Новый доктор, исполняющий обязанности главного врача, Гавриил Харитонович Бударкович, ещё в студенчестве получил это странное прозвище – Бурдакрович.
Студенты говорили, будто в жилах у него бурда, а не кровь – на практических занятиях невозможно было группу крови определить: то ли пятая, то ли десятая. Притом, что их всего четыре группы.
Бурдакрович запоминался необыкновенно разными плечами. Левое было широкое. Правое – заметно заужено; в детстве поломал ключицу, срослась неправильно. И в силу этой разницы голова его казалась «отъехавшей» куда-то в сторону. И по этой же причине Бударкович ходил как-то боком. Левое плечо всегда вперёд, а правое сзади. И такое создавалось ощущение, как будто он правой рукой собирается сделать замах и треснуть кого-нибудь.
Кроме поразительной разницы в плечах новый доктор отличался красно-малиновой физиономией, сотворённой будто бы по циркулю. Чёрные глаза-горошины беспокойно постоянно бегали – признак натуры скользкой. Глаза были весёлые, искромётные. Неутомимый хохмач и любитель разыгрывать, Гавриил Харитоныч многим был известен как Гавриил Хахатоныч, незаменимый в студенческих капустниках, да и вообще в любом застолье. А ещё у него была слабость – прихвастнуть, блеснуть своей учёностью.
Вот, например, на вечеринке у кого-нибудь Бурдакрович знакомится с женщиной или пригласит потанцевать. Вальяжно, как завзятый ловелас, дамскую ручку возьмёт, галантно расцелует и вдруг начнёт внимательно рассматривать пальцы.
А там, у основания ногтя, можно увидеть крохотный светлый полумесяц.
Гавриил Хахатоныч удивлённо покачает головой и восхищённо скажет: «Какая, однако, у вас лунула чудесная!» Дамочка, краснея от смущения, на всякий случай промолчит, посмотрит на руку свою, на окружающих. Но никто ни сном, ни духом, что это за зверь такой – лунула. Или, к примеру, во время обхода он может спросить у больного: «Фосфены видите?» И человек становится бараном, который пялится на новые ворота – на этого нового доктора. Человек не знает, что фосфены – это очень даже просто – пятнышки света, которые можно увидеть, закрыв глаза и надавив на глазные яблоки.
А иногда Бударкович мог поставить в неловкое положение такою фразой: «Таблицу умножения мы уже выучили. Таблицу Менделеева освоили. А как у нас дела с таблицею Снеллена? Не знаете такую таблицу? Странно. У вас такой учёный вид…» Весёлый человек он был, короче говоря, этот Гавриил Хахатоныч. С таким не соскучишься.
Приступая к утреннему обходу, новый доктор – как будто в пику старому – пошёл по другому маршруту. Жизнелюб Иванович обход начинал с трудных больных, понимая, что за ночь у них могли появиться проблемы, которые нужно решать в срочном порядке. А Бурдакрович обход начинал с палаты самых лёгких больных, которых он называл «одуванчики». С больными он держался уверенно, свободно и даже панибратски. Кому-то это нравилось, кого-то раздражало – на всех не угодишь.
Войдя в палату, Бурдакрович заговорил несколько игриво: – Здравствуйте, Степан Солда… гдеевич. – Он запнулся на редкостном отчестве. – Я ваш новый лечащий врач. Будем знакомы.
– А старый где? – уныло поинтересовался больной. – И я состарюсь. Дело наживное. – Бурдакрович разулыбливался, но как-то неискренне. – Так! Ну что? Как дела? Судя по анализам – всё о’кей. Одуванчиком станете скоро. Домой улетите.
– Кем я стану?
Доктор не ответил. Не любил повторять.
– О, какие серьёзные книги мы тут читаем. Похвально. – Он посмотрел на вторую, аккуратно заправленную кровать. – А кто у нас тут? Никого? – Тут жена.
В глазах-горошинах у Бурдакровича недоумение. – Жена? – Он белую шапочку нахлобучил на брови. – Чья жена?
– Моя, – промямлил Стародубцев, ощущая неприятное жжение под сердцем. – Она медсестра.
– Пардон, я не понял. Кто здесь лежит? Медсестра или жена? Тупо глядя на свою забинтованную ногу, больной сбивчиво, смущённо стал объяснять.
– Мы так договорились со старым доктором. – Понятно. – Бурдакрович улыбнулся. – А с новым доктором как вы договариваться будете? – Ну, как скажете.
– Хорошо. Разберёмся.
За дверями палаты Бурдакрович стёр улыбку – холёной рукою провёл по губам и нахмурился. Войдя в ординаторскую, он вызвал к себе «на ковёр» кого надо и учинил разнос. Негромко, но твёрдо приказал медсестре, чтобы в сию же минуту она отыскала и в кабинет пригласила Олю Домкратовну, или как там её…
Седая и покорная Доля Донатовна вскоре пришла и, не ожидая ничего хорошего, молча постояла на пороге, неплотно прикрыв за собой дерматином оббитую дверь.
Доктор мельком глянул и опять что-то деловито продолжал строчить – перо поскрипывало. Ощущая непонятную неприязнь к Бурдакровичу, утомлённая женщина хотела опуститься на стул, но не решилась. Продолжая стоять у порога, она теребила свою толстую косу, давно уже «метелью занесённую».
Неподалёку висела таблица Снеллена – таблица для проверки остроты зрения. И Доля Донатовна поневоле стала проверять свою остроту, но вскоре в глазах замелькали разноцветные мошки, и от таблицы пришлось отвернуться. Облизнув пересохшие губы, женщина стала рассматривать ординаторскую, уже слегка изменённую – под стать изменившемуся времени.
На стене, где обычно висел портрет руководителя страны, виднелся еле заметный светлый квадрат пустоты, посредине которого после землетрясения прочертилась крестообразная трещина.
Пустота наблюдалась и в книжном шкафу под стеклом, где ещё недавно плечо к плечу стояли, годами пылились никому не нужные тома партийной литературы, вроде бы не обязательной, однако желательной в кабинете каждого начальника. Теперь такая надобность отпала. Хотя не у всех.
– Вы ко мне? – не поднимая головы, поинтересовался доктор, как будто в кабинете был кто-то ещё. – Что хотели?
– Дак это вы хотели. Я из палаты мужа. Стародубцева. Бурдакрович поставил точку в длинной писанине. Перстень с золотою печаткой покрутил на указательном пальце левой руки.
– Оля Домкратовна, или как вас, простите? Посторонним в палате нельзя находиться.
– Да какая же? – Губы её задрожали. – Какая же я посторонняя? Да он, если узнает, что случилось, он помрёт.
– Что-что? Вы о чём это?
– О том, что сотворилось. В державе-то у нас. Поигрывая фонендоскопом, доктор едва не присвистнул от изумления.
– Так он что же? Не знает ещё? Ну, так рано или поздно всё равно узнает.
– Только не сейчас! – умоляла Доля Донатовна. – Он ещё слабый! За ним надо ухаживать!
Доктор выслушал её, стараясь не замечать, как сильно постарело мокрое от слёз, желтовато-бледное лицо.
– Ну, хорошо, – сурово снизошёл он, без надобности глядя на какую-то бумажку. – Можете ещё немного с ним побыть. Вы действительно медсестра?
– Была. На фронте.
Они помолчали. В животе у Доли Донатовны вдруг заурчало от голода.
– Колливубл, – машинально сказал Хахатоныч.
– А? – Доля Донатовна прижала руки к животу. – Что? Глаза-горошины повеселели.
– Я говорю, вы можете побыть с ним. Правда, больница у нас переполнена. Любое койко-место на счету.
Всю ночь Доля Донатовна провела – как на иголках. Ей всё казалось: придут и выгонят. Но ничего, Бог милостив. Не приходили пока, не выгоняли.
При очередном обходе улыбка Бударковича заметно укоротилась, и он уже без прежнего энтузиазма расспрашивал о самочувствии фронтовика. Да и расспрашивать-то было бесполезно – Стародубцев неожиданно замкнулся. Только молчал он не потому, что не хотел разговаривать – не мог он пока объяснить, что происходит, что за контузия.
Взрывная волна в то далёкое утро в полях подкинула его так высоко, что он увидел угасающее солнце рядом с собой. Ощущение было знакомое, только забытое. Такие странности однажды Стародубцев пережил на фронте во время страшного ранения, оказавшегося едва не смертельным. Впервые тогда в подсознании Степана Солдатеича открылся какой-то потрясающий «прострел». Мысль его, душа его, как будто прострелили времена и пространства, и он вдруг себя увидел умирающим на поле Куликовом. Увидел с такой изумительной ясностью, что сомневаться не приходилось – это действительно было когда-то с его душой, бессмертною душой русского воина. Молодой он был тогда, во время первого ранения, выносливый, двужильный. Теперь, конечно, силы далеко не те – Стародубцев это понял, когда начал подниматься с больничной койки. Теперь контузия была странная какая-то.
– Чёрт её знает, что за контузия, – пожаловался он жене. – Никогда про такую не слышал.
– А что такое, Стёпочка?
– Не знаю пока. – Он не хотел признаваться.
Вместо привычного красного знамени – на крыше казённого здания, видного из окна, – Степан Солдатеич недавно вдруг обнаружил бело-сине-красное полотнище, трепетавшее на ветру. Крепко зажмурившись, глянул опять – и всё равно в глазах рябило сине-бело-красною волной. Он испугался – чуть костыль не выронил. Помотав головою, как лошадь от мух, он сердито заковылял от окна. Но через минуту вернулся – опять посмотрел. Нет, не проходила странная болячка. Знамя оставалось бело-сине-красным.
Степан Солдатеич промучился тогда, наверно, суток двое. Не мог понять, не мог глазам поверить. Поначалу помалкивал, надеялся на лучшее. Потом пришлось признаться:
– Зрение стало шалить. Раньше была у меня куриная слепота. Ты же знаешь. Как её? Генерала пиво? Или как зовётся?
– Гемералопия, – подсказала фронтовая медсестра. – Вот-вот. А теперь не куриная, а чёрт её знает, какая! Я вот смотрю на наше знамя и не пойму…
Доля Донатовна послушала мужа и горько заплакала. – Может, ещё ничего, может, красное будет опять. – Будет, конечно. Надо просто переждать. Мозги, видать, свихнулись после взрыва. Только врачам не надо говорить, а то начнётся. Опять будут таблетками грузить, уколами накачивать.
Но время шло, а зрение, увы, не улучшалось, и Степан Солдатеич решил открыться доктору.
Жена отлучилась куда-то на минуту-другую и Стародубцев подумал: «Сейчас будет обход, я расскажу. Наука такая теперь, что из гроба могут поднять. Врачи на Филиппинах режут без ножа. Мужики говорили в курилке».
Собираясь делать обход, Гавриил Хахатоныч скрупулёзно изучал рентгеновские снимки ступни фронтовика. И чем дольше рассматривал, тем больше поражался таланту Жизнелюба Ивановича. «А если бы мне довелось? Ампутировал бы, да и всё!» – эта мысль колола ему голову, точно медицинская иголка, забытая в накрахмаленной шапочке.
Бурдакрович даже снял, в руках помял белую шапочку. Он отгонял от себя эту мысль, он убеждал себя, что тоже смог бы сделать такое чудо, какое сотворил Рассохин. Но где-то в глубинах, в тайниках подсознания сидела другая мыслишка: Рассохин гений, а он, Бударкович, серая, унылая посредственность. И сколько ещё такой серости сидит по больницам – по всей стране. И зачастую никто им не предъявит претензий. Каждый врач может сказать, как говорили древние: «Я сделал всё, что мог, а тот, кто может лучше – пускай попробует!» Вот если бы не было тут Жизнелюба Ивановича, а был бы только доктор Бударкович – старому солдату оттяпали бы ногу и все дела. И Бударковича совесть не грызла бы, нет, потому что он действительно сделал бы всё, что может. В меру своих сереньких способностей. И так – везде. И так – во всем. На безрыбье и рак рыба. А если нет хорошего хирурга – коновал сойдёт за Склифосовского.
– Стоп! – Он отодвинул рентгеновские снимки и ладонью шлёпнул по столу. – Что-то меня сегодня на лирику растащило. Как институтскую барышню.
Машинально поправляя на руке новенький перстень с золотою печаткой, Бурдакрович остановился перед зеркалом в ординаторской. Оглядел себя. У него был странный ритуал. Примерно так же, как повязывают стерильную маску перед операцией, Гавриил Хахатоныч перед обходом улыбку повязывал на свою краснощёкую физиономию – кончики этой повязки-улыбки скрывались где-то за ушами. И никто не знал, как дорого, как трудно эта улыбка достаётся новому доктору во время обхода. Бурдакрович подспудно раздражался практически в каждой палате, потому что кто-нибудь да вспоминал о прежнем докторе. То молодой больной, то пожилой – все они как сговорились – в одну дуду дудели: «А Жизнелюб Иваныч мне советовал, а Жизнелюб Иваныч прописал…»
Раздражение, скопившееся в душе, искало выхода и неожиданно выплеснулось – как масло в огонь.
– Ну, как наши дела? – поинтересовался Хахатоныч в палате фронтовика. – Смотрю, вы уже наступаете на всю ступню. Скоро можно плясать.
– Ох, не знаю, не знаю, – загоревал Солдатеич. – Как бы дуба не дать Стародубцеву.
– А что? Что такое? Анализы у вас, я посмотрел, хорошие. – Да причём тут анализы? – Больной двумя руками отчаянно сдавил рогульку деревянной тросточки. – Хреново дело, доктор. Я молчал, всё думал, рассосётся.
Бурдакрович ненадолго перестал моргать. – Рассосётся? А что рассосётся? В чём дело?
– Немецкая мина, видать, перетряхнула мозги. С глазами что-то, мать их. Цвета не различаю.
– То есть, как не различаете? Совсем? Дальтонизм?
– Да не совсем. В том-то и дело. Вижу цвета, но не все. – Стародубцев тросточкой потыкал в сторону окна. – Вот что это за флаг? Серо-буро-малиновый с прокисью? Да? А ведь должен быть красный! Это ведь даже ребёнку понятно!
Удивлённо приоткрывши рот, Хахатоныч выслушал больного и ухмыльнулся впотайку, прикрываясь ладошкой.
– Да-а, тяжелый случай. Прямо скажем, неординарный. – И что теперь? Как быть? – Стародубцев вздохнул, протирая глаза.
Доктор, глядя за окно, где развивался флаг, сокрушенно покачал головой, «отъехавшей» в сторону от левого широкого плеча. Он, безусловно, понимал, что это не капустник и надо бы точку поставить в дурацкой шутке, но видно, сказался характер хохмача и любителя розыгрышей.
– Будем лечить! – сурово заявил. – Клизму придётся делать!
– Ну, конечно! – Стародубцев возмущённо взмахнул деревянной тросточкой. – Такой позор на старости годов я не допущу!
– Дело ваше, – согласился Хахатоныч. – Может, само рассосётся. Давайте-ка мы с вами так договоримся. Вот как только увидите красное знамя на крыше, так мы вас и выпишем.
– Мать моя родина! – воскликнул Солдатеич и шарахнул тросточкой об пол. – А вдруг не увижу?
Доктор утешил:
– Dym spiro spero, – изрёк по латыни. – Пока дышу – надеюсь.
Оказавшись за дверью, Хахатоныч от изумления покачал головой и разинул красногубый свой хохотальник – едва сдержал веселье, кипящее в груди.
Широкими шагами – боком-боком, как только он умел – Бурдакрович направился в ординаторскую, где в это время надрывался телефон, едва не подпрыгивая на столе. Доктор трубку взял. Чёрные глаза-горошины взволнованно стали кататься в глазницах.
– Хорошо, – твёрдо сказал. – Замётано. Я скоро буду. Заскрипела дверца сейфа. Бурдакрович взял коробку с морфием. Прихватил шприцы для внутривенных уколов. Пинцеты, скальпель. Постоял, подумал, катая горошины глаз по ординаторской. Прихватил ещё на всякий случай несколько тёмно-жёлтых ампул, похожих на патроны. Проворно снял халат и натянул демисезонное пальто цвета индиго – что-то среднее между тёмно-синим и фиолетовым. Это пальто из стопроцентной шерсти, было такое модное и дорогое, что не всякий мог себе позволить. И машина, в которую сел Бударкович, была дорогая, не каждому по карману.
Петляя переулками, в которых все ещё виднелись следы землетрясения – овраги и канавы – Бурдакрович подъехал к деревенскому бревенчатому дому, более чем скромному. Но рядом с этим домиком – уже после землетрясения – успешно возводился «барский особняк», так про него шептался тутошний народ, проходящий мимо.
Хахатоныч загнал свою машину в гараж во дворе и торопливо пошёл куда-то.
Неподалёку под клёнами ждал громоздкий чёрный джип с таким большим крестом на лобовом стекле – хоть на могилку ставь.
Перед ним услужливо распахнули дверцу. Доктор молча сел на заднее сидение и удивился тому, что произошло в следующий миг. На глаза ему надели плотную повязку, говоря при этом, что так, мол, будет лучше, чем меньше знаешь, чем крепче спишь.
«Детективов начитались, – слегка обеспокоившись, подумал Бурдакрович. – Хотя такие жмурики читают мало или вовсе не читают».
Он оказался в машине дерзких и отчаянных парней, которые два дня назад в соседней области грабанули банк, но не совсем удачно. Охранник одного налётчика убил, а главаря продырявил. Пуля прошла навылет, не зацепила кость, но проблемы всё же появились. Вот почему эти парни вышли на доктора Бурдакровича, который уже выручал кое-кого в подобных ситуациях.
«На циферблате истории, – высокопарно думал Хахатоныч, – время вот таких отчаянных парней и не помогать им было бы глупо. Хватит наивничать, крутить вола, надо открыто признаться: в настоящее время в стране происходит самый простой – естественный отбор, в котором побеждают только сильные. Теорию Дарвина никто ещё не отменял. Слабаки должны уйти. Без вариантов. А мы что делаем? Создаём тепличные условия для недоношенных детей, совершенствуем коляски и протезы для тех, кто не имеет ни рук, ни ног. Скоро нормальным людям негде будет жить, а мы над этими калеками трясёмся».
Хороший путь остался позади. Поехали по стародорожью, давно уже разбитому, ливнями размытому и сильно порушенному землетрясением.
Колдобистое, кривоколенное стародорожье, наконец-то, закончилось – дорогу застелило коврами хвои. Косматая сосновая ветка мягкой лапой шаркнула по чердаку машины. Потом заныли тормоза. С доктора сняли чёрную повязку.
– Живодёр, – сказал сидящий за рулём, – с вещами на выход.
Под раскидистыми ёлками стояла кривобокая избушка – издалека не приметишь. В низком окошке мелькнула чья-то физиономия, и тут же на пороге появился парень, такой громадный, что в избушке ему нужно было стоять на коленях или ходить в три погибели. Громила пригласил гостей вовнутрь, а сам остался за порогом – посторожить.
В избушке накурено, душно, поленья в печи потрескивают. Автомат без рожка возле печки стоит. А на кровати в углу разметался бледный парень, смазливчик в белой помятой рубахе, испятнанной петухами засохшей крови.
Усталый, но довольный «живодёр» домой возвратился под вечер. Карманы дорогого модного пальто оттягивали пачки новёхоньких купюр, плотно перетянутых банковскими лентами. На душе было радостно, хотя и тревога подсасывала. Патрульная машина, проехавшая мимо, даже вызвала панику в голове. Возникло вдруг такое ощущение, что «чёрный воронок» затормозит сейчас и доктора повяжут.
Усмехаясь над своими страхами, Бурдакрович завернул в престижный магазин, прикупил два литра виски – про запас. Добротной закуской зарядил холодильник. Тяпнул стаканчик и сразу все тревоги, все проблемы – побоку. Счастливым себя почувствовал. Принял душ. Побрился. Надушился. Постоял перед зеркалом и подмигнул отражению в барском не застёгнутом халате – мужское достоинство было достойным кисти Рембрандта. «Или кто там у нас умел эти штучки ваять на холсте? – попытался припомнить доктор. – Я где-то читал, будто Гитлер по молодости любил голых мужиков живописать».
Скинув барский халат, Хахатоныч поиграл мускулатурой, поцарапал внизу живота и подумал, что он, холостой и здоровый, как бык, сейчас имеет право на тёлочку забраться.
Он позвонил кое-куда и пригасил «на чай» молодую, смазливую медсестричку. Правда, она в этот час была на дежурстве, но разве это может помешать высокому и пламенному чувству? Разве она в силах отказать человеку, исполняющему обязанности самого главного врача на белом свете? Так, между прочим, говорила она сама, эта смазливая фифочка.
Выходя из больницы, она едва не столкнулась с каким-то незнакомым человеком, напористо идущим навстречу, – того и гляди, чтобы не затоптал.
Это был Рукосталь, по каким-то делам уезжавший в Карелию и только сегодня вернувшийся.
О проекте
О подписке