Утро раннее,
петербургская темь,
еду в Юрьев
на Юрьев день.
Утро синее,
солнце в гробу,
еду по свету
пытать судьбу.
Под фонарями
и то не светло,
по улице Бродского
иду в метро.
Но Кюхля Дерпту предпочел
водовороты декабризма,
от Петербурга слишком близко
спасительный тот был причал.
Нет, пол-Европы проскакать,
своею жизнью рисковать
в руках наемного убийцы
и, воротясь к земле родной,
как сладостною пеленой,
кандальной цепию обвиться.
Г. Корниловой
Господи, все мы ищем спасенья,
где не ищем – по всем уголкам,
стану, как свечка, на Нарвском шоссе я,
голосую грузовикам.
Знаю ли, знаю ли, где буду завтра —
в Тарту или на Воркуте,
«Шкода» с величием бронтозавра
не прекращает колеса крутить.
Кто надо мною витает незрим?
Фары шарахают в лик херувима.
Не проезжай, родимая, мимо,
и́наче все разлетится в дым.
Не приводят дороги в Рим,
но уходят все дальше от Рима.
…еду в Юрьев… (1); Но Кюхля Дерпту предпочел… (2); Знаю ли, знаю ли, где буду завтра – в Тарту или на Воркуте… (3) ⇨ Юрьев, Дерпт, Тарту – три названия одного и того же города.
…по улице Бродского / иду в метро. ⇨ Улица художника Бродского в Ленинграде – ныне в СПб снова Михайловская. В стихотворении она, конечно, «переименована» в честь ссыльного поэта. После смерти Иосифа я закончила свою статью о нем вопросом, не переименовать ли ее обратно.
Но Кюхля Дерпту предпочел / водовороты декабризма. ⇨ «Приезжай в ерпт, Дерпт – хороший город» (так зовут Кюхельбекера в Дерпт в романе Тынянова «Кюхля». Мне – но уже после этой поездки – неоднократно повторяли эту фразу мои тартуские друзья). Ср. «Давно б на Дерптскую дорогу / Я вышел утренней порой (…) Но злобно мной играет счастье: / Давно без крова я ношусь, / Куда подует самовластье…» (Пушкин, «К Языкову»).«Шкода» с величием бронтозавра… ⇨ «Шкода» – один из тех грузовиков, которые никогда не останавливались, чтобы подобрать меня; другой – «Татра», по существу здесь фонетически (вплоть до рифмы «завтра – бронтозавра») подразумеваемый.
Не приводят дороги в Рим… ⇨ Возражение на расхожее утверждение о том, что все дороги ведут в Рим. (Рима «не существовало» – как и Флоренции.)
Прохожий – проходи!
Проезжий – проезжай!
Свеча в окне чади,
и стынь в вагоне чай.
И все при деле так,
что некогда взглянуть
по сторонам, и так,
что не о ком вздохнуть.
При деле, как свеча,
как чашка с кипятком,
как инвалид, стуча
в полтинник пятаком,
в зубах зажав картуз
и, глядя, что дают,
скосив глаза ко рту.
Но тут не подают.
Качается вагон,
качается костыль,
и кажется ногой
дубовая бутыль,
и горлышком об пол,
и горлом о косяк,
и всем лицом в подол,
совсем глаза скося.
Припав к теплу колен,
локтей, кистей, колец,
почуяв, захмелев,
качаниям конец,
при деле, как в огне
темнеющий фитиль,
как наотлет к стене
отставленный костыль.
Тоску в тоску продев,
как тень свечи в углу,
при деле, как предел
и роду, и числу,
как недопитый чай,
качаемый в пути…
Прохожий, проезжай.
Проезжий, пролети.
Сюжет этого стихотворения Н. Я. Мандельштам резюмировала: «Так он у вас еще и даму нашел».
Сила соленого ветра,
света, листвы и воды,
свитер небесного цвета,
выцветший до слепоты,
лодка, стучащая в дальних
во́лнах, и вскрик на песке,
след мой невысохший вдавлен
в дюны, песок на виске.
Говорить разучусь,
не совсем, так по-русски,
со всеми разлучусь,
не навек, так на годы,
нет меня ни
у Невы, ни у Таруски,
переменила
я слова и глаголы.
Свинцовые волны,
чужое море,
сосновые чёлны,
сухие весла,
а паруса
проедены молью,
а голоса
шуршат, как известка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но и там меня нету,
сколько зим, столько лет,
проплывя через Лету,
простывает мой след,
остывает горло,
холодеет щека,
и рука примерзла
к руке на века.
…нет меня ни / у Невы, ни у Таруски... ⇨ Таруска – река, протекающая в Тарусе Калужской обл. Стихи выглядят сделанным за десять лет вперед предсказанием эмиграции (хотя здесь имеется в виду лишь «эмиграция» в чужую речь – см. ниже), когда никакого намека на ее возможность не было и никакого желания, естественно, тоже.
…переменила / я слова и глаголы. ⇨ Ср. «Мне хочется уйти из нашей речи…» (Мандельштам).
…проплывя через Лету… ⇨ Объяснять ли в примечаниях, что такое Лета? Пожалуй, один раз: река забвения в царстве мертвых (у древних греков). Но еще и «там, у устья Леты-Невы» (Ахматова, «Поэма без героя»). Лета (в обоих этих соотнесениях) будет встречаться у меня неоднократно.
А. Рогинскому
Уж за полночь, и фонари
горят через один,
теперь до утренней зари
по городу броди.
Ночь соскребла с фасадов год
и соскоблила век,
и город пуст, как огород,
но город, как ковчег,
плывет, плывет и вот вплывет
в рассветный холодок,
и меж окон и у ворот
проступит век и срок,
и ты очнешься на мосту,
над Яузой, в слезах…
Арсений Рогинский, которому посвящено стихотворение, – тогда юный студент Тартуского университета, один из двух ленинградцев, которых я в то лето водила по Москве и сумела убедить в красоте города. Позднее – историк, архивист, политзаключенный, негласный редактор исторических сборников «Память», представителем которых на Западе я была. Теперь москвич и главный человек в «Мемориале».
…над Яузой, в слезах. – Яуза – приток Москвы-реки.
Но нет меня в твоем условном мире,
и тень моя ушла за мной вослед,
и падает прямой горячий свет
на мой коряворукий силуэт.
Опять моя отрада мерить мили
в грохочущих, как театральный гром,
грузовиках, ободранных кругом,
и взмахивать рукою, как крылом.
Одни дороги мне остались милы,
и только пыльный плавленый асфальт
из-под колес бормочет: – Не оставь,
не доезжай, Наталья, до застав.
Одни дороги мне остались милы.
Опять моя отрада мерить мили.
Но нет меня в твоем условном мире.
Окраины враждебных городов,
где царствует латиница в афишах,
где готика кривляется на крышах,
где прямо к морю катятся трамваи,
пришелец дальний, воздухом окраин
вздохни хоть раз, и ты уже готов,
и растворён навстречу узким окнам,
и просветлён, подобно крышам мокрым
после дождя, и все твое лицо
прекрасно, как трамвайное кольцо.
Сочинено в Риге.
Безлиственная легкость
пустых апрельских рощ,
зеленый мох, прозрачный
ручей, холодный хвощ.
Беспамятная легкость
как сном размытых слов,
прозрачный день, зеленый
осинник в сто стволов.
Реки изгиб холодный,
и в дальнем далеке
скрипит прозрачный ветер
в румяном ивняке.
Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень,
и самый воздух, как печаль, бесплотен,
и в полной тишине летучим войском
висят вороны в парке Воронцовском.
Но ветхая листва из лет запрошлых
к моим локтям цепляется, к ладошкам
прокуренным, и в спутанные кудри
пустой кустарник запускает руки.
Я так далёко отошла от дома,
как самолетик от аэродрома
в густом тумане в темень отплывая…
Жива, мертва, листва или трава я?..
…висят вороны в парке ⇨ Воронцовском. Воронцовский парк – на окраине Москвы, в Новых Черемушках, возле моего тогдашнего места работы.
…и теплых желтых звезд мимозы
до лета нам не сохранить.
И Ленинградского вокзала
привычно резкая тоска,
как звон сухого тростника
среди сыпучего песка.
Страстная, насмотрись на демонстрантов.
Ах, в монастырские колокола
не прозвонить. Среди толпы бесстрастной
и след пустой поземка замела.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри,
неужто всё про свой «жестокий век»?
Страстная, насмотрись на демонстрантов… ⇨ Первые московские демонстрации (на которых я, впрочем, ни разу не была) проходили на Пушкинской (Страстной) площади, у памятника Пушкину.
Точками заменены две первых строки второго четверостишия, печатавшиеся в первой публикации, – потом я их сочла слишком заужающими смысл.
А тот, в плаще, в цепях (…) неужто всё про свой «жестокий век»? ⇨ Памятник Пушкину, как многие памятники ХIХ века, по земле окружен цепями.
…склонивши кудри… ⇨ «Когда сюда, на этот гордый гроб / Пойдете кудри наклонять и плакать» (Пушкин, «Каменный гость»)
Окраина, столица сквозняков,
где вой волков моей любови вторит,
где только снег в снегу тропинку торит,
где в дверь звоно́к длинён, как звон оков,
где зво́нок смех, как щелканье подков,
а слезы горячи, легки и горьки,
а горечь их, как санки с белой горки,
скатилась и просохла на щеках…
Столица слез и снов на сквозняках.
На этой московской окраине несколько месяцев в 1967 я снимала квартиру. Москва здесь кончалась, на другой стороне улицы (за которой теперь расположен Теплый Стан) не было ничего, кроме ветра, который налетал с такой силой, что валил телефонные будки.
Волхонка пахнет скошенной травой,
словно Ван Гог прошелся по пригорку,
а граф Румянцев, скинув треуголку,
помахивает вверх по Моховой,
помахивает вострою косой,
покачивает острою косичкой,
но пропорхни по тротуару спичкой —
и полыхнет Волхонка полосой,
потянется от скверов и садов
чистейшая, душистейшая копоть,
и лопаться начнут, в ладоши хлопать
камни обоих Каменных мостов.
А мне, посредь пустынной мостовой
сгибая и распахивая локоть,
по Моховой, по мху сухому плакать,
поплачь, поплачь, как тетерев-косач,
скоси глаза, уставься в небеса,
не уставай, коси, не остывай,
сухою и горячею травой
пропахла кособокая Волхонка,
а город тих, как тихнет барахолка,
когда по ней проходит постовой.
Волхонка пахнет скошенной травой, / словно Ван Гог прошелся по пригорку, / а граф Румянцев, скинув треуголку, / помахивает вверх по Моховой… ⇨ На Волхонке находится Музей изобразительных искусств с пейзажами Ван Гога (замечу, что и с двумя разными «Стогами» Моне, но его я почему-то косцом не представляю), а на Моховой – бывший Румянцевский музей (во время написания стихотворения – Библиотека им. Ленина; впрочем, в это время и Моховая вместе с Охотным рядом называлась проспектом Маркса – никогда не признавала, ни разу в жизни не произнесла).
…камни обоих Каменных мостов. ⇨ Большой Каменный мост (через Москву-реку) находится прямо рядом с вышеописанным местом действия. Малый (через рукав той же реки) – сразу за Большим.
О проекте
О подписке