На Рождество Мари летала в Бостон, я ездила к родным в Базель, а Сорайя домой в Париж. Через две недели, когда мы вернулись, что-то в ней изменилось. Она будто замкнулась в себе, отстранилась и целыми днями слушала в постели свой плеер, читала французские книжки или курила в окно. Когда звонил телефон, она вскакивала с места, чтобы снять трубку, а если спрашивали ее, она закрывала дверь и иногда часами не выходила. Мари все чаще приходила ко мне, потому что, как она сказала, от Сорайи ей не по себе становилось. Мы лежали в моей узкой кровати, и Мари рассказывала мне истории про Бангкок. В них полно было драматических событий, но Мари все равно смеялась над собой и заставляла смеяться меня. Вспоминая прошлое, я понимаю: Мари научила меня чему-то, что осталось со мной навсегда, хотя я не раз это забывала, а потом припоминала снова: умению понимать, насколько абсурдны и в то же время правдивы те эмоции, которые нужны нам, чтобы чувствовать себя живыми.

Дальше, с января по апрель, я в основном помню события собственной жизни. Кейт, американскую девочку, с которой я подружилась – она была старшей из четырех сестер, жила в большом доме в районе Шампель и показала мне отцовскую коллекцию журналов «Плейбой». Маленькую дочку соседки миссис Элдерфилд, с которой я иногда сидела, и то, как она однажды ночью села в кровати и закричала, потому что увидела на стене самку богомола, подсвеченную фарами проезжавшей мимо машины. Долгие прогулки после школы. Выходные в Базеле, где я играла с сестренкой на кухне, чтобы отвлечь ее от родительских ссор. И Шарифа, улыбчивого мальчишку из моего класса, с которым мы как-то после уроков пошли к озеру и обжимались там на скамейке. Я впервые целовалась с мальчиком, и когда он просунул язык мне в рот, это пробудило во мне и нежность, и агрессию. Я впилась ногтями ему в спину, он поцеловал меня сильнее, и мы сплелись в объятиях, прямо как парочки, на которые я иногда смотрела издали. Потом я ехала домой в трамвае и чувствовала его запах на своей коже, и мне стало жутко от одной мысли, что завтра я снова увижу его в школе. На следующий день я при встрече посмотрела мимо Шарифа, будто его и не существовало, но взгляд расфокусировала, так что уголком глаза все-таки увидела размытую обиду на его лице.

Еще из этого периода я помню, как однажды пришла домой из школы и застала Сорайю в ванной, она красилась перед зеркалом. Глаза у нее блестели, и она снова выглядела счастливой и веселой, какой я ее уже давно не видела. Она позвала меня зайти и захотела расчесать и заплести мне волосы. Кассетный магнитофон у нее стоял на краю ванны, и, перебирая пальцами мои волосы, она подпевала музыке. А потом, когда она потянулась за шпилькой, я увидела лиловый синяк у нее на шее.

И все же я никогда не сомневалась в том, что она сильная. Не сомневалась, что она контролирует ситуацию и делает что хочет. Играет в игру, с правилами которой она согласилась, хоть и не она их изобрела. Только сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, насколько мне хотелось воспринимать ее именно такой: сильной и свободной, неуязвимой и никому не подвластной. Гуляя в одиночестве по Женеве, я уже успела понять, что способность привлекать мужчин, когда она приходит, несет с собой пугающую уязвимость. Но мне хотелось верить, что соотношение сил можно перетянуть в свою пользу силой, бесстрашием или чем-то, что я не умела назвать. Вскоре после того, как у Сорайи начался роман с банкиром, она рассказала нам, что как-то раз его жена позвонила в гостиницу и он велел Сорайе уйти в ванную, но она отказалась и осталась лежать на кровати и слушать. Обнаженный банкир повернулся к ней спиной, но ему ничего не оставалось, кроме как продолжать разговаривать с женой – он не ожидал ее звонка. Разговаривал он с ней по-голландски, сказала Сорайя, но тем же тоном, каким мужчины в ее собственной семье разговаривали со своими матерями – серьезно и слегка испуганно. И, слушая этот разговор, Сорайя поняла, что узнала о нем то, чего он не хотел раскрывать, и что это изменило соотношение сил между ними. Если уж думать о том, почему у Сорайи синяк на шее, я предпочитала вспоминать эту историю.

Когда она не вернулась домой, была первая неделя мая. Миссис Элдерфилд разбудила нас на рассвете и потребовала рассказать все, что мы знаем о местонахождении Сорайи. Мари пожала плечами и уставилась на свой потрескавшийся маникюр, а я пыталась ей подражать, пока миссис Элдерфилд не сказала, что собирается звонить родителям Сорайи и в полицию и что если с ней что-то случилось, если она в опасности, а мы при этом скрываем информацию, то нас за это не простят и мы сами себя не простим. Мари явно испугалась, а я, видя ее лицо, заплакала. Через несколько часов приехала полиция. Сидя на кухне с детективами, я рассказала им все, что знала, сбиваясь, путаясь и забывая, о чем уже упоминала, и при этом осознавая, что не так-то много я и знаю. Допросив Мари, детективы пошли в дальнюю спальню и обыскали вещи Сорайи. Выглядело это потом так, будто спальню разграбили – все валялось на полу и постели, даже ее нижнее белье, и ощущалось это как надругательство.

В ту ночь, вторую ночь отсутствия Сорайи, разразилась ужасная буря. Мы с Мари лежали в моей постели и не спали, и ни она, ни я не произносили вслух то, чего мы боялись. Утром нас разбудил шум от едущей по гравию машины, и мы выскочили из постели и выглянули в окно. Но когда дверь такси открылась, оттуда вышел мужчина с густыми черными усами и плотно сжатыми губами. Знакомые черты Сорайи на лице ее отца помогли понять, откуда она такая взялась, но при этом исчезла иллюзия ее самодостаточности.

Миссис Элдерфилд заставила нас повторить мистеру Сассани то, что мы уже сообщили полиции. Он был высокий мужчина грозного вида, лицо его исказилось от гнева, и, думаю, миссис Элдерфилд не хватило храбрости рассказать все самой. В итоге говорила в основном Мари, осмелевшая от своей неожиданной значимости и от того, насколько сенсационные у нее были новости. Мистер Сассани слушал молча, и невозможно было сказать, страх он ощущал или ярость. Наверное, и то и другое. Потом он повернулся к двери. Он собрался немедленно отправиться в «Отель Рояль». Миссис Элдерфилд попыталась его успокоить. Она повторила ему то, что уже выяснилось: банкир уехал два дня назад, комнату обыскали, ничего не нашли. Полиция делала все возможное. Банкир взял напрокат машину, и они пытались ее отследить. Мы могли только сидеть в доме и ждать новостей.

А дальше мистер Сассани много часов подряд шагал взад-вперед вдоль окон гостиной. Как главный инженер шаха он наверняка принимал при работе меры против всех возможных катастроф. Но потом свергли шаха, и огромная сложная конструкция жизни мистера Сассани обрушилась. Не помогли ни законы физики, ни техника безопасности. Он отправил старшую дочь в Швейцарию, потому что там должны были восстановить порядок и безопасность, но даже Швейцария не уберегла Сорайю, и этот последний обман его, похоже, надломил. Казалось, он в любой момент может закричать.

В конце концов Сорайя пришла домой сама. Сама вернулась – точно так же, как впуталась в эту историю сама, по собственному выбору. Прошла тем вечером по полю, которое уже покрылось зеленой травой, и подошла к дому растрепанная, но живая. Глаза у нее налились кровью, макияж размазался, но Сорайя была спокойна. Она даже не удивилась, увидев отца, только поморщилась, когда он выкрикнул ее имя так, что последний слог превратился то ли в стон, то ли во всхлип. Он бросился к дочери, и в какой-то момент казалось, что он сейчас закричит или ударит ее, но она не пошевелилась, и он в итоге прижал ее к себе и обнял. Глаза у него были полны слез. Отец напряженно и сердито заговорил с Сорайей на фарси, но она почти не отвечала. Сказала по-английски, что устала и ей надо поспать. Миссис Элдерфилд неестественно высоким голосом спросила, не хочет ли она поесть чего-нибудь. Сорайя покачала головой, будто никто из нас не мог ей больше предложить ничего, в чем она нуждалась, и пошла по длинному коридору к спальне. Проходя мимо меня, она остановилась, протянула руку и коснулась моих волос. А потом очень медленно пошла дальше.

На следующий день отец увез ее в Париж. Не помню, попрощались ли мы. Кажется, мы с Мари думали, что она вернется, приедет закончить учебный год и все нам расскажет. Но она так и не вернулась. Пришлось нам самим решать, что с ней случилось. Я все вспоминала тот момент, когда она с грустной улыбкой коснулась моих волос, и мне казалось, я почувствовала в ней что-то вроде благодати – такая благодать может прийти к человеку, когда он дошел до края, столкнулся с тьмой или страхом и победил. В конце июня отец закончил стажировку и уже как квалифицированный травматолог увез нас обратно в Нью-Йорк. Когда я в сентябре снова пошла в школу, тамошние заводилы мною заинтересовались и захотели со мной подружиться. На вечеринке одна из них обошла меня по кругу, а я все это время стояла спокойно и неподвижно. Она изумлялась тому, как я изменилась, и моей заграничной одежде. Я повидала мир и вернулась домой, и хотя я ничего им не рассказывала, они чувствовали, что я кое-что знаю. Еще какое-то время Мари посылала мне кассеты с записью собственного голоса – разговаривала со мной, рассказывала мне, что с ней случилось. Но в конце концов кассеты перестали приходить, и с ней мы тоже потеряли связь. И на этом Швейцария для меня закончилась.

И Сорайя в общем-то тоже для меня на этом закончилась: как я уже говорила, я никогда ее больше не видела и только один раз попыталась ее найти, в то лето, когда мне было девятнадцать и я жила в Париже. Искала я ее вполсилы – позвонила двум семьям Сассани, указанным в телефонной книге, и на этом забросила дело. И все же, если б не Сорайя, вряд ли я бы села на заднее сиденье мотоцикла парня, который мыл посуду в ресторане напротив моей квартиры на рю де Шеврез, и поехала бы с ним в его квартиру на окраине города и вряд ли пошла бы в бар с мужчиной постарше, который жил этажом ниже меня и вечно рассуждал о том, как он устроит меня на работу в ночной клуб, которым он управляет, хотя я знала, что он этого не сделает, а потом, когда мы вернулись, бросился на меня на площадке перед своей квартирой и схватил в объятия. С парнем, мывшим посуду, мы посмотрели кино, сидя на диване, а потом он сказал мне, что опасно ходить в гости к незнакомым мужчинам, и молча отвез меня домой. А от управляющего ночным клубом я кое-как вырвалась, взбежала на следующий этаж и укрылась от него в собственной квартире. Потом, правда, я все лето ужасно боялась столкнуться с ним на лестнице и каждый раз слушала, не идет ли он, прежде чем набраться храбрости, открыть дверь и бегом спуститься вниз. Я говорила себе, что подобные вещи делала потому, что приехала в Париж практиковаться во французском и решила общаться со всеми, кто готов общаться со мной. Но все лето я ощущала, что Сорайя может быть где-то рядом, где-то в городе, что я стала ближе к ней – а одновременно к чему-то внутри самой себя, что меня одновременно и притягивало, и пугало точно так же, как она. Сорайя дальше всех, кого я знала, зашла в игре, которая не просто игра, которая замешана на власти и страхе и на отказе принимать во внимание уязвимые места, которые у тебя есть от рождения.

А вот я зашла совсем недалеко. Думаю, у меня не хватало отваги, и после того лета я ни разу больше не была такой дерзкой и такой безрассудной. Я встречалась с разными парнями по очереди, все они были милые и чуть-чуть меня боялись, а потом я вышла замуж и родила двух дочерей. У старшей светло-русые волосы, как у моего мужа, и если она осенью пойдет по полю, ее можно и потерять из виду. А вот младшая выделяется, где бы она ни была. Она растет и развивается по контрасту со всем, что ее окружает. Неправильно и даже опасно считать, что человек может выбирать, как ему выглядеть. И все-таки я готова поклясться, что моя дочь как-то да повлияла на то, что у нее черные волосы и зеленые глаза, которые всегда притягивают внимание, даже если она поет в хоре, окруженная другими детьми. Ей всего двенадцать, и она пока совсем невысокого роста, но мужчины уже глядят на нее, когда она идет по улице или едет на метро. И она не горбится, не натягивает капюшон, не прячется за наушниками, как ее друзья. Она держится прямо и спокойно, как королева, и тем самым только больше привлекает их интерес. В ней есть гордость, которую не спрятать, но если б дело было только в этом, я не стала бы за нее бояться. Меня пугает то, что ее интересует собственная сила, ее пределы и возможности. Хотя, если честно, кажется, когда я за нее не боюсь, я ей завидую. Я как-то увидела, как именно это происходит – как она посмотрела на мужчину в деловом костюме, который стоял на другой стороне вагона метро и ел ее глазами. Она уставилась на него с вызовом. Если б с ней ехала подруга, возможно, она бы медленно повернулась к ней, не отрывая взгляда от мужчины, и сказала бы что-нибудь, что вызовет смех. И вот тогда я вспомнила Сорайю, и с тех пор эти воспоминания меня не отпускают. Воспоминания о Сорайе и о том, как в твоей жизни случается человек, и только через полжизни встреча с ним созревает, раскрывается и становится частью тебя. Сорайя, пушок на ее верхней губе, стрелки на веках и ее смех, низкий смех откуда-то из живота, когда она рассказывала нам о том, как возбудился голландский банкир. Он мог бы сломать ее пополам одной рукой, но либо она была уже сломана, либо не ломалась вообще.