Тишина

 
Что ни имя – засечка на теле моём,
что ни павший солдат – то и кара господня,
мне являются в ночь, непременно вдвоём,
кто вчера не дошёл, кто не встанет сегодня.
Не пойму, это небо молчит или нет,
оглушённое трубами Иерихона,
если синь замалёвана дымом ракет,
где чертили стрижи с воробьями исконно.
Самый старый из вязов навис надо мной,
бессловесно давая урок первородства,
но какою ценой, неподъёмной ценой,
запредельной ценой тишина достаётся!
Я виной, и своей, и чужою клеймён,
потому не бегу, не боюсь и не ною,
но сгибаюсь под тяжестью сотен имён,
что на мне нацарапаны этой войною.
 

Часовые

 
Война умрёт во зле и черноте,
Когда – не знаю, дело наживное,
но точно знаю, что вернутся те,
кто не пришёл когда-то с поля боя.
Сойдутся в круг, покурят, с орденов
Стряхнут ещё не севшие пылинки,
И будет взгляд похожий на отцов
У нашего, который посрединке.
Прищурятся на солнце. В тишину
Серьёзно, по-солдатски, глянут зорко,
Обнимутся и к Вечному Огню
пройдут по изумлённой Красной Горке,
Пройдут по Комсомольской, Кольцевой,
Пройдут по Театральной и Горняцкой,
И станут городской передовой
На площади Победы у акаций.
Застынут камнем муж и сын, и брат,
А наш который, самый молчаливый,
Устроится у стелы в аккурат,
И ахнет площадь в набожном порыве.
А если мать склонится до земли,
От слёз не видя Саши, Лёши, Пети…
Скажите ей, они уже пришли
И дольше нас останутся на свете!
Не стихнет боль, но станут земляки
Навечно городскими часовыми,
У каждой приснопамятной строки
Фамилия, Отечество и имя.
 

Ничего не закончится

 
Ничего не закончится. Не истончится печаль,
не исчезнут вовеки потери, ни поздно, ни рано…
где царила любовь, будет рана. Банальная рана,
как бы ни было это смешно, как бы ни было жаль.
 
 
Разгрозится победное небо победной грозой,
но ничто не закончится, битвам не будет отмены,
никуда не загинут предательство, подлость, измена
и останется голая правда босой и нагой.
 
 
Не согреется вечная (где-то внутри) мерзлота,
не растает Снегурка, состарится в снежную бабу,
королевской стрелы не видать бородавчатой жабе,
да и всякая прочая сказочка та, да не та…
 
 
Но я знаю, отвьюжат каких-нибудь восемь недель
и отступит зима. Только в это поверить и надо…
приоткроет ресницы, роняя ледышки, лаванда,
торжествуя, весна городскую возьмёт цитадель.
 
 
Потечёт с умилённых верхов ледяная слеза,
раскричится на голой берёзе счастливая сойка
и захочется жить. Незатейливо, жадно и звонко…
Так и будет. Всерьёз и надолго. Не верить нельзя.
 

Этюдное

Это розовое

 
Это розовые небо,
эти розовые астры,
стерха утренний молебен,
что под облаком распластан…
шмель ленится волоокий
(на меду и лапки липки),
сливы розовые щёки
растянули на улыбке.
Песнопениям внимая,
спит на царстве георгина,
краснобокие ломают
ветки, – яблони не видно!
Даже лихо не без толку,
яд сварила белладонна…
переполненной кошёлкой
август падает в ладони.
 

Астра

 
Порода не видна и крупная не шибко,
но розовый маджента немыслимо хорош,
с восточной стороны у старенькой калитки
хоть простенькая астра, но мимо не пройдёшь.
Одна всегда видней, чем вороха из сотен,
пленительная ножка и сказочный венок,
но век её смешон, услужлив и угоден
первейшему зазимку, чуть дунуло – поблёк.
Оставь же ей, оставь, владыка межсезонья,
ещё немного силы, ещё немного дня,
пошли ей сентября нагретые ладони,
укрой её, а может, немного и меня.
Я слышу холод тьмы на дальних перегонах,
когда ещё рассветы беспечны и ясны,
когда ещё не пал в безрадостном поклоне
цветок, пока не верит в пришествие зимы.
И путается свет в её густых ресницах,
и нежатся под ними зелёные листы,
смотрю, не насмотрюсь, и пусть в метель приснится
калитка, лето, солнце и розовая ты.
 

Прудовый этюд

 
Кипящий полдень, яркий свет,
июльским солнцем пруд нагрет,
деля надвое глянец вод,
дикарка-утица плывёт.
Как ночь безлунная, черна
её точёная спина,
глаз насторожен и суров
в извечном поиске врагов,
сама горда, как ледокол,
что путь товарищам вспорол.
За нею следом, не шаля,
четыре юных корабля,
блестящим хвастаясь смольём,
скользят в фарватере своём.
А как средь дочек и сынов
утиный селезень суров,
как режет крепенькая грудь
нагретых волн густую ртуть!
Нет, он своих не подведёт,
он тоже малый русский флот!
 

Как белые медведи

 
Дворняги ёжились пока,
Не грело солнце цвета меди,
А в небе плыли облака,
Как в море белые медведи.
Черпали синь когтями лап,
Держали строй неторопливый,
Но мир сутулился и зяб,
Смотреть на небо? Что за диво…
А стаи, нежась высоко,
Сребрились, будто дирижабли
И пили день, как молоко,
Роняя солнечные капли.
О тёмный пруд, прозрачный пруд
Они разбились, словно блюдца,
А кто-то думал, воду пьют
И обязательно вернутся.
 

Наутро

 
Черна головушка у пня,
Больное дерево рубили,
А душу взяли у меня
Садовых леших бензопилы.
Грибами щедро пахла прель
И крепким ведьминым настоем,
Щепы колючая шрапнель
Злодеев била смертным боем…
Дрожали поздние цветы,
Сбиваясь в тесные куртины,
А сад молчал до хрипоты,
Он безголосым стал отныне.
Застыл от горя мой эдем,
Но было странно сладким утро,
Мороз на горечь хризантем
Рассыпал сахарную пудру.
 

И возвращаться не хотел

 
Упало небо в тёмный пруд,
В пруду поплыли облака,
А гусь, суров и белогруд,
Теперь гортанил свысока.
И всё смешалось на земле,
Как хочешь, верь или не верь,
Но рыб безумных косяки
Метались по небу теперь,
Хватали жаворонки дно,
Улиток лопали стрижи,
А гусь небесное зерно
Клевал и вовсе не тужил,
Скользил по волнам самолёт…
– Ого! Вот это стрекоза!
Хозяйка стискивала рот,
Хозяйка щурила глаза,
Руками всплёскивала синь,
А гусь гордился и летел,
Лохматил солнца апельсин
И возвращаться не хотел.
 

Август мой

 
Август мой, золотой божок,
пыль твоя на порог села…
Ты ли мне у крыльца зажёг
астр костёр, молодых, смелых?
Август мой, августейший князь,
я тебе столько раз пела,
твой же Спас от беды не спас
соль души, каравай тела.
Август мой, млечная река
мимо рта утекла где-то,
бог с ней, браги два глотка,
нам с тобой помянуть лето.
 

Ложатся яблоки

 
Дрогнет ветка яблони, обронив дитя,
Неслухи да баловни, падают шутя…
Вот придёт хозяюшка, соберёт в подол,
Попадёте, глупые, в чашку и на стол!
 
 
Семя перелётное, а поди ж ты, жаль!
Разбросала, бедная, паутины шаль,
Ах, какая тонкая, разве удержать?
И ложатся яблоки в яблочную падь.
 

Пастораль

 
Вечер. Летний, моложавый…
Берег левый опустел,
Пастушком на дальнем, правом,
Кличет хриплый коростель.
Улеглась тропа у дома
Не петляя, не пыля,
Потянулась в сладкой дрёме
Утомлённая земля.
Спать пора. Служить доколе?
Расстелила наугад
Фиолетовое поле
Под малиновый закат.
 

Рвётся утро

 
Утро скрипнет старостью половиц,
Шаркнет тапком, медленное со сна,
Отразится в чайнике парой лиц,
Обомрёт у сумрачного окна.
Станет время. Некуда убегать,
Сзади память, спереди – ничего,
Пустота, бессмысленность, тишь да гладь
У стекла холодного моего.
Чашка стынет. Пляшет на сквозняке
Чайный пар, изводится ни за грош…
От осенней бездны на волоске
Рвётся утро, нитками не зашьёшь.
 

Сладко пахнет дурман

 
Сладко пахнет дурман,
Забродил, старина,
И от браги пьяна,
В небе бродит луна.
То богатство одёж
Задевают Весы,
То на звёздный кортеж
Лают Гончие Псы.
Ни минуты для сна,
Ворожба да балы,
Для любви создана,
Но от света вдали.
А когда не у дел,
То почти не видна,
И бледна, словно мел.
И, как смерть холодна.
 

Рябила рябина

 
Рябила рябина под ветром осенним,
Румяные грозди светили во тьму,
Дышала округа грушёвым вареньем
И трубы тонули в смолистом дыму…
Как странно сплетались восторг и потеря!
Я ежилась, мама, в твоём кожушке,
А сердце делилось, как ревность Сальери,
На радость в ладони и боль вдалеке.
 

Мальвы

 
Опричник осени лукавый,
Неждан, незван,
Упал на розовые мальвы
Густой туман,
И сквозь изменчивую серость
Большой воды
В меня, как в зеркало, смотрелись
Её ряды.
Ни с места тронуться, ни слиться
В один букет
Продрогшей напрочь веренице
Надежды нет.
Горчила завистью и дрожью
Под ней полынь,
Над ней небесным бездорожьем
Последний клин
Cкулил, как будто трогал лютню
По-воровски.
Зачем от слабости минутной
И от тоски
Вершила горькую потраву
Моя рука?
Срывала розовые мальвы
Исподтишка.
 

Лошадки белые

 
Несутся по небу лошадки белые,
Лошадки белые, рысца легка,
Да не от лёгкости остолбенела я,
А вот от зависти – наверняка.
Как ветер, быстрые, как ангел, нежные,
И что пол неба им? На два прыжка,
А я по каменке плетусь по-прежнему
С проворством устрицы и червяка.
Лошадки белые, а зависть чёрная,
Взыграли, вздыбились и понесли…
Над горем, радостью, корнями, кронами,
Да так, что сгинули за край земли.
Ни дна, ни берега, ни душной ярости,
И кровь не капает, и грязь не льнёт,
Не ищут выхода, не ждут, не старятся,
На тверди суетной – наоборот.
Злоблюсь, досадую, а что я сделаю?
Земная вольница невелика…
Несутся по небу лошадки белые,
Несутся по небу, как облака.
 

На краю у зимы

 
Яблони ряжены пухом лебяжьим
И облака на дорожках лежат,
Это в затерянном городе нашем
Дремлет у дома заснеженный сад.
Белые ветки и красные кисти
Дрогнули. Птица была, да сплыла.
Снова до слёз безмятежно и чисто,
Снова желанья прозрачней стекла.
Час тишины и короткий, и хрупкий,
Как у любви. Ну, да им поделом…
Курит зима белоснежную трубку
В старой беседке за круглым столом.
Я заберу этот час без остатка,
Час, когда заново молоды мы,
Так невозможно бывает и сладко
Только на самом краю у зимы.
 

Дорога

 
Стоим и смотрим на дорогу,
Рябина голая и я,
На ней от самого порога
Извилистая колея.
Обеих взгляд пустой и тёмный,
Как степь туманом, замутнён,
Так смотрят странно и бездонно
Глаза с повыцветших икон.
И нет картины безотрадней,
И безнадёжней, и грустней,
Чем в никуда тропа кривая
И две заблудшие на ней.