Однажды вечером, когда родители ушли в кино, я решил устроить фейерверк, точнее, посидеть со свечой (свечу мы зажигали, когда почему-то гаснул свет), ещё точнее – тем парафином, который стекал в банку при оплавлении свечи. Гале сказал, что будем сидеть как бы у костра. В случае чего у нас стоит ведро воды – всегда можно залить и погасить. Я поджёг этот парафин, который, разгораясь, стал брызгать во все стороны. Некоторое время мы наблюдали за искрами, но вскоре поняли, что это может быть опасно. Я попробовал прикрыть банку, у меня это не получилось, тогда я плеснул из кружки воды, парафин стал ещё больше шипеть и разлетаться. И я решился на самое действенное: взять банку, зажав её между двумя чурбачками, которые находились перед печкой для растопки, и, предварительно открыв все двери нараспашку, выбросить на улицу в снег. Зи́мы там были всегда снежные. В нашем дворе, расчищая дорожку к калитке, папа образовывал коридор, в котором сугробы справа и слева были как две стены чуть не до метра высотой. Впрочем, при моём росте тогда высота воспринималась иначе и была, возможно, чуть меньше. Во всяком случае во время снегопада на наше крыльцо наметало снегу очень много и однажды, когда родители уже ушли на работу, а мы с сестрёнкой ещё спали, то, проснувшись, были не в силах открыть дверь, и её пришлось снаружи откапывать соседу. За домом наметало огромные сугробы, мы в них проделывали лабиринты и ползали по ним. А ещё сооружали большие горки, делали скат и обливали водой. Когда вода замерзала, можно было спускаться на пятой точке не хуже, чем где-нибудь в столичном парке. Зато с весны порой поливали такие дожди стеной, не прекращаясь несколько дней (до недели), что всё пространство, прежде занятое травой, – особенно много было остроконечной осоки, – покрывалось наверно полуметровым слоем воды и становилось «морем». Так что я брал корыто, оно превращалось в судно, и я на нём, отталкиваясь шестом, отправлялся в плавание. Были у нас с Борькой, моим приятелем, потаённые мысли сбежать в Нахимовское училище, так и не осуществлённые. Мы даже записались в какой-то кружок, где познавали азы морской службы. Мама сшила мне воротник, как у настоящих моряков, но, когда узнала, что на катере мы плавали на какой-то Коровий остров и там даже стреляли из пистолета ТТ, почему-то запретила мне туда ходить. Пришлось ограничиться «морем» под стенами дома. Это «море» простиралось от железнодорожной узкоколейки (вдоль которой всегда была на несколько десятков метров лужа, которая зимой замерзала, и я гонял по ней на коньках-снегурках, накрутив их на валенки) под самые стены дома.

Как и многие в городе, мы разводили кур, уток и гусей. Это подсобное хозяйство нам очень помогало, т.к. в магазинах было не очень густо. Уткам в такие дождливые дни было полное раздолье. Тогда как в траве, а она была мне чуть не по пояс, они буквально терялись. И в тех случаях, когда я забывал их загнать в сарай вовремя (а это нередко поручалось мне), т.е. засветло, если они не плавали в упомянутой луже, приходилось разыскивать в этих зарослях.

Итак, едва я взял два чурбачка и стал прилаживаться, чтобы не уронить банку с кипящим горючим составом, обрызгивающим всё вокруг, как в этот момент неслышно – ведь двери все нараспашку – вошли родители. Папа сразу схватил эту несчастную банку и швырнул в печку. Раздался небольшой, но внушительный хлопок и всё стихло. Наверно, для печки это не прошло бесследно. Спустя какое-то время – это была уже не зима – папа привёл одного заключённого, который понимал в печном деле. Входя в наш двор, он увидел на цепи собаку: у нас была Пальма, а у неё щенок. Зэк как бы между прочим сказал:

– А хотите, я заберу у вашей овчарки (Пальма была овчаркой наполовину, небольшого роста) щенка?

– Попробуй, – сказал папа.

Пальма рвалась с цепи, кидалась на незнакомца, а он стоял перед ней и как будто нарочно дразнил. Улучив момент, он схватил её за цепь в районе загривка, чуть приподнял, не отрывая от земли задних лап отвёл в сторону, подошёл к конуре и спокойно взял щенка. Мы все были как заворожённые, и убедились, что собака на цепи – это уже не сторож, во всяком случае охрану ей поручать бесполезно. Щенка он отпустил и вошёл в дом. Меня отправили с глаз, а зэк взялся за дело. В какой-то момент папа куда – то вышел, а зэк ко мне:

– Слушай, друг, сбегай, купи мне чаю, – и суёт мне купюру (рубль или три?).

Чаю так чаю, думаю я себе и побежал в магазин, тот самый, обшарпанный на перекрёстке дорог.

То ли возни с печью было немного, то ли он печник слишком умелый, то ли очередь в магазине была большая, но так случилось, что я, вернувшись домой, его уже не застал. Карманы штанов остались набитыми пачками чая и утром папа разбудил меня вопросом – откуда это? Я всё чистосердечно выложил. Он сказал, чтобы я больше этого никогда не делал и отобрал у меня чай.

Каждый день мы могли наблюдать колонны заключенных, которых вели на работу – обычно на стройку. По сторонам солдаты – их было немного – с автоматами ППШ, с собаками. Шли молча, шурша обувкой по грунтовой дороге. Утром на работу, вечером обратно. На стройках, где они работали, с высоты стропил или лесов, выраставших из-за забора, иногда они окликали мальчишек и просили купить им чай, в обмен они иногда перебрасывали через забор небольшие ножи с наборной рукоятью из разноцветного плексигласа. Мне ножик такой получить хотелось, но я уже был научен опытом и знал, что этого делать нельзя.

Однажды мне довелось почти пешком пройти путь, проделанный когда-то из порта Корсакова, в обратном направлении. Дом пионеров, в котором я тогда учился игре на баяне, организовал поход из Поронайска в Южно-Сахалинск. В отряде все ребята были старше меня, возможно, старшеклассники. Они взяли часть моих вещей в свои рюкзаки, и мы двинули в путь. Сахалинская природа была, как во времена Чехова, довольно скупая. Но вместе с тем она была такая очаровательная: сколько было полевых цветов – настоящее разноцветье! Небольшие лесные массивы были повсюду, в том числе и недалеко от нашего города, и мы (отвлекусь немного от похода) иногда осенью там искали грибы (находили очень мало) или весной на велосипедах отправлялись за сиренью, набирали большие букеты и возвращались домой, заполняя всё жилое пространство вокруг запахом цветов. А ещё там много сопок. Довелось мне побывать в пионерском лагере – это были незабываемые дни, позволившие испытать все прелести природы острова: лагерь находился на небольшой равнине среди сопок, рядом шумела мелкая речушка с чистейшей прозрачной водой. Думаю, кухня пользовалась водой прямо из реки. Других источников там не было. Сопки были поросшие травами и кустарником. Залезая на них, мы буквально переполняли лёгкие запахами трав и каких-то ягод. Я уже знал, что есть такие волчьи ягоды, поэтому никто из нас ничего не рвал (в столовой хорошо кормили), а некоторые ягоды имели сильный запах, который почему-то напоминал (так говорили) запах клопов, хотя клопов нигде я не видел и никогда не нюхал. Не знаю, как там, на Сахалине, сейчас, но, путешествуя окрест Москвы, уже нигде не встретишь столько цветов. Позднее, во время поездки в Армению, поразили поля из красных маков.

Итак, походным маршем следовали мы на юг острова. Где-нибудь на берегу речушки, недалеко от какого-нибудь селенья мы останавливались, разбивали палатку и устраивали привал. На костре готовился обед или ужин, а местные жители, сердобольно смотрели на нас и несли кто молоко, кто свежеиспеченный хлеб. И молоко, и хлеб были такие душистые, а вкус такой потрясающий, что этим привалы основательно врезались в память на многие десятилетия. А люди какие были добросердечные, открытые и приветливые. Таких позднее я встретил в середине семидесятых в Ленинграде, когда на каникулах поехал на свой страх и риск – в летний сезон не найти там приюта – с адресами двух незнакомых мне людей. Поезд прибыл рано утром. Предварительно я уже изучил карту города для ориентирования и представлял, где протянулся Московский проспект. Шёл не спеша, т.к. слишком рано заявиться и проситься на постой было неудобно. Быстро нашёл дом и поднялся на нужный этаж. Дверь мне открыла женщина, у которой я спросил своих незнакомых «знакомых». Квартира была, очевидно, коммунальная. Она сказала, что наверно они уже ушли на работу, но я могу вот здесь раздеться и пройти в комнату, на кухне попить чаю. Я, конечно, отказался. Мне было очень неудобно оставаться в чужой квартире, я извинился и ушёл искать второго знакомого (он был, что называется, десятая вода на киселе нам родственник и никогда меня не видел, но хорошо знал моих родителей), у которого я и остановился. Теперь времена изменились, и люди тоже – стало рискованно оставлять незнакомых в квартире. Тем приятнее сегодня вспомнить тех, из далёких 60-70-х, не только за то, что нам молоко с хлебом несли, но и за свою готовность приютить. Так что много произошло перемен в жизни острова со времён А. П. Чехова за годы Советской власти, а главное – там жили уже не только «каторжане», беглых и вовсе нельзя было встретить – от кого бежать? Потихоньку остров заселялся хорошими добрыми людьми, о чаяниях которых, правда, не часто вспоминала федеральная власть. Да и сейчас не очень вспоминает – всё больше про Сахалин-1 и Сахалин-2… Но и это не про Сахалин, а про нефть, которую выкачивают скорее в интересах частных лиц, больше иностранных, чем сахалинцев.

Вернёмся в безмятежное детство: в Южно-Сахалинске мы остановились в Доме пионеров. На ночлег постелили нам матрасы прямо на полу в спортзале. Днём покатали по городу, предварительно меня, как самого маленького, спросили: на какой машине я хотел бы ехать? Я тут же выпалил – на ЗИСе. Откуда я знал эту марку машин – ума не приложу. По Поронайску такие не разъезжали. Должно быть память удерживала картинку московских улиц, где машин хватало – и Побед, и ЗИСов. Разумеется, меня посадили у окошка, и мы отправились на экскурсию. Побывали в местном кинотеатре – там посмотрели детское кино «Косолапый друг», и на этом наш поход закончился. В памяти больше ничего не сохранилось. По радио часто звучали песни в исполнении Ирины Бржевской. Обратно в Поронайск отправились на поезде.

В школе был у нас и трудовой семестр, когда нас отправляли на местном поезде (типа нынешних электричек) на обработку полей с турнепсом. После завершения полевых работ мы втроём с моими приятелями – Володей Соловьёвым и Володей Степановым – перед возвращением домой решили сходить на речку искупаться. Купанье наше затянулось так, что, вернувшись в лагерь, где мы жили по-походному в палатках, мы никого из практикантов не застали. Оставалось там только несколько человек – работников этого совхоза. Увидев нас, они сильно удивились: как наши сопровождающие нас недосчитались и уехали?

– Что же с вами делать? – озадачились ребята.

Сначала надо покормить, решили они, и мы вместе с ними пошли ловить рыбу на уху. Речка была неподалёку от лагеря. Речкой её назвать было трудно, т.к. воды в этом месте в ней было по колено, может чуть больше. Рыба шла, очевидно, на нерест, и местные жители вышли на её заготовку с вилами: стоя почти посередине реки, накалывали тушки и выбрасывали на берег. Много не заготавливали – хранить ведь негде. Так и наши опекуны накололи несколько штук, и мы двинулись в обратный путь. В котле, в котором готовилась уха на костре, было тесно – уха получилась такой густой и наваристой, какую я не пробовал больше никогда. Удивительное свойство памяти: как мы размещались в палатках, где умывались и обедали, что ели – совсем не помню, а эту уху помню очень отчётливо. После ухи мы пошли в ближайшие места обитания военных. Там попросили, чтобы нас доставили на вокзал и посадили на электричку. Так мы вернулись с трудовой практики. Всё, что теперь вспоминается, было и интересно, и в каком-то смысле познавательно, заряжало нас, детей, целым калейдоскопом эмоций. Наблюдая за сегодняшними детьми, невольно задаёшься вопросом: от компьютера разве они получат правильные эмоции?

Возвращаясь из школы, мы порой задерживались в каком-нибудь дворе, где стоял теннисный стол и играли в пинг-понг. Ракетки у нас были свои, а мячик (он был в дефиците) вырезали из пенопласта. Игра получалась, конечно, так себе: шарик непредсказуемо отскакивал не туда, куда надо. Наигравшись, топали дальше и по дороге покупали у каких-нибудь предприимчивых хозяек самодельных петушков на палочке и наслаждались жжёным сахаром. Потом я стал сам себе плавить сахар в ложке, расположив её на печке. Шоколад, который лежал на полках магазинов, был ведь не очень дешёвым, меня особенно привлекало название «мокко», но иногда можно было себе позволить выпросить у родителей. Когда не было в кармане достаточно денег, взамен можно было купить в аптеке гематоген – тоже вкусно. А какое было мороженое! Там, в Поронайске, обычно оно было трёх «сортов»: брались вафельные стаканчики и наполнялись в соответствии с пожеланием на 10 копеек, на 15, на 20. Такие деньги всегда водились в кармане. Запах и вкус неповторимые. Это были настоящие сливки, а не суррогат из химии и не вода. Позднее, вернувшись в Москву, я увидел большой ассортимент этого лакомства, всё хотелось попробовать, но вкуснее всего (после того, сахалинского) было эскимо за 11 копеек, которого (кто смотрел кино, знает) объелся Хоттабыч. Позднее появилось «Ленинградское». А в постперестроечные дни, тоже в Москве, однажды купили в кинотеатре мороженое – это оказалась замороженная вода (типа сосульки, только помягче) с какими-то химическими добавками, словом, бурда, которую я тут же и выбросил. Тогда же я понял, что полные полки в Европе обусловлены вот такими продуктами. Чиновники во власти, конечно, всегда питались экологически чистыми и натуральными продуктами. А вот химически модифицированные и годами непортящиеся – это для рабочих, обеспечивающих их процветание. И это понятно – натуральных продуктов без дешёвых плохо перевариваемых компонентов и химических добавок на всех не хватит – обязательно будет дефицит. СССР не торопился переходить на химию, поэтому и случался дефицит, а продукты порой выглядели не так красиво, как в Европе или Америке. Зато мебель была из натурального дерева и инструмент не одноразовый, потому что главное было – обеспечить качественным и надёжным (хоть и не очень красивым) товаром потребителя, а не солидной прибылью торгаша. Чему, например, сегодня служат углеводороды – благополучию населения, росту промышленного производства, выпуску товаров по конкурентным ценам, как это было в стране Советов? Нет, служат накоплению долларов. В промышленности топливная составляющая в стоимости любого изделия зашкаливает, а люди в большинстве регионов по – прежнему топят печи углём и дровами, как и мы 60 лет назад.

Холодно никогда не было, несмотря на морозы за 30 градусов и ветер, сносивший с ног. Мыться ходили в городскую баню. Музеев и библиотек в городе я что-то совсем не помню. Однажды я узнал откуда-то, что работает музей на вокзале. Оказалось, что это передвижной музей – вагон, а в нём выставка: помню китовый ус, что-то ещё из археологических находок, видимо, обнаруженных в Сахалинской области. Это сейчас там наверно появились достопримечательности и настоящие музеи. Цивилизация стала добираться и до окраин. Был клуб, куда мы бегали смотреть всё, что было доступно: «Три мушкетёра» шли днём, поэтому пришлось сбежать с уроков (и потом многие сразу стали делать из проволоки шпаги), а вот «Иоланта» шла после уроков. Нам было невдомёк, что там всё время поют. В фильме «Человек-Амфибия» тоже поют, но эти песни тут же стали народными, их пели все. Однажды папа принёс клубный репертуар на ближайшую неделю. В этом перечне мне запомнилось название – «Шайка бритоголовых», иностранный фильм. Посмотреть его так и не довелось, но в памяти из-за сходства сюжета фильма, судя по названию, с иногда тревожной в криминальном смысле обстановкой в городе, сохранилось. На стадионе с лужами и выраженным волнистым рельефом почвы местные команды были похожи на обычные дворовые и самым интересным было, когда кто-нибудь в прыжке плашмя шлёпался в лужу. Вот и всё из достопримечательностей – всё-таки значительно больше, чем при Антоне Павловиче. А вот художественная выставка была! – в бане. Поскольку в городе было немало людей, отбывших наказание в лагере, то здесь в тесном небольшом пространстве, заполненном густым паром, сразу при входе, открывалась целая галерея: мужики щеголяли наколками на все вкусы: «не забуду мать родную», портреты Маркса-Ленина-Сталина, девушки-русалки, кресты и купола, и чего только там не было. Такова была специфика Сахалина в то время глазами малолетки. О полёте Гагарина я узнал поздно вечером по радио. Нас, детей, уже уложили спать, а папа занимался какими-то чертежами. Фоном в родительской комнате потихоньку работало радио. Мне долго не удавалось заснуть, и я невольно прислушивался – что там передают. Вдруг услышал про корабль, который вышел в открытый космос. Потом понял, что корабль – это ракета и спутник.

Увидеть, как в Москве встречают Гагарина мы могли только в клубе: телевизоров не было, интернета тем более. Если бы телевизоры были, то принимали бы скорей Японскую трансляцию, чем Москву – не было тогда ни Останкинской башни, ни спутниковой связи. Жизнь, обставленная современными кухонными приборами и средствами коммуникации, тогда только налаживалась. Но не везде, ведь после войны прошло немногим больше 15 лет, – сначала в столице, потом, как круги по воде, цивилизация должна была расползаться по стране и дальше. Сахалин был, как известно, не первым в очереди на его освоение цивилизацией.

При этом новаторские идеи Н. Хрущёва, которые непосредственно затрагивали жизнь людей, были нам не в радость: то пришло распоряжение всю домашнюю живность, т.е. кур, гусей, уток уничтожить в рамках борьбы с частно-собственническим инстинктом (папа всех порубил, а холодильников не было, оставил только двух курочек с петухом), а потом вдруг хлеб, который всегда лежал открыто в любой столовой на всех столах в тарелке, и можно было зайти, взять кусок, намазать ядрёной горчицей , посыпать солью и утолить голод (когда носишься весь день на улице, – а я любил гонять на велосипеде по всему городу, – это подкрепляло силы), исчез. В магазинах возникли очереди. Иногда приходилось вставать пораньше, чтобы в хлебном занять очередь, и только после этого идти грызть гранит науки.

Между тем в стране продолжались начатые XX-м съездом КПСС какие-то тектонические сдвиги (сейчас это называют оттепелью). Кремлёвское начальство замыслило, очевидно, продолжение «демократизации» общества: сокращение армии, сокращение лагерей и досрочное освобождение заключённых. Однажды я спросил у отца – кто сидит в этих лагерях? Он мне сказал, что на Сахалине преимущественно власовцы, бандеровцы и рецидивисты. Есть и просто жулики из местных. Видно, власть тогда, как и в 1955 г. посчитала, что уже многие исправились: кого-то отпустили, кого-то отправили в другие лагеря на освободившиеся шконки, кого-то на поселение. Лагерь, который был недалеко от нас, вскоре опустел. Я прошёлся по его казармам, посмотрел, как там всё устроено – всё по принципу – «лагерь – наша большая семья», как и в военной казарме кровати в два яруса, тумбочки, в которых лежали личные принадлежности… В одной валялась поломанная бритва, в каком-то кабинете чернильный прибор. Побеги случались даже оттуда (папе доводилось отправляться в розыск), а тут вдруг для многих вышла вольная.

Место работы папы опустело, он некоторое время ещё поездил в контору, которая находилась где-то на берегу реки Поронай.