Читать книгу «Территория моей любви» онлайн полностью📖 — Никиты Михалкова — MyBook.

Борьба за смирение

…В армии я полюбил писать письма. И не потому, что ты отправляешь знакомому или любимому человеку весточку о себе, а потому, что, сев за стол, начав писать, ты невольно формулируешь все то, что волнует в этих новых для тебя условиях: новые ощущения, новые отношения, новый быт, абсолютно новый взгляд на самого себя, твое новое положение в окружающем мире – непривычное, странное, иногда обидное, но невероятно важное для постижения сути твоего существования. К примеру, то, что будучи человеком с двумя высшими образованиями, уже снявшимся в определенном количестве фильмов и достаточно известным в кинематографическом мире (да еще с такой фамилией), оказавшись на плацу, в строю, перед старшиной первой статьи Толиком Мишлановым, ты совершенно растворялся в общей массе людей в бескозырках. Поначалу это было очень тяжело.

Дело даже не в том, что тяжело вскакивать с койки по команде «Подъем!» или бегать по плацу в сапогах, а тяжело с точки зрения принятия своего бесправного положения. И здесь невероятную помощь мне оказывали усвоенные в детстве уроки: отцовское «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся» и поразительной мудрости слова матери: «Никогда не обижайся! Если тебя хотели обидеть, не доставляй удовольствия тому, кто этого хотел, а если не хотели, то всегда можно простить».

Именно эти два правила стали для меня в определенном смысле оберегами, теми спасительными маяками, помня о которых я научился и смирять гордыню, и управлять своим буйным характером. Причем не из страха наказания, наоборот! (Неотвратимость наказания мне обычно только добавляла куражу.)

Поначалу эта борьба за смирение проходила совсем не легко. Но постепенно я приучил себя даже получать от этого удовольствие. Как ни странно, я взял за основу образ Швейка, такого нарочито исполнительного дурака. Сначала это было похоже на игру, а потом я вошел в этот образ, и он мне показался невероятно привлекательным и удобным, для того чтобы существовать в этих условиях достаточно свободно и легко. Занятно, что эта покорность и смирение поначалу вызывали настороженность (и даже некий злой азарт) у старшин, которые распоряжались в нашем экипаже. Они интуитивно чувствовали что-то не совсем естественное в том, с какой легкостью и удовольствием человек кидался выполнять их бессмысленные приказы, такие, например, как «продувать макароны», или что-то наподобие того. Тогда приходилось выходить из положения, не разрушая образа, то есть хитрить.

Например, к тому времени я давно бросил курить (причем бросал не один раз), но перекур для тех, кто начинает служить в армии, – святое дело, равно как обед и киносеанс. И вот как-то во время занятий строевой подготовкой на плацу старшина Мишланов объявил перекур, и все расселись на травке около плаца, рядом с бочкой для окурков. Поискав глазами некурящих, Мишланов быстро выхватил меня из общей массы и сказал: «Матрос Михалков, тебе все равно делать нечего, сбегай, принеси мне…» – уж не помню что – сигареты, спички, свежую прессу, бушлат или что-то другое. То, за чем он меня посылал, было как минимум на другом конце плаца. А кто не знает: по плацу если один, то бегом, если вдвоем, то строем. Просто так прогуливаться там, по крайней мере у нас, было категорически запрещено. Вот я так пару раз побегал то за этим, то за тем (все курят – я бегаю, приношу, докладываю), и в один прекрасный день, едва при очередном перекуре Мишланов собрался меня куда-то отправить, я говорю:

– Извините, товарищ старшина, я курю.

– Как? Ты же не куришь!

– Нет, уже курю.

И тут же стрельнул у кого-то папироску, прикурил и тем самым как бы снял вопрос о том, должен я или не должен куда-то бежать. Ведь я, как и все, в настоящий момент имею право отдыхать: я и сижу-курю.

Таких случаев было довольно много, когда, не конфликтуя и не споря, что только озлобляет человека, имеющего над тобой власть (особенно в армии, особенно «деда», как называли и называют до сей поры старослужащих), ты разворачиваешь в свою пользу ситуацию, при этом развивая у себя ту самую смекалку, которая в других условиях, более тяжелых и серьезных, частенько выручает солдат.

Итак, письма были единственной отдушиной. Я постепенно втянулся в переписку, особенно с братом. Мне казалось, что мой монолог в письме чудесно превращался в диалог с ним. Рассказывая ему о своих невероятных испытаниях, я представлял, как он все это слушает и что может ответить.

Постепенно это вылилось в довольно оживленную переписку, которая очень помогала мне осмысливать свои впечатления, заодно эмоционально освобождая от них мою душу.

Впрочем, вскоре мне стало не хватать эпистолярной отдушины, и я завел дневник и вел его почти каждый день. Особенно часто делал записи во время похода с юга Камчатки до севера Чукотки…

Эта сложнейшая экспедиция, на собаках и на оленях, была организована благодаря Зорию Айковичу Балаяну, в будущем – прекрасному писателю и общественному деятелю, в те времена работавшему на Камчатке врачом. Так что я благодарен судьбе, забросившей меня на берега Тихого океана, в том числе за встречу с этим уникальным человеком.

…Я хорошо помню, как Зорий вместе со своим другом, капитаном небольшой яхты «Дельфин» Вячеславом Пантелеевым, летом 1972 года чуть ли не ежедневно выходил в знаменитую Авачинскую бухту. Мне тогда посчастливилось по выходным, когда я получал увольнительные, несколько раз выходить с ними на яхте в море.

Вот что писал Зорий о тех днях наших походов в своей книге «Белый марафон»: «Дух захватывало каждый раз, когда приближались к Трем Братьям – трем гигантским скалам, стоящим бок о бок у входа в открытый океан. Туда нас всегда тянуло – на простор, где и цвет воды другой – более небесный, где и волны покруче, и белые «барашки» побелее и покрупнее! Но слишком маленький наш «Дельфин». Он даже меньше тихоокеанского «барашка». Да и не делается это просто так – захотел и вышел в океан. А главное – тогда у нас была другая цель, другая дорога».

Да, тогда у нас была другая дорога. Однажды на яхте Зорий вдруг сказал, что скоро сделает мне замечательный подарок. Он попросил капитана «Дельфина» выйти из Авачинской бухты на несколько кабельтовых в открытый океан. И уже там попросил, чтобы я спел из фильма «Я шагаю по Москве» строки:

 
А я иду, шагаю по Москве,
Но я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу…
 

После того как я исполнил его просьбу, Зорий убежденно подытожил:

– Вот, походим сейчас по Тихому океану, но, несомненно, пройдем и тундру, и тайгу!

Через несколько месяцев мы прошли и тундру, и тайгу.

Я и впрямь получил, может быть, самый бесценный подарок в моей жизни. Слова гениального Гены Шпаликова из песни, которую я пел в фильме «Я шагаю по Москве», песни, которую пела вся страна, оказались пророческими благодаря Зорию.

Зорий Балаян через много лет после описываемых событий


«Три Брата» – скалы в Авачинской бухте у выхода в открытый океан

Ледяной поход

Легендарный наш поход на собаках и оленях – с юга Камчатки до севера Чукотки – длился сто семнадцать суток. Тогда нас в походе застали такие морозы, что… мы хлеб рубили топором. Малейшие признаки дороги пропали совсем, вокруг – снега по пояс.

В новогодние дни мы остановились в деревне Верхний Парень. Проживающие там коряки пили просто чудовищно, и мы из-за этого долго не могли продолжить наше путешествие.

А надо сказать, что там под Новый год выдают на всех жителей деревень, то есть буквально на всех – включая грудных детей, женщин и стариков, по бутылке водки, бутылке пива, далее следуют бутылки вина белого и вина красного, коньяк и шампанское. Каждому! Поэтому являются они к раздаче всей семьей, и грудничков несут (им тоже полагается).

Приходят и такие люди, которые там же, возле раздачи, – сделав глоток, валятся в сугроб. (Они же алкоголь не держат.)

По этой причине неделю после Нового года мы просто не могли двинуться дальше. Все до единого каюры были пьяные. Все время. Да что каюры – вся деревня, дети и старухи! Все!

Наконец, потеряв терпение, мы просто отняли у них алкоголь. И только тогда двинулись в путь…

Я шел последним с моим каюром…

Вообще, должен заранее поведать о некоторых суровых непреложных правилах, практически законах тундры. Во время зимних переходов никогда и никого не ждут. Причины просты: нарты мигом примерзают к насту. А собаки, остановившись, замерзнут, уснут – их уже не поднять. Они должны бежать и бежать…

Тундра рождает совершенно иные, отличные от наших понятия едва ли не обо всем. В зимней тундре самое главное – это собаки. Остальное как будто и не имеет значения. Если собаки легли, побили лапы, – ничем их уже не поднять, это верная смерть.

Причем и у самих собак есть свои правила. Если собака на…ет под полозья, ее загрызут насмерть свои же. Потому что экскременты сразу замерзают под полозьями. Если собака захотела по нужде, она просто ослабляет свой постромок, ее соседки чувствуют и видят, что она не тянет, и останавливаются. Она отходит в сторонку, справляет нужду – и побежали дальше.

Итак, Зорий был впереди, я замыкал колонну. Идем и идем…

И вот мой каюр, который ехал поначалу, бодро покрикивая на собак, «ввинтил» свою руку в рукав кухлянки[1] (он сидел ко мне спиной, я этого не видел, но позже без труда восстановил картину происшедшего), вытянул припрятанную четвертинку, из горла всю ее выпил и… «умер». Просто выключился.

И все. Собаки встали, перестав слышать знакомый голос.

На моей нарте было меньше груза, но было и меньше собак. Мы потому и шли последними. Даже если бы мне удалось успешно заменить опытного каюра, догнать своих уже было сложно.

К счастью, вскоре вдали показалась двигавшаяся нам навстречу охотничья нарта. Каряк-охотник на крупной собачьей упряжке возвращался домой – в ту деревню, откуда мы выехали.

Когда он поравнялся со мной, я его остановил и попросил дать мне несколько своих собак.

Камчадалы возле нарт. 1970‑е гг.


Он отвечает: «Не дам!» Я говорю: «Забери с собой вот этого своего односельчанина и дай хоть одну собаку! Мне надо догнать своих!» Он говорит: «Не дам».

У меня с собой был карабин «СКС» – давно замерзший так, что годился разве что на то, чтобы колоть оледеневшие буханки.

Но я навел на охотника это оружие (он же не знал, что это ничем ему не угрожает). Он очень недобро глянул на меня и говорит: «Бери».

А я-то не знаю, как собак привязывать! Я ему говорю: «Привяжи!» Указываю карабином.

Он привязал к моей нарте трех своих собак. Перевалил на свои сани «умершего» моего каюра…