– Не выходи, как стемнеет, из дома, пока петухи не запоют, – снова зашептала старуха. – Окна, двери закрывай. Страстной свечой кресты нарисуй над окнами и дверьми. Если увидишь ЕГО, пройди и не оглядывайся – тогда он не тронет. Вот тебе трава-чертогон, вот еще трава – Петров крест называется. В кармане носи, ни на миг с ней не расставайся! Говорят, есть еще травка Царевы очи, в дому ее держать надо, но ее я не знаю… Да гляди! Он ведь может человеком прикинуться! Ничем от живого не отличишь. Только ребенок маленький, до семи годков, может его распознать, если поставить дитя в красный угол…

– Тятеньке сказать надо…

– Что ж, без мужиков здесь не обойтись. Они, поди, сообразят, что делать… Смотри-ка, на дворе темнеет, беги домой, поспешай!

Дарья выскочила от старухи и почти бегом понеслась к своей избе. Войдя во двор, она увидела, что отец воском страстной свечи выводит торопливо кресты над входной дверью…

– Где ты была, Дарья? – неприветливо встретил дочь Иван Никитич, не прекращая своего занятия, хотя над дверью уже было несколько крестов мелом, которые он нарисовал перед Рождеством.

– К старушке Сергеевне бегала… Зачем ты ставишь еще кресты, тятенька? – спросила Дарья. – Случилось что?

Отец хмуро посмотрел на нее. Бледная, запыхавшаяся, она была все-таки очень красива и живо напомнила ему покойницу-жену. Краше всех деревенских девок была Марья, дочь однодворца Егора, слывшего колдуном. Против воли всей семьи женился на ней Иван, и жили они душа в душу, пока не унесла ее смерть. Дочери да редкостное рукоделие жены – вот все, что осталось на память о ней. Деревенские вдовушки поглядывали на еще крепкого, справного мужика, но ни одна не была ему по сердцу.

– Заговорила его, не иначе, ведьмакова дочь! – шептались бабы.

– Чего ты бледная такая, не заболела? – спросил Иван Никитич, помягчев голосом. – Перепужал я тебя вчера. Так ты прости, не гневайся…

– Что ты, тятенька! Здорова я!

– Ну, так иди в избу. Я тут повожусь маненько… Так, на всякий случай.

Дарья вошла в избу и наткнулась на заплаканную, сердитую Аннушку.

– Чего ты, Анюта, плачешь?

– Да, – отвечала та, кривя румяные губы и жалобно глядя на сестру своими светлыми, русалочьими глазами, – тятенька совсем лютый сделался! Никуда меня не пускает. Темнеет, дескать, дома сиди! По над всеми окошками кресты нарисовал, как от нечистой силы. Чего это он?…

– Ну, и посиди, раз отец говорит. Он зря ничего не делает!

– Ага! А сама куда вчера на ночь глядя убежала? Я ведь знаю, зачем ты на заимку бегала!

– Зачем? Да я за тятю беспокоилась, потому и бегала…

– Не ври! Я все твои мысли читаю: Марко ты хотела видеть, вот! Что, понравился он тебе? А тятя тебя за него и не выдаст!

– Так он еще и не сватается…

– Посватается, куда денется! Видела я, как он на тебя смотрел… Дашенька! Ну, скажи тяте, пусть меня отпустит! Мы вчера сговорились с Танькой, я ей платье кроить хотела…

– Вот еще нашлась мастерица! Сукно испортить хочешь? Не буду я просить. Я ведь тоже чувствую, не за тем ты просишься!

– У, ведьма!

– Сама такая!

Сестры надулись друг на друга и расселись по разным углам…

Немного погодя, вошел Иван Никитич и приказал накрывать стол к ужину. Поели, и отец улегся спать, не забыв напомнить Анне о запрете на гулянье:

– Уйдешь, вожжами отхлещу, не погляжу, что большая выросла!

Та недовольно фыркнула, но промолчала. Девицы споро убрали посуду, улеглись в своей горенке, и скоро все в доме затихло.

***

Среди ночи всех разбудил бешеный лай собаки, оборвавшийся жалобным визгом. По двору простучали чьи-то тяжелые шаги, и входная дверь затрещала под сильными ударами.

Иван Никитич скатился с полатей и вооружился топором, предусмотрительно оставленным у печи. Дарья хотела засветить лампу, но он не позволил. Приказав дочерям не высовываться, он подошел к окну.

Какая-то зыбкая, невнятная фигура темнела перед входной дверью. Запертую на легкий крючок, ее ничего не стоило бы отворить мужику, но вместо того, чтобы тянуть дверь на себя, незнакомец толкал ее внутрь. Он бился в дверь с такой силой, что доски трещали и прогибались.

– Кто это, тятенька? – дрожащим голосом прошептала Дарья.

– Не смотрите ему в глаза, не заговаривайте с ним! Постучит и уйдет, – прошептал отец. – Вурдалак это, не иначе! Сними ружье со стены, дай мне!

Темная фигура отошла от двери и приблизилась к окну. Окна избы были высоко, и ночной гость мог дотянуться до них только кончиками пальцев. Длинными, загнутыми, как когти, ногтями он долго скреб и стучал по наличнику, и этот стук отдавался в головах обитателей дома острой болью. Потом ему удалось встать на что-то, скорее всего, на камень, который лежал под стеной, и страшное белое лицо поднялось и приникло к стеклу. И тут Иван Никитич выстрелил. Выстрел попал в цель. Полетели осколки, брызнуло что-то черное, заливая подоконник. Темная фигура отпрянула и пропала в ночи.

Стало тихо, только жалобно, чуть слышно скулила собака. Дарья засветила лампу.

– Пойду, посмотрю, что с псом! – сказал Иван Никитич. – Поди, порвал его вурдалак.

– Не ходи, тятенька! – взмолилась Аннушка, обнимая отца. – Он и тебя заест. Вдруг он там притаился?

– Не ходи! – присоединилась к сестре Дарья, но отец не хотел слушать их. Взяв топор, он вышел в сени и направился к лестнице. Но навстречу из темноты выступила призрачная белая фигура и, раскинув руки, преградила ему дорогу.

Он замер, вглядываясь в нее, пошатнулся и тяжело осел на пол. Выскочившие за ним Дарья и Анна с трудом затащили отца в дом и уложили на лавку. Через некоторое время он очнулся, сел и приказал дочерям ложиться спать. Они ушли к себе, а он до света сидел под иконами, в переднем углу, и вслушивался в ночь.

***

На рассвете Дарья с отцом спустились во двор. Собака лежала мертвая перед своей будкой. На шее пса запеклась кровь, глаза уже остекленели и помутнели. Дарья всхлипнула.

– Не реви, – сказал отец, – счастье, что он до нас не добрался.

С улицы донесся людской говор и плач, закричали женщины…

Анна выскочила на улицу и через пару минут вернулась бледная, как смерть.

– Тятенька! Соседка, тетка Марина, померла! Ночью вышла во двор, а утром ее там мертвую нашли! Андрейка ревет, все ревут. Кто это сделал, тятенька?

– Вурдалак, кто же еще…

Иван Никитич взял палку и, тяжело опираясь на нее, пошел к соседям. Дарья посмотрела на него и охнула: за ночь отец стал седым, как лунь.

Весь следующий день в деревне было страшно. Иван Никитич настрого наказал дочерям не выходить за ворота. До них доносился приглушенный плач из соседнего двора, где провожали в последний путь Марину, озабоченный говор мужиков, тенорок попа, приглашенного из большого села в десяти верстах: он отпевал соседку. Потом ее повезли на кладбище, и деревня затихла. Аннушка с Дарьей сидели в передней горнице, когда кто-то постучал в окно. Это был Марко.

– Чего у вас случилось? – спросил он.– Войти-то можно?

– Можно, заходи! – сказала Дарья, хотя Аннушка дергала ее за рукав и шептала, что парня не надо впускать. Ворота заскрипели, Марко вошел во двор. Дарья взглянула на сестру, – в глазах той был страх, лицо побледнело, она вся дрожала.

– Что ты так перепугалась? Иди в нашу горенку, если страшно, дурочка!

Анна поспешила уйти, но столкнулась с входящим в избу Марко. Он глянул на нее, чуть усмехнувшись, прошел в горницу и поклонился Дарье.

– Чего лоб не крестишь? – сердито сказала она. – Дядька Петр не научил, как в дом входить надо?

Парень перекрестился, но как-то странно, не по-русски, и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, открытая.

– Чего у вас тут стряслось? Деревня как повымерла… А собака ваша где? На охоту, что ль, снова все отправились, волков бить?

– У нас тут звери пострашнее волков ходят…

И Дарья рассказала парню обо всем, что случилось: об ужасном ночном госте, смерти соседки, о том страшном, что делают сейчас мужики на деревенском кладбище…

Лицо Марко помрачнело, он хотел что-то сказать, но из своей горенки вдруг выбежала бледная, сама не своя, Аннушка.

– Сестрица, – закричала она, – гони его! Он – такой же! Зубы у него железные!

Подскочив к Марко, она замахнулась на него своей тоненькой рукой, из глаз ее градом покатились слезы.

Дарья с силой обхватила ее и оттащила от парня.

Марко захохотал, сверкая белыми молодыми зубами.

– Смотри, разве они железные? Р-р-р-ы-ы-ы! – словно в шутку, прорычал он, скалясь.

– Что ты ее пугаешь? Она с ночи сама не своя!

Она увела сестру в спаленку, хотела уложить в постель, но та оттолкнула ее, упала на колени перед образом богоматери, стоящем в углу на божничке, и начала читать молитву Пресвятой Богородице.

Дарья вернулась в горницу. Марко вопросительно взглянул на нее.

– Испугалась она сильно, не гневайся на нее. – тихо проговорила Дарья.

– Да я – что? Я понимаю, – пробормотал Марко и вдруг схватил Дарью за руки и притянул к себе:

– Люба ты мне, Дашенька! – горячо зашептал он. – Места себе не нахожу, все о тебе думаю!

Дарья молча отстранилась и потупилась, лицо ее зарделось…

– Как там дядька Петр? – попыталась она перевести разговор. – Рука не болит?

– На нем все быстро заживает… Уже и не жалуется, – ответил Марко.

Он прошелся по горнице, помолчал и вновь обернулся к Дарье:

– Даша! Пойдешь за меня?

– Какой ты быстрый! – сказала смутившаяся Дарья. – Это как тятенька решит, – и подняла глаза на парня.

«Я за тобой на край света пойду», – прочел он в прекрасных глазах девушки.

Радостно улыбнувшись, он поклонился ей низко и выбежал из избы.

Дарья, улыбаясь, пошла в горенку. Анна все еще молилась. Дарья села рядом и обняла сестру…

***

Ближе к вечеру вернулся отец. Он был усталый и хмурый. Ничего не говоря, поел и улегся на своих полатях. Анна к тому времени перестала плакать, немного успокоилась и уснула. Дарья, улучив момент, побежала к старушке-соседке. Та сидела у окна и, похоже, обрадовалась девушке.

– Бабушка, расскажи, что там было, на кладбище-то? Была ты там?

– А как же, милая! Чего бы там мужики, без нас, старух, делали? Они ведь в таких делах не больно смышленые! Можешь не бояться теперь! Все сделали, как положено. Не гневайся, деда вашего могилку тоже раскопали. Но можно было и не копать. Отец твой по смерти старика сделал все, как надо, кол крепкий ему между плеч вбил. Спокойно дед ваш в земельке лежит, уж истлел, одни косточки остались… А вот Нилыч, не к ночи будь помянут.., ой, голубка, напугала я, дура, тебя! Белее полотна ты сделалась! – старуха с причитаниями захлопотала вокруг Дарьи…

***

Вечером отец, проснувшись, сказал, что теперь можно бы и не бояться. Старик Нилыч и Марина не смогут никому вредить, потому что приняты все полагающиеся в таких случаях меры. Какие – он говорить отказался, дескать, не девичье это дело. Но Аннушка на следующий день узнала у вездесущих мальчишек, что сельчане, раскопав могилу Нилыча, увидели, будто старик лежит на боку, губы его в крови, и рот полон крови… Осиновых кольев по кладбищу было вбито предостаточно. Почтили ими кого надо и не надо, несмотря на возражения батюшки-священника. Ему-то что – он в десяти верстах живет, может и не бояться! А еще накануне мужики перебили всех волков, каких смогли найти, и разорили несколько волчьих логовищ.

Анна слушала это все, но покой не возвращался в ее сердце: Дарья ходила и улыбалась сама с собой, как порченная, отец все больше задумывался… Тревога прочно поселилась в их доме.