догадался я. – Что-нибудь ого-го? Тебе может не хватить получки?

– Не думаю, – с легким сомнением сказал Миша. – Видишь ли, надо купить шнурки.

И он выставил длинную ногу, обутую в коричневый ботинок на могучей тракторной подошве. Шнурки у него были, действительно, никуда. Узел на узле, в иных местах даже надставленные белой тесемочкой.

– Ну так что? – спросил Миша. – Поможешь?

– О чем разговор! – сказал я. – Сделаю все что смогу.

После работы мы отправились в универмаг. Продавщица выложила на прилавок толстый пучок шнурков. Миша долго разглядывал их, пропускал сквозь пальцы, перетряхивал. Потом толкнул меня в бок и спросил шепотом:

– Ну, как ты находишь?

– Знаешь, – сказал я, – они ничего. Коричневые, и все такое… Тебе к лицу. Разве только чуть длинноваты. В общем-то, смотри – тебе носить. В конце концов, если не нравятся, можем поискать другие. На универмаге свет клином не сошелся.

– Поищем другие, – быстро согласился Миша. – Ты ведь не торопишься, а?

– О чем разговор, – сказал я.

В специализированном магазине «Обувь» шнурки были, по-моему, не хуже и не лучше. Только разве чуть-чуть покороче. И слегка покоричневее.

– Может, пойдем дальше? – спросил Миша.

– Бери, – сказал я, – лучше не найдешь. Я тебе говорю.

– Ты думаешь? – спросил Миша. – А почем они?

– Одиннадцать копеек, – сказала продавщица.

– Все? – спросил Миша.

– Нет, пара.

– Пара?! – ахнул Миша. – Этих? Шнурков? Кошмар! Еще семнадцать копеек – и кружка пива. Ну и ну!

Мы добавили по семнадцать копеек и выпили пива. По кружке.

– Повторим? – спросил Миша.

– О чем разговор, – сказал я.

Мы повторили.

Тут я вспомнил, что давно собирался купить себе запонки. В конце концов, сколько можно застегивать рукава булавками? Запонки стоили восемьдесять копеек.

– Деньги в кассу, – сказала продавщица.

Возле кассы Миша поймал мою руку

– Ты что, старик, спятил! – сказал он – Восемьдесят копеек! За этот металлолом! Еще семьдесят – и двести грамм.

Мы прибавили по семьдесят и выпили по двести. Миша развеселился.

– Знаешь, какое действие арифметики лучше всех? – прищурился он – Пятое – добавление. Добавим?

Мы добавили.

Против кафе, возле промтоварного лотка, толпился народ. Продавали, видимо, чтото дефицитное.

– Ананасы? – дурашливо спросил Миша. – Кто последний?

Но это были не ананасы, а безразмерные носки по рубль пятьдесят пара.

– Что вы делаете! – остановил Миша какого-то гражданина. – Рубль пятьдесят! За эти портянки! Еще рубль тридцать семь – и пол-литра!

Но гражданин сердито выдернул плечо и полез в очередь.

А мы с Мишей добавили рубль тридцать семь и взяли пол-литра.

– Мда, – сказал Миша, вертя в руках квитанцию, когда мы утром выходили из вытрезвителя. – Еще полтора рубля – и отличная шелковая рубашка.

ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ МОМЕНТ

Вовка неохотно ел борщ. Мама сказала:

– Если он не будет есть борщ, то никогда не вырастет. Правда ведь, папочка?

– Разумеется! – живо откликнулся папа и незаметно подмигнул маме. – Один мой сотрудник тоже в детстве не ел борща и остался маленьким. Все дяди как дяди, а он – с нашего Вовку.

Вовка разинул рот и опустил ложку в тарелку.

– Даа! – продолжал папа. – Сам маленький-маленький, портфель кое-как поднимает, а борода до колен.

– А он разве не бреется? – спросил Вовка.

– Бреется! – радостно ответил папа. – Четыре раза в день. А она все равно растет.

Мама покачала головой, забрала тарелки, две пустые и Вовкину полную, и положила всем каши.

– Между прочим, – заметил папа, – кашу он тоже не ел. Ни пшенную, ни рисовую, ни гречневую. В общем, достукался. Теперь собственная дочка его на работу возит… в детской коляске. Потеха!

Вовка во все глаза смотрел на папу, каша из ложки капала ему на колени. Папа крутнул головой и, давясь от смеха, сказал:

– Перед праздником всем в тресте премии выдавали. Кому деньгами, кому фотоаппарат, кому ружье. А ему – куклу-неваляшку! Умора, честное слово!

Мама вздохнула и поставила перед ним стакан с компотом.

– Кстати, – сказал папа, и глаза его азартно заблестели, – компот он тоже не любил. Одни ягодки вылавливал. Теперь кается, да поздно. Недавно его кондуктор в троллейбусе так за уши оттрепал – любо-дорого! У кого, говорит, ты, паршивец, проездной билет слямзил? Да еще фотокарточку свою прилепил! Хе-хе-хе! Да! Но вот что хорошо – курить он так и не научился. Соску сосет! Сидит в кабинете и посасывает!

Вовка замлел от восторга и перевернул на скатерть стакан с компотом.

– Ну вот, – сердито прошептала мама. – Довоспитывался! С тобой только свяжись!

– Ты что, не веришь? – обиженно закричал папа. – Чего ты мне подмигиваешь! Я говорю – сосет!..

У САМОГО СИНЕГО МОРЯ

Оказывается, на перроне меня уже ждали. Мужчина в расписных парусиновых штанах вынырнул откудато сбоку и показал мне два пальца.

Я не понял.