И так как Андрей Макарьевич менее всего был склонен к самоанализу и рефлексировал только на научные или околонаучные темы, то он не смог понять, с чем связана его тревога. Вряд ли она проистекала из сомнений в подлинности средневекового трактата. Зачем Донатто Пеллагатти использовать в диссертации фальшивый источник?! Вряд ли тревога была обусловлена одиночеством Шора во взглядах на традицию чиклей… Скорее всего, источник тревоги был связан с тем, что творилось сейчас с Алисой, девушкой, которая соотносила свои страдания с клубом и игрой.

Глава 3

Глаза на чёрном лице старца Борото сощурились. Докшит ощерил зубы, брызнул слюной, его свирепые ноздри вздулись, как большие красные пузыри. Свалившийся на пол орех угодил на пьедестал бронзового монголоида. Проскрипела деревянная Уллаун – одна из тех, обернувшись в которые, коряки тёмными вечерами являются в гости. Самой блёклой – цвета иссохших трав – была маска племени куакаука-уак, она вызывала странное ощущение – среднее между щекоткой и паникой. Что-то было в нитях, которыми перетянули её глаза.

Китайская маска ржала. Мексиканские наголовники шуршали и дыбились. Звереподобные маски рычали. Лоснились миниатюрные и в натуральную величину маскоиды. Бразильская маска из кожи, позвонков анаконды, костей боа, челюстей пираньи, чешуи арапаймы, волокон пальмы, как всегда, метила в самого слабого.

И кто слабый? Неужели она? Выйдя из кабинета профессора, Алиса зачем-то зашла в клуб. Ей, наверное, ещё хотелось подышать, пожить. Но агрессия, направленная на саму себя, преследовала её и тут. «С драгоценностью надо поступить жёстко», – повторяла девушка, разглядывая миниатюрную монголоидную голову и чувствуя потребность поговорить хотя бы с кем-то не из бронзы или чешуи.

Но в клубе никого не было. Если не считать масок, которые частенько использовались для игры. Они помогали сделать подкоп под сознание, которое разлеталось от этих экспериментов, как золотая пыль при огранке. И как же это поначалу радовало! Как пленяло и расширяло! Это ли не благодать: быть везде, быть всюду?! Алиса вспомнила одну из ранних партий, когда, сидя на подушках, уложенных кругом, около десяти членов команды испытали то, что невозможно пересказать: расщепленность, которая вместе с тем не содержала ничего пугающего.

Атарщиков тогда услышал своего прадеда хантэ, чьё тело было повешено на перекладине между двух елей, и затянул его песню. И, кажется, они увидели миграцию птиц, летящих над Иртышом, заслонивших солнце. Чувствовалось движение. Полёт. Множественность. Гладь. Блаженство. Жестом Шор призвал всех к молчанию и сам закрыл глаза. От него исходило то, что Елагин назвал «восприимчивостью к истине», Алиса – «потоком», Лидия – «ментальной силой», а сам он это посчитал, конечно, доказательством духовной живости народа, который изобрёл игру.

Дороги, которыми пришли нынешние члены клуба, разнились, как мох и чертополох. Довольно много было тех, кого в клуб приводило любопытство. Другие удовлетворяли здесь конспирологическое пристрастие, третьи искали выплеска творческого потенциала, четвёртые прятались от невезухи, пятые – от бытовухи, шестые являлись вестниками всеобщей компьютеризации, седьмые – мистификации… Тридцать два члена клуба – тридцать два пути.

В клуб попасть могли не все желающие. И что это был за критерий, по которому одни получали право, а другим отказывалось? Очень часто Шор прибегал в этом решении к тому, в чём далёкие от чиклианства углядели бы гадание: он доставал со стеллажа энциклопедию, раскрывал на любой странице, тыкал пальцем в строку, зачитывал её и толковал её смысл применительно к ситуации. И если кто-то осмеливался спросить его о происходящем, то он коротко, чтобы не навредить и не запутать (это были его главные принципы), говорил о синхронизации, которая легла в основу гадания, известного и практикуемого человеком с древности; и о толковании, которое есть аллегория жизни, ибо, кроме толкований, нет кругом ничего.

Были, разумеется, те, кто желал втянуться в игру ради самого Шора: ловить его скупые жесты, ощущать тонкую эротику его слов. Из действующих членов клуба к их числу относились трое: Алиса, Лидия и Олег. И надо сказать, что последнего привёл сюда слух о гомосексуализме профессора. Но что ещё мог думать обыватель? Почему этот мужчина так элегантен, красив? Для кого он старается?! Скорее всего, ради внимания мужчин, ведь никто не видел его с женщиной…

И Олег следил за своим таинственным избранником, как охотник за беркутом. Он разглядел даже ширину зрачков Шора, когда тот бросал взгляд, например, на Лидию, не раз являвшуюся в клуб в провокационных костюмах, под которыми считывалось отсутствие белья. И ширина эта доказывала – есть шанс. Но он не хотел его потратить зря. Он не спешил. В конечном итоге, он действительно влюбился, потому что, помимо прочего, Шор открывал перед ним новый мир, куда более привлекательный, чем тот, который он видел, работая барменом в богемной «УZтрице».

В «УZтрице» часто сидела Лидия. Туда наведывался Елагин, который продолжал искать следы тайного правительства и рыцарей-храмовников. Бывал там и Егор, геймер, айтишник. Ходил всегда в засаленном худи. Сквозь длинную чёлку иногда можно было увидеть его глаза, красные и слезящиеся. В этот ресторанчик заглядывали и студенты профессора. Но Шор игнорировал все уловки и приглашения Олега.

Надо сказать, профессор оставался поразительно толерантен в выборе членов клуба, ибо, кажется, одной из его задач было не препятствовать разноголосице – найти широкий диапазон звучания «Небесных чиклей». В голове Алисы истины чиклианства звучали душераздирающе, как «Воробьиная оратория» Курёхина. У Владимира Айдарова – строго, как «Largo». У Егора – галлюциногенно, как психоделик-транс. А у Атарщикова чиклианство звучало через горловое пение, камлание и песню хантов.

В тот клубный вечер, когда Алиса, стоя в одиночестве, смотрела на маски, ей предоставился шанс успокоиться – в комнату вошёл Владимир Айдаров, пожалуй, самый степенный и уважаемый член местного общества. Крупный, неповоротливый, с округлым лицом, со стоящими колом колючими усами, он был похож на моржа. Старомодная кепка, как у Лужкова, добавляла ему черты консервативности и солидности. Он производил впечатление лидера, который мог бы выдвинуться вперёд при необходимости и твердом понимании вопроса, но, покуда не находилось ничего экстренного, этого делать не желал.

Одной из странностей Айдарова, кандидата технических наук, было то, что он практически никогда ни к кому не обращался лично. То есть он просто входил, снимал кепку и чуть наклонял голову, что означало «здравствуйте», а затем, без прелюдий, без разговора о делах и погоде, начинал излагать свои мысли и идеи.

Он никогда не спрашивал: «А что вы думаете по этому поводу?» Могло показаться, что отсутствие «вы» в его речи – психическая патология, однако он был так уравновешен, настолько лишён суеты, что в этом обнаруживалось куда больше уважения к человеку и его личному пространству, чем в непрестанных «а вы? а у вас?» Если собеседник сам изъявлял желание высказаться, он слушал. Если в ответ визави молчал, то и он безмолвствовал, будто до этого никто ни о чём не говорил.

– Чикли обрели славу чего-то исключительного, – с ухмылкой говорил степенный Айдаров, – однако нет и физически не может существовать ни одной совершенно новой идеи или практики. Можно назвать с десяток прототипов игры в чикли, найти их следы на всех континентах. Поэтому решительно вредно говорить о новизне идей. Это значит расписываться в невежестве. А история религий? Она живо свидетельствует, что одно выливается из другого. Фетишизм, анимизм, тотемизм… не то что не изжиты – они существуют и, уверяю вас, самым активным образом! И почему-то христианство от них отделяют, якобы оно ново, но нет и не может быть ничего нового!

Алису его отвлечённые рассуждения на время угомонили. Ей было приятно полагать, что человек варился в одних и тех же, пусть чуть изменённых идеях сотни миллионов лет. И что ещё важнее – тонул в одних и тех же чувствах.

– Взять фетишизм, – продолжал Айдаров, – это ощущение, простенько так говоря, что от предмета исходит нечто. Вот сколько этих фетишей у христиан? Огромное количество святых предметов! А я ведь никого и не хочу обидеть. Напротив, я считаю, что оболгали фетишистов. И пора бы признать, что связь предмета и чувства естественна для человека. И ни разу не изжита и сейчас. Разве это не повод задуматься? Какую, в конце концов, психическую тайну скрывает эта связь? Почему её принято отрицать, словно фетишисты только дикари и умалишённые айфономаны?

В этот момент Алиса сосредоточилась на дряхлости того, что причиняло ей муку. У неё вертелись свои вопросы: «Сколько миллионов лет чувству окончательного одиночества? А идее о расщепленности бытия?»

Между тем клуб постепенно заполнялся людьми. Зашла Лидия. С мужской стрижкой, строгая, она была одета в чёрно-белый комбинезон. Кажется, помимо Шора, в клуб её привело некоторое запоздалое бунтарство, которое в её годы уже невозможно было удовлетворить так, как, например, в пятнадцать лет, – искушённый ум требовал утончённого бунта. И этот мятеж, конечно, содержался в чиклях.

«Женщины бывают двух типов: стервы и дуры», – утверждала она. Не стеснялась меркантильных связей. Была бездетна. Рациональна. Child-free. Вечная любовница. И казалось, всё это вместе кормило её мятеж.

Когда Алиса зашла в ванную помыть руки, туда же нырнула Лидия и захлопнула дверь:

– И долго ты так мучиться собираешься? Может, пора в петлю? – она расположилась на краю ванной, заглядывая в зеркало.

Алиса вздохнула. Как-то очень блёкло она выглядела рядом. И эта грация… Но обучаться у Лидии умению расположить своё тело соблазнительно ей казалось предосудительным. Честнее оставаться угловатой. Честнее иметь свой рот, а не надутый. Честнее любить Шора. Лидия в этот раз ей даже ничего не говорила, однако то, как она подправляла помаду, воскрешало пролетевшие беседы.

– Заканчивай, – её увеличенные алые губы сжались. – Заканчивай эту дурь.

На этом она вышла из ванны, а Алиса спешно закрылась на замок. После соприкосновения с Лидией, которая, в общем-то, насколько могла, ей сочувствовала, Алиса ощущала себя дурой: неухоженная внешность, балахонообразная одежда, да и мысли – очевидная дурь. Что бы ознаменовало, по мнению Лидии, конец дури? «Успешная разовая акция». Под этим она подразумевала, что Алисе надо опуститься на землю, продать свою девственность. Лидия настаивала, что необходимо именно продать и никак иначе. Потому что это будет «прививка» на всю жизнь, защита от глупых страданий. Тот, кому Алиса отдастся, безусловно, её акт не оценит, а если оценит, значит, слюнтяй. Алиса же считала, что вначале нужно встретить нормального парня, а затем строить свою жизнь. И забыть тысячу раз о Шоре.

Другим членам клуба Алисины переживания были неизвестны. А Лидии о своём решении рассказывать необязательно. А если бы её не было рядом? Проснулась бы в Алисе жажда этой странной «примерки»? Согласилась бы Алиса разделаться с тем, что берегла для великой и светлой любви, прежде чем покончить с собой? Решилась бы расстаться с девственностью абы с кем? В своей готовности на «абы с кем» Алиса видела месть самой себе за годы глупости, когда считала своё целомудрие чем-то сокровенным.

Из-за двери слышались голоса тех, кто начал партию. «То есть это», «то есть это», «то есть это», – повторяли они тихо надпись, выгравированную на одном из медальонов тикутаки, копия которого лежала по центру стола. Просто лежала, как мог лежать там любой другой камень или предмет. Казалась безделицей. Тоже фетиш? Однако для тех, кто уже преуспел в чиклях, кто не раз приоткрывал тайны в своей психике, медальон с дырочкой для ношения был подобен тоннелю, вызову. В медальонной надписи – схватка субъекта и объекта. И за столом категории «то» и «это» умирают и сливаются воедино.

Но Алиса чувствовала только то, что опять что-то деконструируется, погибает. Снова смерть. Снова отсутствие устойчивой системы. Что происходило в другой комнате, она даже не стала узнавать. Она испытывала угнетённость. Даже странно, какой дифференцированной была её болезнь. Алиса сама не могла уловить все эти ветвления: одиночество, страх сойти с ума, головокружение от того, что все – иллюзия, а значит, бред, безответная любовь, невозможность найти, ощутить Бога. Какого Бога? Хотя бы кровать найти и прилечь. Хотя бы на мгновение спастись в чём-то. Как обычно, хворь накрыла резко, точно заштормило, словно пол пошёл ходуном, словно маски накинулись на неё и впились. Она выбежала из квартиры. На лестнице её перехватил Елагин:

– У меня кое-что есть. От Казанцева. Пойдём поговорим.

Алиса пыталась отвечать ему «нет», «мне там душно», «плохо», «не интересны новости, тем более от Казанцева». Но Елагин не принимал возражений.

– Мне надо это донести именно до тебя. Считай, ты – слабое звено, – строго отрезал он.

«Слабое звено?» – крутилось в голове Алисы, пока она поднималась, как подневольная, обратно в клуб вслед за Алексеем, тридцатилетним юристом, который получил своё прозвище – Елагин – за познания в истории тайных обществ и конспиративную переписку, на которую мог подвигнуть самых закрытых, но интересных ему людей. Как и Иван Перфильевич Елагин, мастер Провинциальной великой ложи в Санкт-Петербурге, Алексей имел склонность к философствованию, мыслил по-гофмейстерски.

Он провёл Алису на кухню, где никого не было. Пока он говорил какие-то вступительные вещи о том, что «это серьёзный разговор», Алиса суетливо наливала чай. Хотя бы глоток. Хотя бы кипяток в глотку. Что-то сладкое на язык прежде, чем на неё обрушится всё снова. Прежде, чем она начнёт сомневаться, что она есть, что вот это – она, а не какой-то блик воды.

– Только, пожалуйста, без слабых звеньев, – попросила Алиса, подав Алексею Елагину чай. – Слабое звено может ещё стать сильным.

– Спасибо. Безусловно, – чуть более мягко согласился он и по-деловому, без каких-либо эмоций, приступил к сути. – На кафедре Казанцева сейчас стряпают что-то очень серьёзное: и против Шора лично, и, разумеется, против игры.

– Это происходит, сколько я себя здесь помню, – нетерпеливо перебила его Алиса, потому что ей становилось всё хуже и хуже и хотелось бежать. Хотелось кричать: «Алексей, ну вы же нормальный человек. Зачем вы меня вернули?! Ради этой фигни?! Вы же видите, что происходит со мной!»

– Да, – недовольно подтвердил Елагин, – но именно сейчас, поверь уж моим данным и не спрашивай, откуда они, я уверен, к ним попал какой-то козырь в руки.

– И причём здесь я? – нервно переспросила она.

– Ты тут как раз очень при чём, – спокойно, но чуть жёстче продолжил он. – Если произойдёт глобальное развенчание культа, если игра будет объявлена вредной, то тебя на этой волне вынесут в первые ряды. И я опасаюсь, что именно сейчас казанцы начнут к тебе подбивать клинья. Может, что-то обещать взамен. Может, подошлют кого-то, чтобы с тобой подружиться… Шор тоже считает, что, дабы потопить его, они используют все средства.

– Шор? – невольно вырвалось у девушки и вспомнилось «слабое звено». Она зажмурила глаза и постаралась взять себя в руки, но слезы всё же брызнули.

– Видишь, ты сейчас совсем не в форме, – вздохнул Алексей и отпил чай. Затем он нахмурился и стал в раздумье водить пальцем по столу, как будто прикидывая возможные комбинации и развитие событий.

– А вы вот мне сами, Елагин, признайтесь. Вы уверены, что игра позитивна? – не сдержалась Алиса.

Алексей задумался. В клубе он искал материал для анализа. Не то чтобы он отвергал догмы чиклианства или оставался духовно глух в игре – его партии не редко были проникновенны. Однако он, кажется, всегда помнил, какое пристрастие его сюда привело. И вот это уже интереснее: откуда эта жажда информации, скрываемой от общества? Откуда влечение к теням, отбрасываемым политическими или социальными процессами? И где-то внутри, себе лишь самому, он мог признаться, что упивается самим процессом разоблачения, владения сокрытым.

Он ощущал: его «дневное поприще», адвокатская деятельность, связано с противоположным – с ясностью, открытостью, с правом и законом. Право – нечто высшее, что берёт своё начало у истоков бытия. Право подобно солнцу. От его сияния можно и ослепнуть. Поэтому нужна тень.

– Не уверен, Алиса, – наконец, сказал Алексей Елагин. – Однако я много в чём не уверен из того, в чём уверены массы. Я должен просчитать все ходы. Вас мне надо было уведомить только потому, что мне противны хитрости. Позитивная эта практика или душегубство, это уже второе. А первое, лично для меня: нельзя при доказательстве использовать сфабрикованную информацию. И вот я однозначно против этих махинаций.

Девушка пообещала ему сохранять бдительность. Елагин ещё раз вздохнул, показав, насколько это обещание неубедительно. Алиса постояла немного и вышла. В дверях она столкнулась с Шором. Причём буквальным образом. Она вспыхнула, и внутри неё на мгновение установился блаженный Эдем. Но профессор так холодно ей сказал «простите», что рай растворился, и она буркнула что-то в ответ и выскочила на лестницу. Поскорее к пропасти! В ад и месиво. Потому что ад внутри невозможно снести. Его надо удвоить. И сгореть.

Через два часа Алиса уже сидела в одном совершенно небогемном заведении. В неприличном платье. Была пьяна. Почему она не пошла в «Уzтрицу», где ей бы сделали скидку? Потому что та напоминала «успешную разовую акцию». А акция, несмотря на низость намерений Алисы, была апофеозом мерзости.

«Разве может продажа столь нежного и драгоценного стать “прививкой от романтизма и страдания”? Понятно, Лидия считает, что так разовьётся спасительный цинизм, но задумывалась ли она о пользе уязвимости? Не думала ли она, что в панцире этого цинизма, где нет боли, нет и жизни? Но чем мой гадкий сценарий отличается от её? Тем, что я ищу не защиты, а гибели. В том вот уроде или в том – ищу гибели. Этим мой сценарий честнее», – размышляла Алиса, сплющив зубами трубочку, цедя коктейль и бросая какие-то пошлые фразы подбивающим к ней клинья мужикам.

Надо сказать, многие кандидаты, чувствуя что-то вызывающе-фальшивое в словах девушки, ощущая в ней тайное страдание, быстро разворачивались и покидали Алису. От собственных фраз её тошнило, поэтому она ещё сильнее налегала на алкоголь. Развязность в речи, которой она как бы продолжала себя подталкивать к пропасти, становилась всё более нелепой и гротескной. И не то чтобы оставшийся около неё «урод» был настолько пьян или психологически глух, ему, скорее, было все равно.

Заткнулась Алиса в тот момент, когда его рука всё-таки притронулась к ней. Девушка оцепенела, словно брезгуя сбить ползущего по ней тарантула. Сколько это длилось? Уже ни о чём не размышляя, она смотрела, как коричневая мохнатая рука, олицетворяющая все сладострастия и похоти, известные человечеству, и принадлежащая тому, у кого были мохнаты нос и уши, медленно гладила её коленку. «Ам, какая девочка, ум-м-м», – слышалось при этом тяжёлое сопение и мычание…

Время от времени эта рука пыталась поднять подбородок девушки. Тогда она резко отворачивалась к бару и просила ещё коктейль, лимон, воду, салфетки, сахар, соль, закурить… Но Алиса не курила – каждый раз при затяжке она испытывала приступ кашля. В её уме мелькало «так даже лучше, лучше, лучше, только это может быть примеркой тому». Эта фраза звучала заевшей пластинкой. Но чувство гадливости заливало Алису, и подступала тошнота.

– Тут есть мотель, – шептал кустистый рот, – почасовой… Пойдём…

– Угу, – отвечала, сдвинув брови, она.

И теперь, отбросив лексику, которой так нелепо и безыскусно пыталась добиться своих целей, а в сущности, лишь нагнетала самоотвращение, она произносила изредка что-то вроде «угу» или «щас».

И это было похоже на жестокий аттракцион: она приближалась к своему решению и как будто катилась в пропасть, а потом выныривала из неё и снова просила повременить. В этот момент ей и позвонил Саша, можно сказать, единственный приятель из членов клуба, который хотел с ней встретиться и обсудить, в общем, то же, о чём уже говорил Елагин.