«Никого нельзя назвать счастливым прежде его смерти». Солон

 
В молчанье снега – неизбежность рока
С медово-горьким духом хризантем.
В нём первозданность чувства без порока, —
Вот потому он холоден и нем.
 
 
Он не несёт в себе предубеждений,
Изъяны прикрывая белизной,
И не даёт сгуститься чёрной тени…
Он строг, но не злопамятен со мной.
 
 
Мои следы он бережно, штрихует,
На плечи налагает тихий сон,
Не поминая прожитого в суе
И уводя мой разум во полон.
 
 
Летит, летит, летит с небес остылых
И плети гнёт ещё цветущих роз,
И стелет омофоры на могилах
Ноябрьский снег, всемилостивый крёз.
 
 
И что ему неволиться уныло,
Когда он мирно-властен над землёй.
Он знает, то, что будет, всё уж было,
И ценны только нежность и покой.
 

 
В дальний угол двора псом протоптана узкая тропка.
Он поёт в тишине, и вибрирует тенор певца.
Лунный замерший лик смотрит влажно, тревожно и знобко,
И туман подступает к последней ступеньке крыльца.
 
 
Эта ночь неспроста осторожно крадётся по крышам
И сползает с горы, в сонном свете луны серебрясь.
Ей охота взглянуть на певца, ею пёс мой услышан…
И вплетается звук в тонкорунную звёздную вязь.
 
 
Пёс поёт, задирая кудлатую голову в небо,
Полететь бы ему над осенней остывшей землёй!
Я к нему выхожу и даю ему белого хлеба,
И туманная ночь улыбается вместе со мной.
 

 
Память бродит по старым комнатам,
Где в забвении и пыли
Лет моих затерялось золото,
Не поменяно на рубли.
 
 
Не поменяно, не растрачено,
Не затёрто ни в дурь, ни в грязь.
Им когда-то за всё уплачено, —
Покуражилось горе всласть…
 
 
Обнищали мои сограждане,
Горше стало моей стране.
Жизнь течёт бытиём нерадужным
И, наверное, снится мне.
 
 
Там, далёко, всё звон, да россказни,
Нервотрёпка, – не передать.
Здесь – небес с облаками простыни,
Гор извечная благодать.
 
 
Ностальгия, – какие глупости!
Тени нет ни тоски, ни зла.
Не скучаю по совокупности
Снега, олова и стекла.
 
 
На осколки разбилось зеркало,
Оловянные сбились лбы
В стаи, бросившись в пропасть стерхами,
Как в объятья своей судьбы.
 
 
Вырастая из чуждых путаниц,
Я жалею лишь детский плач,
Глядя в олово глазок-пуговиц,
Чей хозяин – тупой палач.
 
 
Я горюю по неизбежности,
По растраченной стороне,
Что от снежности до небрежности
Тонким плачем сквозит во мне.
 

 
Коромысло светил на оси мирозданья качнулось,
Расплескав драгоценное время меж звёзд и планет.
Первозданность начал в первом снеге на землю вернулась,
Равнодушие мира вплетая в неяркий рассвет.
 
 
И на ниточке звука спустился уют снегопада,
Затуманилось небо, в реке обмелевшей дрожа.
Долгополого ветра настигло дыхание хлада
И разрезало воздух на струи, кинжальней ножа.
 
 
Из колодца пространства смотрело ослепшее солнце,
Проникали в глубины сознания нежность и явь,
И казалось, что жизнь, покружив по задворкам, вернётся…
По безмолвию снежному с ней мы отправимся вплавь
 
 
Через двор, через поле и сквозь горизонта оковы,
Оторвавшись в незримом скольженье от дел и от бед,
Мы услышим из уст мироздания Божие Слово,
Для которого нет пустоты и забвения нет.
 

 
Тоска и усталость от тупости, грязи и лжи.
Когда же страна встрепенётся и выйдет из комы?
Ведь сколько во мраке болот за слепцом ни кружи,
Нет шанса добраться живым до родимого дома.
 
 
Лишь сами повинны вы в том, что грядущего нет
У ваших детей, оцифрованных лагерной меткой.
И всё, что вас ждёт, – это пошлый содомский балет
И вечный позор за колючей заборною сеткой.
 
 
Вы всё проглядели, проспали, продули вконец,
Так радуйтесь новой беде, как вчерашнему грому…
А дьявол – в деталях, он в подлости подлинный спец
И знает, что верите вы лишь тельцу золотому.
 
 
Вы встали с колен? Неужели? А где ж ваша блажь
Стучать по носам США и «прогнившей» Европе?
Чем выгодней Родину полным молчаньем продашь,
Тем глубже окажешься в полной безвыходной жопе.
 
 
И дальше молчите, сопите в две дырки гуртом.
Крым наш, и спасибо, и больше не надо ни крошки.
А что будет с нами, об этом узнаем потом,
Когда от России останутся рожки, да ножки.
 

 
Как долог бал у сатаны
Под пологом ночного мрака
У красной зубчатой стены…
Нет ни знамения, ни знака,
Что шабаш кончится зверья,
Забывшего про Божью кару,
Эпоха кончится вранья,
Исчезнув в зареве пожара,
И кол осиновый воткнут
Народы в дряблую грудину.
Опять свистит знакомо кнут, —
Лишь подставляй покорно спину.
Опять лоснятся холуи
Вокруг преступного владыки,
И годы смрадные свои
Влачит он, наглый и безликий,
С апломбом, позабыв про стыд,
Кряхтя слова фальшивой глоткой…
А над страною мрак разлит,
И глушат смерды страх свой – водкой.
 

 
Я чужое время проживаю
И чужое бремя волочу,
За грехи не жду от Бога рая, —
Праведность мне вряд ли по плечу.
 
 
Я кричу от боли, не смолкая,
Криком, запечатанным в груди.
Кровь свою на воду не меняю,
Родину оставив позади.
 
 
Там мои могилы и распятья,
Там мои иллюзии и сны,
Там узнала я, что мне не братья
Те, кто мне по духу не равны.
 
 
Проклят род мой древний на столетье,
Что залито красным сургучом.
Кончится ли это лихолетье,
Иль в России русский – обречён?
 
 
Мчится время адово по кочкам,
В грохоте и скрежете зубном,
А земля моя ослабла в корчах,
На юру забывшись продувном.
 
 
Сбудется иль нет её мечтанье
Обрести покой и тишину,
Или вновь ей выпадет прощанье
С сыновьями, павшими в войну?
 
 
Я – песчинка, малая частица
Той земли, что кровь моя и боль.
Русь моя, подстреленная птица,
Мой последний, мой смертельный бой.
 

 
Понты от горделивого ничтожества
Приятны для безумного убожества.
Всеядных и невежественных множество,
А тупость ослепительней художества.
 
 
Что делать, если хваткою бульдожею
Схватилась власть с зубастой подлой рожею
За королевство глада, бездорожия,
Чудачества и пьяного безбожия?
 
 
Опять глазницы пялятся кровавые
Над нищей одураченной державою.
Позор довлеет над ушедшей славою,
И смерть грозит невиданной расправою.
 
 
Смеётся над страной блатная вольница,
Шумит среди чумы её застолица.
Народ на палача наивно молится
И гибелью своею не неволится.
 
 
А что ему востребованность с сытостью,
Гордится он своею недобитостью.
 

 
Мелькают дни, как спицы колеса.
Чем дальше в лес, тем толще партизаны.
Разбив свой лоб, не плачь по волосам.
Растратив ум, не береги карманы.
 
 
Из старых истин соткана судьба,
Но по лбу бьют одни и те же грабли.
И если жизнь лишь сон, а не борьба,
Тем будешь безнаказанней ограблен.
 
 
Напрасно всё, и если не прозрел,
Так и умрёшь, обманут дураками.
Коль головой своей ты только ел,
Расталкивая ближних кулаками,
 
 
Так и уйдёшь безсмысленно в компост,
И съест тебя червяк без уваженья…
А мир вокруг прекрасен и непрост,
Как высшего порядка уравненье.
 
 
Но мир вокруг – творенье не твоё,
Ты рвёшь его, как половую тряпку
В пылу домашних кухонных боёв,
Свою гоняя с матюгами бабку.
 
 
И телевизор – истинный «пророк»
Вольёт тебе дерьма в глаза и уши,
И скажет вновь, что бедность не порок.
А голова опять попросит кушать…
 

 
Суетность смыслов и шаткость расхлябанных вех,
Прошлое в кляре и бред доминанты кошмара…
В царстве чужого добра так ли короток век?
Новая жизнь в старой клетке даётся не даром.
 
 
В башне заклинило вал музыкальных часов,
Звон колокольчиков слился с речами пустыми…
Плачут скитальцы над трупами выспренних слов
В самой безбрежной, безбожной, безлюдной пустыне.
 
 
За словоблудием барства – плебейство и страх.
Воры и шмары танцуют под сенью шалмана,
Где у зубчатой стены в драгоценных гробах
Спят зачинатели подлости, лжи и обмана.
 
 
Выбор дороги зависит от ног палача.
Душит невежество глотки пронзительным гневом.
Тех, кто не хочет быть битым в затылок с плеча,
Ждёт новый ужас под те же блатные напевы.
 

 
Мы не вышли из этой комнаты,
Не окончен двадцатый век.
Там во власти серпа и молота
Был лишь щепкою человек.
 
 
На понятьях бандитских зиждется
Скотский разум бездумных масс.
«Речка движется и не движется»,
А на тумбочке – Карла Маркс.
 
 
Ушлый пи*ор придумал библию
Для содружества бля*ских сил
И протухшей вчерашней рыбою
Рабский социум накормил.
 
 
Ни стыда и ни грамма совести,
Изменён на века геном.
Нет печальней на свете повести,
Где страной управляет гном.
 
 
Ходит маятник, движет стрелочки,
Гирьки вешают бытиё.
Есть всегда для народа стрелочник,
И в руке палача – цевьё.
 

 
Где правят палачи народа,
В народе лад и тишина.
Народу нравятся Нимроды
И на чужой земле – война.
 
 
Народ при зрелищах и хлебе,
Чего ещё ему хотеть,
Когда его судьба – на небе,
А на земле лишь плач и смерть.
 
 
У нищебродов всё едино,
От Бога воля – не в пример.
Честит народ другого сына,
Чей дед был кат и лицемер.
 
 
Поруган воздух над Россией
Дыханьем смрадного лжеца,
Что был ей многих лет мессией
В преддверье страшного конца.
 
 
И вот народ взалкал победы
Над игом мерзкого ворья,
И кликать стал другие беды,
В лице такого же зверья,
 
 
Чей партбилет хранится втуне,
Язык научен говорить,
Спина не гнётся на трибуне,
И сладко чёрту угодить.
 
 
***
 
 
На народных костях – многословие,
На «святых» черепах – благолепие…
В смертный омут шагали сословия,
Богатела престольная склепами.
 
 
Мёртвый идол потел красной юшкою,
А живой – пыхал трубочкой пенковой…
Даже спаленки были с прослушкою.
Коридоры кончались застенками.
 
 
Сколько их, продырявленных пулями,
Без войны, без вины, без помянников?
Кулаками, прикладами, стульями
Сколько пытанных в смертных предбанниках?
 
 
Сколько мёрзших в этапах завшивленных,
Евших чёрную корку не досыта?
Сколько, сколько их, властью зашибленных,
И укрытых тайгой, не погостами?
 
 
И опять поднимаются головы
Тех, кто слёзы считает безделицей…
Только правда – она хоть и голая,
Вкруг неё жизнь пока ещё вертится.
 
 
Тащит трупной кремлёвскою славою
От зубчатой стены, и под звёздами
Воры нынче торгуют Державою.
Ну а почести – пулями розданы.