Гораздо более содержательна статья академика Бориса Александровича Рыбакова «О преодолении самообмана» (1971 г.). В ней мы не найдем критики непосредственно пассионарной теории этногенеза, так как статья посвящена книге Гумилева «Поиски вымышленного царства» и направлена на разоблачение ошибок и несоответствий в трактовке исторических событий Древней Руси Гумилевым. Объем ее невелик, но место для мелких уколов в адрес Гумилева автор нашел. Вполне невинную мысль Льва Николаевича о месте озарения в процессе научного поиска, которое «не предшествует изучению проблемы и не венчает ее, а лежит где-то в середине, чуть ближе к началу» [95], академик Рыбаков почему-то воспринимает как проявление самомнения и нахальства, несколько раз припоминая Гумилеву его озарения, которые «очевидно, предшествовали научному поиску» [95] или даже заменяли его.

В заключительной части своей статьи «Горькие мысли „привередливого рецензента“ об учении Л. Н. Гумилева» (1992 г.) не стал ограничиваться мелкими уколами доктор исторических наук, профессор Лев Самуилович Клейн, объяснивший популярность трудов Гумилева дилетантизмом, простодушием и полуобразованностью поклонников Льва Николаевича (что отчасти верно, так как среди них встречаются люди разные, как и среди его противников) и выразивший сомнение в сохранности интеллектуального уровня Гумилева после всех испытаний, выпавших на его долю. Аргументом к этому сомнению послужили «долгие годы адаптации к уровню слушателей» во время пребывания Льва Николаевича в ГУЛАГе и широко известная история с ликбезом, который предпринял Гумилев в среде своих солагерников: «блестящее переложение одного раздела испанской истории (отпадения Нидерландов) на феню» [42].

В конце статьи автор заверяет читателей в своем дружеском расположении ко Льву Николаевичу, делает признание, что «очень не хотелось браться за эту статью», горько сожалеет, что приходится «обрушивать столь резкую критику на своего доброго знакомого Льва Николаевича Гумилева», но «это тема, которой играть нельзя» [42], ибо опасность слишком велика. Под опасностью подразумевается оправдание межэтнических конфликтов пассионарной теорией этногенеза.

Подобная тактика стала особенно популярна после ухода Льва Николаевича. Многие ученые мужи даже перестали обрушиваться с критикой на концепцию Гумилева, так как подвергать научной критике совершенно фантастическую теорию, не имеющую к науке отношения, как-то не очень солидно. Иногда ее даже ставят в один ряд с «альтернативной историей» Фоменко и Носовского. Льва Николаевича объявили талантливым популяризатором, а его заблуждения снисходительно объяснили трагизмом его жизненного пути. Интересно, что же популяризировал Гумилев, если его взгляды на историю и этногенез были насквозь псевдонаучны и даже опасны.

Во всех этих, мягко говоря, странных нападках проскальзывает столько глубоко личного, что возникает вопрос: на кого более было направлено раздражение критиков – на «антинаучную» теорию или на ее автора? Такая вот отрицательная комплиментарность^[3] на индивидуальном уровне.

Но вернемся к содержательной части критики. Все критические замечания в адрес пассионарной теории этногенеза можно разделить на две неравноценные группы: критика по существу и претензии морально-этического характера. Последние менее разнообразны и в общих чертах сводятся к двум-трем позициям, но по своей убойной силе они значительно превосходят первые и способны похоронить любую теорию независимо от ее научной ценности. Самые невинные из них заключаются в нарушении профессиональной этики и использовании административного ресурса. Они представлены в вышеупомянутой статье В. А. Кореняко и состоят в следующем:

1) Вслед за статьей Л. Н. Гумилева «Этногенез и этносфера», опубликованной в журнале «Природа» (1970 г.), редакция напечатала «небольшую статью тогдашнего директора Института этнографии АН СССР Ю. В. Бромлея (Бромлей, 1970: 51–55). В ней последний изложил свои взгляды на этнос и этногенез. Он не критиковал Л. Н. Гумилева, ограничившись парой безадресных абзацев» [50]. По мнению В. А. Кореняко, «Ю. В. Бромлей по сути уклонился от критики Л. Н. Гумилева, и последнему следовало дождаться серьезного критического анализа своих гипотез или смириться с тем, что академические специалисты не горят желанием вступать с ним в дискуссию» [50], но в том же году в журнале «публикуется подборка трех положительных рецензий на статью Л. Н. Гумилева. <…> Авторы комплиментарных откликов работали в ленинградских вузах. Возникла ситуация, довольно прозрачная и, по меркам того (к сожалению, не нынешнего) времени, неэтичная. Вряд ли у кого-то возникали сомнения в том, что эта серия комплиментарных отзывов была организована в Ленинграде самим Л. Н. Гумилевым» [50].

2) По всем признакам, Л. Н. Гумилев был еще и плагиатором, так как продвигаемые им идеи о хазарско-иудейской химере впервые появились в книге М. И. Артамонова «История хазар». «Лев Николаевич был редактором этой книги. Тождество рассуждений обоих исследователей таково, что возникает мысль, не помог ли редактор автору написать "Заключение". Но репутация М. И. Артамонова как самостоятельного и продуктивного исследователя безукоризненна. Речь может идти лишь о сомнительности приоритета Л. Н. Гумилева в „иудео-хазарском сюжете“» [50]. От себя заметим, что нещадной критике за эту трактовку истории, вовсе не за плагиаторство, на протяжении многих лет подвергался именно Л. Н. Гумилев, а не М. И. Артамонов.

3) Л. Н. Гумилев пользовался покровительством Анатолия Ивановича Лукьянова, который по мере своего продвижения по политической лестнице все настойчивее продвигал его работы в печать.

4) И, наконец, у Льва Николаевича, «не проработавшего в АН СССР ни дня, но рвавшегося на страницы академических журналов и к полиграфическим мощностям издательства „Наука“» [50], был такой «графоманский напор», что он застращал все научное сообщество. От него были вынуждены «защищаться» не только директор Института этнографии АН СССР Ю. В. Бромлей, но и вся Академия наук, давшая в 1987 году отрицательное заключение комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л. Н. Гумилева по историко-этнической проблематике.

При сравнении пунктов 3 и 4 возникает вопрос: кто же на самом деле беззастенчиво пользовался административным ресурсом – Лев Николаевич, заинтересовавший своей теорией А. И. Лукьянова, но явно не имевший рычагов давления на кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС, а затем Председателя Верховного Совета СССР, или его оппоненты?

В этой связи интересно описание А. В. Вороновичем истории издания монографии Л. Н. Гумилева по теории этногенеза. Начало этой истории не сулило особых проблем. Рукопись монографии получила ряд положительных заключений и в 1976 году «была включена в план издательства (судя по письму Л. Н. Гумилева в Президиум ВГО, написанному в 1978 г.). Работа была отредактирована (редактор издательства В. А. Афанасьев), в музее-квартире Л. Н. Гумилева сохранились верстка титула, оборота титула и содержания труда 1976 г. Но в 1978 г. книга была возвращена в Президиум ВГО с письмом главного редактора А. А. Фролова, в котором последний ссылался на рецензию этнографа Ю. В. Бромлея – в ней отмечалась аполитичность монографии и следовали „упреки в адрес Президиума ВГО, представившего работу к печати в 1974 г.“» [16].

Впрочем, одно другому не мешает: академическое научное сообщество «защищалось». Нам же пора переходить к тяжелой артиллерии идеологического фронта. Поэтому лишь отметим для себя, что в конце 70-х годов, на вкус Ю. В. Бромлея, труд Льва Николаевича, посвященный пассионарной теории, был аполитичен.

Десять лет спустя, в 1988 году, Ю. В. Бромлей неожиданно рассмотрел в пассионарной теории ростки антигуманизма: «…идея высокого процента пассионариев у одних народов и низкого у других (так сказать ущербных) – это лишь слегка закамуфлированная „учеными словами“ давняя концепция „полноценных“ и „неполноценных“ народов или этносов, концепция, мягко говоря, далеко не самая гуманистическая» [10]. А вскоре Лев Николаевич, по мнению критиков, созрел и до уровня идеолога националистов. Господин Л. С. Клейн в 1992 году писал: «…произведения Л. Н. Гумилева претендуют на то, чтобы стать знаменем для политических группировок шовинистического толка вроде „Памяти“» [42].

Понятно: где упоминание «Памяти», там и обвинения в антисемитизме. В. А. Шнирельман посвятил этому вопросу целую статью «Евразийцы и евреи», где писал, что Гумилев «выступал против смешанных браков, хотя и стремился отмежеваться от расизма», что он склонен «искать негативные примеры именно в истории взаимоотношений различных культур с евреями. Так, хотя к „народам торгашей“ он причисляет также флорентийцев и шотландцев, совершенно очевидно, что основной его пафос направлен против евреев» [129].

Господин Шнирельман так увлекся борьбой с «антисемитом» Гумилевым, что даже не счел нужным скрывать своих антироссийских (или русофобских?) взглядов, инкриминируя евразийцам, «что основной пафос евразийского движения сводился к сохранению во что бы то ни стало целостности Российского государства, независимо от того, будет ли оно называться Российской империей, СССР или Евразией» [129].

В. А. Кореняко в своем обзоре критики теории Л. Н. Гумилева отмечал: «Несколько авторов сочли возможным писать о моральных изъянах концепции Л. Н. Гумилева. <…> В. А. Шнирельман и С. А. Панарин указывали на „принципиальный исторический аморализм Гумилева“. Точнее было бы говорить об имморализме, этот термин лучше соответствует обычному ответу Л. Н. Гумилева на вопрос, как он может оправдывать все случаи захватов, агрессий и геноцидов, творившихся „пассионариями“ по отношению к менее „пассионарным“ современникам: „это не плохо и не хорошо“» [50].

Подобное цитирование можно продолжать до бесконечности. Очень хочется спросить уважаемых ученых, где они все это взяли, если мы с ними читали одни и те же работы Гумилева.

Когда речь идет о развитии этноса, прохождении им стадий детства, юности, зрелости и вступлении в пору старости, ставить вопрос об этнической полноценности или неполноценности противоестественно. В этом смысле все народы одинаково полноценны, но в разное историческое время.

О недостаточном владении Ю. В. Бромлеем критикуемого им предмета свидетельствует утверждение, что его «встревожила трактовка судьбы так называемых отсталых народов, отнесенных к числу субпассионариев, то есть тех, чей приниженный статус обусловлен якобы генетически» [10].

В жизни любых живых организмов, начиная с одноклеточных и заканчивая человеком, очень многое обусловлено генетически. Но специфика «отсталых народов», жесткость их адаптационных моделей, не позволяющая быстро приспосабливаться к изменяющимся условиям среды, определяется не изначальной особенностью генов, а естественным отбором, идущим в человеческой популяции. И направлен этот отбор в мемориальной стадии этногенеза на сохранение гармоничных особей, а вовсе не субпассионариев.

Против смешанных браков Лев Николаевич не выступал. Он лишь призывал к осмотрительности в этом вопросе и отмечал, что широкое распространение экзогамии в определенных условиях может привести к негативным и даже фатальным последствиям. Такая опасность существует, если речь идет о смешанных браках между представителями разных суперэтносов, и то не всегда. Достаточно вспомнить, что браки между представителями древнерусского этноса и ордынцами послужили основой для образования новой этнической общности – великороссов.

Иначе говоря, русские могут заключать браки с татарами, а белорусы с мордвой (государства уже разные, но суперэтнос один) без каких-либо негативных последствий. Если же мы начнем массово смешиваться с китайцами, то результат может быть непредсказуемым. И расовые предрассудки здесь ни при чем. В условиях пассионарного толчка из такого смешения может родиться новая этническая общность, а вне его воздействия образоваться химера. Проблема в том, что, даже зная о существующих возможностях, мы не можем их предугадать (пока).

Кроме того, для образования химеры необязательна активная метисация. Достаточно совместного проживания на одной территории народов, входящих в какой-либо суперэтнос (исторически распределивших обязанности и зоны ответственности, создавших систему сложных взаимосвязей в освоении кормящего ландшафта, т. е. занявших соответствующие экологические ниши), и народа, принадлежащего к иному суперэтносу и своей ниши^[4] в создавшейся ситуации не нашедшего. Возлагать вину на весь такой народ бессмысленно и ошибочно, что не отменяет плачевных последствий для всех участников подобного совместного проживания.

В древней истории и в Средние века шансы оказаться в этой роли у евреев были велики, так как они были народом-изгнанником, вынужденным искать место под солнцем. В современном мире в подобном положении вполне могут оказаться вовсе не евреи, а индусы или китайцы в США, арабы в Западной Европе и т. д. Тем не менее, «иудео-хазарский сюжет» стал поводом для бесконечных обвинений Гумилева в антисемитизме, а довольно подробно описанная Львом Николаевичем турецкая химера такого бурного отклика не встретила. Ведь в турецком варианте никаких евреев не было, а были лишь наложницы самой разной этнической принадлежности, рожавшие своим повелителям детей, и христианские мальчики, из которых делали янычар. Не станут же представители европейских народов возмущаться тем, что их одноплеменники невольно развалили Османскую империю.

Впрочем, не можем не привести цитату из книги «Взлеты и провалы в истории этносов. О жизни и творчестве Л. Н. Гумилева – взгляд из XXI века» Ивана Юрьевича Смирнова, которого очень сложно заподозрить в недоброжелательном отношении к Гумилеву или в поверхностном знакомстве с его творчеством. И. Ю. Смирнов пишет, что «в беспристрастности и объективности по отношению к разным этносам Гумилева заподозрить невозможно, для него существовали любимые и нелюбимые этносы. К первому разряду принадлежали, прежде всего, тюркские и монгольские народы, ко второму разряду – в особенности китайцы и евреи. (Антикитайских высказываний у Гумилева можно насчитать значительно больше, чем антиеврейских.) Но подобная не украшавшая этнолога вкусовщина противоречила основам его теории. Ведь в соответствии с теорией ни „хороших“, ни „плохих“ этносов нет, этносы различаются по объективным признакам – приспособленности к тому или иному ландшафту и стадии этногенеза» [104].

Честно говоря, отметив «симпатию» Льва Николаевича к тюркским и монгольским народам^[5], мы не заметили ярко выраженной неприязни к китайцам и евреям. Причиной нашей «близорукости», вероятно, послужило именно то, что его теория не предполагает подобной оценки: ни «хороших», ни «плохих» этносов нет. При этом глупо было бы отрицать, что Лев Николаевич, как всякий живой человек, мог иметь личные симпатии и антипатии. Их оценка с нашей стороны, со стороны И. Ю. Смирнова или так называемых «критиков» – тоже своего рода вкусовщина, которая не должна переноситься на пассионарную теорию.

Другим подтверждением «исторического аморализма Гумилева» стало якобы оправдание им межэтнических конфликтов, так как, согласно его теории, они происходят закономерно и зависят от особенностей этнических контактов на различных таксономических уровнях этнических систем и положительной или отрицательной комплиментарности между этносами.

Критикам такого рода следует обратиться к его основополагающей работе «Этногенез и биосфера Земли» (часть 9, глава XXXVII, раздел «Деяния и явления»). В ней Лев Николаевич обозначает четкую грань между понятиями «явление» и «деяние»: «…разница между явлением и деянием принципиальна, ибо деяния можно совершить или не совершить. Они лежат в полосе свободы» [26]. Проблемы, возникающие при межэтнических контактах, касаются «явлений», они обусловлены объективными причинами. Способы же разрешения этих проблем относятся к «деяниям», так как реализуются конкретными людьми и, следовательно, лежат в полосе свободы.

Как видим, ни геноцид, ни другие преступления, творящиеся в рамках межэтнических конфликтов, пассионарной теорией не оправдываются. Речь идет лишь о том, что «каждое преступление имеет фамилию, имя и отчество». Вроде бы все предельно ясно, остается только предполагать, что именно эту часть монографии Льва Николаевича пристальный взгляд критиков случайно обошел стороной. Но… ничего подобного.

В. И. Козлов в своих рассуждениях о путях «околоэтнической пассионарности» подробно останавливается на ней и даже цитирует, но заключение его гласит: «…схема рассуждений в духе логических построений концепции Л. Н. Гумилева приводит, как нетрудно заметить, к оправданию нацистских преступников, деяния которых были обусловлены якобы естественными силами и генетическими факторами» [48]. Этот вывод противоречит написанному Львом Николаевичем до такой степени, что вообще не подлежит обсуждению в рамках разговора о пассионарной теории. Обсуждать здесь можно только мотивы, заставившие серьезного ученого так грубо искажать факты.

Кроме того, В. И. Козлов утверждает, что в трактате Гумилева нет «признания хотя бы гипотетической возможности мирного сосуществования и тем более плодотворного сотрудничества различных народов или этнических групп; в нем нет ничего ни об этнообъединяющих идеях мировых религий (буддизма, христианства, ислама), ни об идеях интернационализма» [48]. На самом деле варианты мирного сосуществования и даже плодотворного межэтнического сотрудничества пассионарная теория этногенеза предусматривает: первые Л. Н. Гумилев назвал «ксениями», вторые – симбиозами.

Статья В. И. Козлова увидела свет в 1990 году, за год до развала СССР, надолго похоронившего под своими обломками дружбу народов, интернационализм, а также их гипотетические возможности. И произошло это после нескольких десятилетий ежедневных коллективных медитаций простых граждан и именитых советских ученых на тему мирного сосуществования. Так кто оказался прав? Лев Николаевич, ставивший неудобные вопросы, или его коллеги, прячущиеся от них за идеологическими штампами?

Что касается высокой степени идеологизации самой пассионарной теории, то доказательством полной несостоятельности этого обвинения является тот факт, что ее используют очень разные люди для оправдания или обоснования прямо противоположных взглядов. Если бы Лев Николаевич выдерживал какую-то определенную идеологическую линию, он бы не ухитрился подставиться под удар со всех сторон одновременно.