Однако секретарём ему довелось пробыть в «Правде» совсем недолго – ровно через месяц после выхода первого номера газеты Фёдор за свои острые статьи был арестован. Как писал в девятьсот семидесятые годы в своём очерке «Фёдор Раскольников» известный писатель Варлам Тихонович Шаламов: «Он отсидел три месяца в Доме предварительного заключения и был приговорён к трём годам ссылки в Архангельскую губернию. Ссылка по ходатайству матери была заменена высылкой за границу, и Раскольников собрался в Париж на улицу Мари Роз, чтобы познакомиться с Лениным. Но Ленин уехал оттуда в Австрию, а Раскольников решил всё-таки отправиться в Париж. Он знал французский язык, готовился встретиться с большой эмиграцией. Но Раскольникова арестовали на границе. Его подвела молодость, а скорее по-современному собственные гены остросюжетного характера. У него нашли план Парижа с красными крестиками, эти крестики ему поставил К. С. Еремеев в редакции «Правды».

Братья

Это были адреса знакомых ссыльных в Париже, не больше. Разобрались, в чём дело, и Раскольников был освобождён.

Но быстро не быстро, а пять дней на эти справки ушло. А там началась пока ещё не война, а преддверье войны в удвоенной бдительности. Фёдора вернули в Вержболово, и он не повидал тогда Париж…»

Но зато хорошо с заграницей познакомился младший брат Фёдора Фёдоровича —

Александр Фёдорович Ильин-Женевский, исключённый за революционную деятельность из гимназии без права поступления в высшие учебные заведения в пределах Российской империи, а потому вынужденный был выехать за границу. Там он и взял себе (по месту его учёбы в институте) добавочную приставку к фамилии – Женевский…

А ввиду отмечавшегося трёхсотлетия дома Романовых, Фёдора Раскольникова вскоре амнистировали, и он опять вернулся в свою родную редакцию.

«20 февраля 1913 года я проводила младшего сына, – писала его мать Антонина Васильевна, – и осталась дома совершенно одна. Но этот же февраль скоро принёс мне и радость: старший сын, всё ещё находившийся на излечении, подпал под амнистию 21 февраля 1913 года и в конце апреля был возвращён домой… Мы немедленно выехали на дачу в Пискарёвку… Значительно оправившись после болезни, старший сын с этого же времени снова возобновляет свою работу в “Правде”.

Весь 1913 год прошёл почти безмятежно, если бы не отсутствие младшего сына…»

А младший сын тем временем поступил студентом факультета общественных наук в Женеве и летом 1913 года во время вакаций совершил путешествие на велосипеде чуть ли не по всей Европе, проехав по Швейцарии, Италии и франции. При этом во время своей поездки по Италии он заезжал на Капри и побывал в гостях у Максима Горького…

Всё активнее втягиваясь в редакционную работу, Фёдор уже не мыслил своего существования вне газеты, хотя институт был благополучно закончен и ему представлялась возможность идти по инженерной стезе. Для дальнейшего продолжения учёбы он записался было в состав слушателей Археологического института, но на деле всё больше отдавал себя журналистике. Нет сомнения в том, что в этот период на него оказали огромное влияние работавшие в «Правде» газетчик Константин Еремеев, которого Раскольников называл своим «крестным отцом» в партийно-литературной деятельности, а также публицисты М.С. Ольминский, М.И. Ульянова, И. И. Скворцов-Степанов, М.А. Савельев и другие партийные литераторы.

«Моё участие в газете, – вспоминал позже Раскольников, – усилилось весной 1914 года, со времени приезда из-за границы Л. Б. Каменева. К этому времени стали появляться мои большие статьи, написанные по заказу редакции и обычно пускавшиеся фельетонами в подвальном этаже газеты…»

С этого времени Раскольников в «Правде» присутствует почти ежедневно. Он много пишет, ездит по заводам, беседует с рабочими. В газете часто появляются его статьи и фельетоны. Несколько реже он посещает журнал «Просвещение», где также печатаются его статьи. Казалось бы, жизненная линия Фёдора вполне чётко определилась, и теперь, пройдя столь основательную партийную, политическую и газетную школу, можно будет полностью отдать себя литературной работе. И, наверное, так бы оно и было, если бы не начавшаяся вдруг в то время мировая война. Она снова круто переломила судьбу Фёдора Раскольникова…

* * *

В 1915 году, в соответствии с рекомендациями партийной линии, Фёдор Фёдорович уклонился от первой мировой войны,

записавшись в открытую школу гардемаринов, хотя ему в то время было уже 23 года, и он был одним из самых старших среди курсантов. Россия выполняла тогда программу воссоздания сильного флота, намеченную ещё в канун войны. Для вступающих в строй кораблей нужны были офицерские кадры в таком количестве, которое никак не мог обеспечить привилегированный Морской корпус, куда раньше по традиции принимались только представители дворянского сословия. Срочным образом были созданы Отдельные гардемаринские классы, в которые начали зачислять и подлежащих призыву выпускников гимназий, реальных училищ и студентов. Раскольников уже имел тогда высшее политехническое образование, но, поскольку он продолжал проходить курс обучения в Археологическом институте, то его причислили к студентам и определили в Отдельные гардемаринские классы. В отличие от Морского корпуса, учащиеся гардемаринских курсов носили не белые, а чёрные погоны, за что их в морской офицерской среде называли «чёрными гардемаринами», не без намёка на «чёрную кость». Однако курс обучения в классах был хотя и сокращённым по времени, но весьма глубоким, а главное, здесь отводилось гораздо больше времени учебным плаваниям, причём не в тесных рамках финского залива, а на просторах Тихого океана. Раскольников дважды был в таких учебных плаваниях – на крейсере «Орёл» он прошёл тысячи миль от Камчатки до берегов Индии, побывал в Японии и Корее, проведя таким образом в плаваниях полтора года.

Фёдор-матрос

Февральские события застали недоучившегося мичмана врасплох, как и саму царскую власть, которая до последнего момента была уверена в том, что народ великой империи остаётся ей вечно преданным. Для Фёдора, скучавшего в гардемаринских классах, грянувшая революция стала самым настоящим праздником. «Сегодня женский день, – промелькнуло у меня в голове утром 23 февраля. – Будет ли сегодня что-нибудь на улице?.. Как оказалось, «женскому дню» суждено было стать первым днём революции. Женщины-работницы, выведенные из себя тяжёлыми условиями жизни, первые вышли на улицу, требуя “хлеба, свободы, мира”», – писал Фёдор Раскольников 8 марта 1917 года.

К началу вызревающей в России революции в семье Ильиных произошло несколько серьёзных событий, определивших во многом их дальнейшую судьбу, и мать Фёдора Фёдоровича – Антонина Васильевна – об этом времени так писала:

«…В начале февраля 1917 года департамент полиции, неуклонно следивший за старшим сыном, прислал директору Гардемаринских классов уведомление, чтобы кончающий классы старший гардемарин Ф.Ф. Ильин не был допущен в действующий флот, а зачислен в чиновники по Адмиралтейству.

Ввиду выдающихся способностей, а также хорошего поведения моего сына, педагогическим советом такое предложение было отклонено, и директор сам – лично – вызвался ехать на объяснения с морским министром.

Но случилась февральская революция, перемешавшая все карты и переменившая все обстоятельства…»

В своей книге «Кронштадт и Питер в 1917 году» Фёдор Раскольников так описывал последние дни этого революционного февраля месяца:

«…На следующее утро к зданию гардемаринских классов подошла несметная, многотысячная толпа, среди которой больше всего пестрели солдатские шинели цвета хаки…. Навстречу явившимся на подъезд вышел начальник Отдельных гардемаринских классов – Фролов. Толпа заявила, что она требует немедленного роспуска всех гардемарин по домам и безоговорочной выдачи огнестрельного и холодного оружия.

«Господа, это невозможно, – попробовал возражать Фролов. – У нас сейчас экзамены, гардемарины экзамены держат». – «Какие тут экзамены? – громко воскликнул кто-то из толпы. – Сейчас вся Россия экзамен держит!» Такие меткие, необыкновенно удачные выражения, вырывающиеся из самой гущи толпы и неизвестно кому принадлежащие, нередко свойственны историческим, революционным моментам.

Представители толпы тем временем храбро вошли в ротное помещение, беспрепятственно захватили винтовки и потребовали ключи от цейхгауза. Мичман Ежов, заведующий цейхгаузом, по обыкновению пьяный, самолично проводил их туда. В общем, всё прошло чинно и мирно в отличие от морского корпуса, где черносотенно настроенные гардемарины под руководством князя Барятинского оказали вооружённое сопротивление, забаррикадировав ходы и выходы здания и открыв стрельбу с верхних этажей.

С радостным чувством покидал я затхлые казармы, чтобы присоединиться к восставшему народу…»

Таврический дворец встретил Раскольникова митингами и речами. Он зарегистрировался в военной комиссии Петроградского Совета, получив удостоверение на право ношения оружия, потом присутствовал на первых легальных заседаниях Петроградского комитета большевиков, которые проходили тогда в здании Биржи труда. Здесь впервые он встретился с Михаилом Ивановичем Калининым, и тот поручил ему право провести предвыборное собрание в пулемётном полку.

Когда с 5 марта 1917 года начала выходить возрождённая «Правда», Раскольников поспешил в редакцию, где встретил его старый наставник Еремеев, тут же рассказавший, какие материалы нужны в данный момент в газету. И снова на страницах газеты стали появляться одна за другой статьи знакомого читателям Фёдора Раскольникова. Он уже подумывал о том, чтобы переключиться целиком на работу в центральном партийном органе, но вскоре получил партийное поручение: ехать в Кронштадт и возглавить там только что созданную большевистскую газету «Голос правды». Вспоминая позже об этом назначении, он в своей книге «Кронштадт и Питер в 1917 году» писал следующее:

«Однажды я застал в редакционной комнате товарищей Еремеева и Молотова. «Не хотите ли поехать для работы в Кронштадт?» – встретили они меня вопросом. «Здесь недавно были кронштадтцы, – пояснил тов. Молотов, – они просят дать им хоть одного литератора для редактирования местного партийного органа «Голос правды». В частности, называли вашу фамилию». Я ответил полным согласием. «Но только если ехать, то нужно немедленно, – прибавил тов. Еремеев, – они очень просили, так как находятся в затруднительном положении. Влияние нашей партии в Кронштадте растёт, а закреплять его некому, так как газета не может быть как следует поставлена из-за отсутствия литературных сил».

17 марта я уже ехал по Балтийской дороге в Ораниенбаум. Поезд был переполнен офицерами, в бурные дни бежавшими из Кронштадта и теперь постепенно возвращавшимися к своим частям. Их разговор вращался вокруг недавних кронштадтских убийств. По их словам, выходило так, что гнев толпы обрушился на совершенно неповинных лиц. Главная вина за эти стихийные расправы над офицерами возлагалась, разумеется, на матросов. Наряду с непримиримым озлоблением офицеры проявляли шкурный страх за ожидающую их судьбу. «Да, не хочется умирать, – сформулировал их общие мысли один молодой поручик, – любопытно бы посмотреть на новую Россию».

Кстати, об этих убийствах. Буржуазные газеты с бешеным ожесточением приписывали расстрелы кронштадтских офицеров нашей партии, в частности, возлагали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт уже после того, как закончилась полоса стихийных расправ. Что касается нашей партии, то она, едва лишь овладев кронштадтскими массами, немедленно повела энергичную борьбу с самосудами.

Расстрелы офицеров, происходившие в первых числах марта, носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна.

Но когда впоследствии, находясь в Кронштадте, я пытался выяснить происхождение и природу этих так называемых «эксцессов», вызвавших всеобщее возмущение буржуазии наряду с полным равнодушием рабочего класса, то я пришёл к определённому выводу, что эти расстрелы совершенно не вылились в форму «погрома» и поголовного истребления офицерства, как пыталась изобразить дело буржуазия. Матросы, солдаты и рабочие Кронштадта, вырвавшись на простор, мстили за свои вековые унижения и обиды. Но достойно удивления, что это никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева толпы пострадали только те офицеры, которые прославились наиболее зверским и несправедливым обращением с подчинёнными им матросско-солдатскими массами…

В первый же день революции был убит адмирал Вирен, стяжавший себе во всём флоте репутацию человека-зверя… Вся его система была построена на суровых репрессиях и на издевательстве над человеческой личностью солдата и матроса. Неудивительно, что всеобщая ненависть, которую он посеял, прорвалась при первом же удобном случае.

Не менее грубым и бесчеловечным начальником слыл во всём Кронштадте и даже далеко за его пределами командир 1-го Балтийского флотского экипажа полковник Стронский. На Вирена и Стронского в первую голову и обрушился гнев революционной толпы. Их участь разделили приспешники этих старорежимных сатрапов, которые, подлаживаясь к господствовавшему курсу, осуществляли политику палки и кнута. Справедливые и гуманные начальники оказались не только пощажены, но в знак особенного доверия были выбраны даже на высшие командные посты…»

По официальным сведениям, как сообщил Раскольников, всего было убито 36 морских и сухопутных офицеров. Другие были арестованы и отправлены в следственную тюрьму. В эту категорию вошли те офицеры, которые были известны своим не в меру суровым отношением к команде или были замечены в недобросовестном отношении к казённым деньгам.

Весь день 1 марта по улицам ходили процессии, весь день производились аресты сторонников старого режима. А с 15 марта стала выходить ежедневная большевистская газета «Голос правды».

Дело выпуска газеты для Раскольникова было давно знакомым, и он с удовольствием отдался ему, в короткий срок создав чрезвычайно популярное издание, пользовавшееся неизменным спросом не только в Кронштадте, но и Петрограде, Гельсингфорсе, Выборге, Ревеле и других близлежащих городах. Многие материалы в этой газете были написаны его рукой – и передовые, и фельетоны, и исторические статьи, и заметки из местной жизни. Матросы и солдаты с удовольствием читали их, пересказывали, рекомендовали другим. Казалось, судьба и в новых обстоятельствах предопределила ему быть профессионалом-газетчиком. Но случилось так, что как раз в Кронштадте появилось и быстро развилось то качество натуры, о котором, возможно, он и сам раньше не подозревал, – оказалось, что Раскольников умеет находить и налаживать самые тесные контакты с массами на митингах и собраниях, проходивших в ту пору чуть ли не ежедневно. При этом он почти всегда умел убедить солдат и матросов в правоте своих слов и повести их за собой. Словом, у него проявилось незаурядное ораторское дарование, а это имело в тех условиях огромное значение: кто только не пытался завладеть вниманием кронштадтцев, увлечь их своими лозунгами и призывами! Лучшие ораторы от различных партий приезжали сюда, пытаясь обратить обитателей Кронштадта в свою «веру». Но – не получалось! Не помогали ни увещевания, ни угрозы. Кронштадт, вырвавшийся в дни февральской революции из оков палочной дисциплины, унизительной муштры и изощрённой системы наказаний, переживал период «митинговой демократии», и часто стихия выплёскивалась через край, не считаясь с доводами разума. В этих условиях особенно нужны были люди, чьё слово воспринималось с доверием.

И мичман Раскольников в этой ситуации пришёлся как нельзя кстати. Он знал матросский жаргон, сидел в тюрьме, побывал в ссылке, был исступлён, ярок и неистов – короче говоря, он стал самым популярным оратором и любимцем кронштадтской братвы.

Именно тогда Фёдор сыграл выпавшую на его долю немалую роль и чрезвычайно помог большевикам в сближении с кронштадтцами, так как, благодаря ему, кронштадтские матросы перешли на сторону большевиков. Раскольников, как оказалось, был не только опытным редактором газеты и агитатором, но ещё и прекрасным оратором, страстным и убеждённым, и, кроме того, замечательным организатором, – а эти два качества редко встречаются у одного и того же человека. Поэтому Фёдора и ввели в состав Кронштадтского комитета большевиков, а в Совете избрали товарищем председателя.

* * *

В один из своих приездов из Кронштадта в Питер Фёдор Раскольников зашёл к Алексею Максимовичу Горькому. Его знакомство с ним состоялось заочно ещё в 1912 году, когда он отправил ему на Капри письмо от имени Петербургского землячества студентов Петербургского политехнического института с просьбой бесплатного предоставления из книжного склада «Знание» литературы для земляческой библиотеки. Алексей Максимович тогда быстро ответил согласием, и так как момент его письма совпал с обострением студенческого движения, то он к своему письму прибавил несколько строчек политического содержании: «От души желаю бодрости духа и в трудные дни, вами ныне переживаемые. Русь не воскреснет раньше, чем мы, русские люди, не научимся отстаивать своё человечье достоинство, не научимся бороться за право жить так, как хотим». (Это письмо Горького в числе других «преступлений» Раскольникова было инкриминировано ему жандармами ещё во время ареста летом 1912 года.)

Лично же Фёдор познакомился с Горьким только весной 1915 года в Петрограде на Волковом кладбище, где проходили похороны историка В. Я. Богучарского. Обратив внимание на его гардемаринскую шинель, Горький тогда с добродушным сарказмом заметил: «Здорово вас, правдистов, переодели». Это было как раз во время империалистической войны.

А вскоре после февральской революции Фёдор посетил Горького у него на квартире, где проводилось очередное заседание.

«Меня провели в небольшую гостиную и попросили подождать, – описывал свою встречу с Алексеем Максимовичем Раскольников. – Дверь в соседнюю комнату была открыта, и оттуда доносились обрывки чьей-то речи…