Глава седьмая

Вечер налил синевой окна, сизые тени поползли из углов горницы… Лампу бы засветить, повечерять, да нет охоты. Муж уехал со двора, – и Анна сама себе хозяйка в новом дому. В город с зерном отправился Сергей, дня через три вернется. Часто уезжает муж, оставляет одну такую красоту! Старую вдовую тетку на время своих отлучек поселяет к ней, – дескать, по хозяйству помогать. Да не затем здесь старуха! Знает Анна, что доглядывать за молодой женой поручил тетке муж. Ну, да не беда! Спит уже старая и долго еще спать будет. Знает Анна средства верные – зелья сонные, не зря с Сергеевной по лугам да полянам бродила…

Сидит так Анна угрюмая, глаза в колдовскую книгу уставивши, думы ее далеко… Представляет она, как Дарья-сестрица с красавцем Марко милуется, и злость поднимается в ее душе. Так бы и растерзала мерзкую! Но не тут-то было! Словно железной стеной ограждена Дарья, не подойти к ней, не подступиться! Никакое волшебство ее не берет. Небось, старый ведьмак Петр постарался, – по нраву ему была невестка. И то: добра Дарья, нравом кротка, отменно красива. Ведь любимой сестрицей совсем недавно Аннушка ее величала. Да где теперь эта Аннушка, смешливая, веселая девчонка? Ее словно подменили, – прежней молоденькой дурочки и след простыл. Сила непонятная, могучая струится по жилам молодой ведьмы, тоска душу гложет, сердце хочет чего-то, а чего – само не знает…

Склонила Анна голову, глаза прикрыла, будто дремлет, и вдруг – чу! Шорох в углу, мягкие-мягкие шажки… То ли зверь, то ли человек? Черный, мохнатый, крадется, припадает к полу, искры глазами пускает… На шесток вспрыгнул, повернулся, глядит призывно… Гнев охватил Анну. Вскочив, подбежала она к печи, руку протянула, чтобы схватить подлое создание, но рука прошла сквозь него, как сквозь туман, и ничего в ней нет… Поблазнилось? Но в ушах уж зашумело, будто ветер-ветрюган что-то нашептывает. А за спиной словно крылья растут… И шепот-шепоток: «Поворотись-повернись, через голову кувыркнись… Вольной птицей обернись…» Что-то стукнуло, грохнуло, что-то сверкнуло в печи, …и нет Анны, только клубы дыма поднялись из трубы в звездное небо…

– Ишь, молодая что-то не вовремя печь топит, – прошипела бабка, стоящая перед домом напротив своей подружке, такой же карге. – А дым-от как клубами вьется! Верно, в доме ведьма живет, хе-хе!

Качает бабка головой, беззубым ртом скалится…

– Уж больно причудлива она да ндравна! А спеси-то, спеси! Идет мимо – головой не кивнет! Боится, видать, что отвалится!

– Колдуново отродье – оно и есть колдуново отродье, – отозвалась собеседница.

– Молчи, Лексеевна! Прослышит ейный муж, головы не сносишь, – как зверь за нее стоит! Недавно Настасья, невестка моя, сказала ей что-то супротив, так Сергей прибить ее грозился, за кнут хватался! С сильным да богатым не связывайся!

– И то верно!

Старухи долго еще шепчутся под окном, хотя уже совсем стемнело, и воздух захолодал и наполнился снежной изморосью.

***

Вольно в небе молодой ведьме. Хочешь – вправо лети, хочешь – влево, хочешь – к звездам взмывай… Но лежит ее путь с старой дедовой заимке, к сестрину дому. Кружит ночной птицей над избой, кричит призывно, веткой в окно стучит… Но не скрипнет дверь, не раздаются шаги, не выходит он – любовь ее, Марко-королевич. Припала Анна лицом к оконному стеклу, в окно заглядывает. Видит: сидят за столом Дарья и Марко, веселы оба. Дитя на руках качает сестра, свеча горит перед образами, которых раньше и помину в избе не было. Строго глядит с них на Анну Пресвятая Богородица… Отпрянуть бы птицей от окна, но словно сила какая-то держит, не пускает…

Видит Анна: пропала вдруг улыбка с лица Дарьи, прижала она ребенка к груди, на окно уставилась, глаза большие, страх в них…

– Милый, что это? Показалось мне, будто сестрица в окно заглядывает?

– Что ты, Дарьюшка! С чего ей среди ночи здесь появиться! – отвечает Марко, а сам встает, к двери идет…

«Иди, иди ко мне, любый мой! Суженый, ряженый, мне, а не ей, предназначенный!» – шепчут сухие от ветра губы, вьется вихрь у окна, вскрикивает птица в ночи…

– Не ходи, Марко! Не открывай дверь. По имени не называй, не то беда будет! – шепчет, как в бреду, Дарья.

Марко же не сидится… А ведь позавчера только с богомолья вернулись. В монастыре ближнем были. Перед иконами падал Марко, прощения просил за свой грех у Христа и Богородицы. Молился истово, клялся забыть о ведовстве и знаниях колдовских, которыми одарил его Петр при кончине, какие обеты давал… Что же жжет его сердце и ум сушит, что не дает быть счастливым рядом с Дарьюшкой и малюткой-дочерью? Словно чары какие напускает на него кто-то. Тоскливо ему в дому рядом с женой-красавицей, зовет его голос тайный… Луна ли опять бередит его душу, манит зверем лесным носиться по лесам и полям? Нет, покончено с этим! Мила ему Дарья, мило родное дитя!

Встал Марко, на колени перед иконами опустился, осенил себя крестным знамением…

Дарья-умница рядом встала, ребенок – на руках. Молятся оба, поклоны земные кладут… Мигает лампадка, словно Господь отвечает на их молитвы…

Засвистело, зашумело за окнами. Заухал филин и замолчал. Унесся снежный вихрь прочь, вдали затерялся…

Подняла Анна голову, словно от забытья очнулась. Смотрит: стоит она посреди своей избы, снег на волосах тает, руки-ноги озябли, в глазах туман плывет… Худо ей. Подошла к столу, книгу свою страшную захлопнула, топнула ногой:

– Ничего, Марко! Никуда ты от меня не денешься! Мой будешь!

***

Минули зимние короткие дни. Солнце пригревать стало. Побежали ручьи, растаял снег, подснежники проклюнулись на проталинах, а там и травка зазеленела, цветки мать-и-мачехи загорелись желтенькими звездочками. Весна-красна пришла и расцвела пышно. Прилетели птицы, стали гнезда вить. Радостно на душе стало. На пасеке у Марко работы полно, некогда о прошлых нечистых забавах думать, о том, как носился оборотнем в лунном свете по полям да лесам. Весь в заботах он о хозяйстве да о семействе своем.

– Остепенился, похоже, муж мой милый, – думает Дарья, глядя на него, в душе улыбается. – Слава тебе, Господи!

Вечером поздним уложила Дарья дитя и сама улеглась, задремала. Марко рядом, но не спится ему, не лежится. Вот уж ночь пришла на смену сумеркам, светлая, северная, как красавица в туманном покрывале над землей поплыла. Встал Марко, на крыльцо вышел, присел на ступеньку, в небо ночное глядит. Звезды движутся по кругу вокруг гвоздя небесного – Полярной звезды. Луна плывет по небосводу. Светло, как днем. Тепло, хорошо. Томится душа Марко, словно голос какой зовет его, сладкой тоской манит… Не в первый уж раз словно встает перед ним видение дивное – лик женский прекрасный, с глазами-озерами светлыми, с губами алыми… Только не Дарьюшкино это лицо, нежное да кроткое, – нет, чудная, недобрая сила в русалочьих светлых глазах, страстью манят они, зовут, околдовывают…

Гонит Марко праздную мечту, оглядывает свое подворье: спокойно все, тихо. Деревья первыми листами шелестят, звенят насекомые в ночи, лягушки распеваться пробуют… Черемуха где-то расцвела, горьким ароматом веет… Вдруг то ли тень неясная мелькнула у плетня, то ли хрустнул сучок под чьей-то легкой ногой, только вздрогнул Марко, поднялся, прислушался…

– Чу, идет кто-то, – прошептал и шагнул в темноту… А там – она, долгожданная! Тонкие руки обвились вокруг его шеи, горячие губы впились в уста, – Анна! Оттолкнуть бы чертовку, но сил нет, руки сами к груди ее прижимают, страстью тело наливается… Как во сне, забылся Марко, отдался страсти колдовской. В жарких поцелуях, в ласках запретных время пролетело, как миг один. Заалел рассвет. Опомнился сестрин муж, глядит на свояченицу, – а у той – ни тени смущения в прекрасных, бесстыжих глазах.

– Откуда ты здесь? – спрашивает он. – Ведь ваша деревня – в 20 верстах!

Молчит Анна, только улыбается, да в лунном свете глаза блестят.

– Согрешили мы, Аннушка! – промолвил Марко. – Прости нас, Господи!

– Ха-ха-ха! – зло рассмеялась Анна. – Согрешили! Подумаешь!

И снова на шею ему кинулась, шепча жарко:

– Марко! Любимый мой! Ты один мне нужен! Свет мой ясный! Полюби меня, я твоя настоящая суженая – не Дашка!

Слезы заблестели на ее глазах, потекли по щекам, еще прекраснее стала она, чем в его мечтаниях весенних.

Жалко стало ему Аннушку, но отстранил он ее бережно.

– Неладно получилось у нас, свояченица дорогая. Грешен я теперь перед Дарьей, да и ты – мужняя жена. Что скажет тебе Сергей, коли прознает?

– Нашел о ком думать, любый мой! Нет нам дела до них! Ведь признайся, тоскуешь обо мне? Снюсь я тебе? А Дарье и Сергею мы ничего не скажем. Сами они в жизнь не догадаются! Дарья-богомолка тебе уж, поди, наскучила. А муженька мне обмануть ничего не стоит. Не нашего они поля ягода! Оба под ноги только глядят, а мы с тобой на звезды смотрим!

Вьется Анна, ластится, клянется, что любит с первой встречи, с первого взгляда… Быстро летит время. Уже вовсю алеет восток, – солнце вот-вот взойдет. Дарья проснется, что скажет, увидев сестрицу?

Делать нечего, надо свояченицу в избу вести, не на дворе же ее оставлять. Зовет ее в дом Марко, но Анна смеется только:

– Не печалься, душа моя, я назад дорогу найду! …Ой, смотри! Что это? – рукой в даль показывает…

Обернулся Марко, глядь – а там нет ничего. Поворотился он к обманщице, – да ее уж и след простыл, только сорока крыльями вдали машет…

– Ведьма! Ведьма проклятая! – прошептал он.

– А сам-то кто? – прозвучал в голове чужой, насмешливый голос. – Внук колдуна и приемыш еретника… Оборотень! Давно ли волком по полям бегал? Думаешь, покаялся, богу помолился и переменился враз? В самую бы пору тебе на Анне жениться! Оборотень да ведьма – чем не пара?

Закручинился Марко, головой затряс: упали на глаза черные кудри, лицо горит, на губах горчит соль ведьминых поцелуев. Пошатываясь, как пьяный, пошел в избу. Смотрит: спит Дарья на постели сладким сном, не ведает мужнина обмана. Лицо кроткое и спокойное, как в лесном озере вода. Рядом в люльке ребенок посапывает.

– Сказать о том, что случилось, язык не повернется, смолчать – и того хуже, – думает Марко. – Как смотреть теперь в ее чистые глаза буду? Милая ты моя! Простишь ли меня? Да что ж это было такое? Не иначе, наваждение бесовское!

Встал он перед иконами, лоб перекрестить хочет, а рука не поднимается, словно гиря тяжелая к ней подвешена.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да святится имя твое, да будет воля твоя,» – шепчут губы, а перед глазами все стоит лицо Анны, колдовские ее глаза…

***

Поднялась старая тетка спозаранок скотину управлять, заглянула в горницу к молодой хозяйке: спит Анна, на постели разметалась. Щеки пылают, от ресниц темные тени на лицо упали, на губах улыбка греховная играет, уста имя чье-то шепчут…

– Свят, свят! – закрестилась старуха. – И взял же себе племянничек чадушко!

Склонила ухо старая, слушает… Разобрала только: «Марко» да «королевич мой».

Плюнула старуха, затряслась от злости, губы тонкие, синие закусила:

– Греховодница! Ишь, о чужом мужике думает! Ну, вернется племянничек, покажет он тебе Марко! Он нравом-то крут, у него не побалуешь!

***

Прошло больше месяца. Марко ни слова не сказал Дарье о случившемся, но, похоже, она сама что-то заподозрила, стала беспокойна и печальна. Временами он ловил на себе ее вопрошающий взгляд и смущенно отводил глаза. Его и раньше поражала способность жены чуять неладное.

«Видать, не только Анне передались ведьмины таланты, старшей сестре тоже кое-что досталось», – думал он порой, глядя на жену. Об Аннушке он старался не вспоминать, но каждую ночь она являлась ему во сне, и он просыпался с мыслями о ней. В молитвах искал он помощь и утешение, но они мало помогали. Тоска сосала сердце Марко. Он осунулся, спал с лица, так что Дарья, все более тревожась, несколько раз приступала с расспросами, что за печаль его гнетет. Но он только отшучивался.

Однажды поздним вечером на заимку приехал верхом на вороном коньке расстроенный донельзя Иван Никитич. Сперва он пытался скрыть свое беспокойство за праздными разговорами да прибаутками, но от чуткой Дарьи трудно было утаить, что отец явился неспроста. Улучив момент, когда Марко вышел по хозяйству, она стала допытываться, что привело его к ним.

– Тятя, чем ты так обеспокоен? Случилось что? Здоров ли ты?

Иван Никитич сокрушенно вздохнул:

– Я-то здоров. А вот сестрица твоя…

Он взглянул на помрачневшее лицо Дарьи и замолчал… Молчал долго, словно собираясь с мыслями, потом поведал, что заявилась Аннушка ввечеру домой нежданно-негаданно, закрылась в своей горенке и никого к себе не пускает. Пригрозил он дверь выломать, так дочка младшенькая закричала, как оглашенная, что керосин из лампы выльет и дом, и себя спалит, если к ней войти попробуют.

– Что ж ей надобно-то, тятенька?

– Не знаю, родная! Не ведаю, что и делать, как быть. К Сергею думаю завтра поехать. Знать, поссорились. Оба ведь, сама знаешь, нравные да горячие. Раньше хоть ты могла с Аннушкой сладить, а теперь о тебе она и слышать не хочет. Не стал бы тебя печалить, но одни ведь вы у меня близкие, с кем и посоветоваться, как не с вами. Совсем девка ума решилась. Уеду ежели надолго из дому, что она сотворить может, и подумать страшно. Хотел Марко попросить, чтобы приглядел за ней, пока до Сергея съезжу.

Не по душе пришлось это Дарье. Нехорошие предчувствия последнее время томили ее. Добрая, простая душой, не умеющая лукавить, она ждала того же от других. Малейшие проявления нечестности, двоедушия были ей, как нож по сердцу. Вспомнила она взгляды, которые бросала на ее мужа сестра прошлым летом, вспомнила, как крутилась та перед Марко, и долго молчала, не зная, что сказать отцу. Не хотелось ей пускать мужа одного, а ехать с ним отец не советовал, боясь, что это еще более разгневает Аннушку.