Горецкий незаметно огляделся по сторонам. Хозяин стоял довольно далеко и не мог слышать ни слова из их разговора. Официант снова куда-то испарился. Пожилая пара расплатилась и ушла, в зале не было ни души, кроме них двоих. Борис подумал, что Горецкий зря волнуется. Он прекрасно знал привычки бывшего полковника – не посещать рестораны, куда ходят русские, по возможности не жить в гостиницах, а снимать частное жилье, причем тоже в стороне от тех мест, где проживают соотечественники. Полковник Горецкий не любил быть на виду, и теперь, когда вышел в отставку, его привычки не изменились.

– Бросьте, господин Горецкий, ваши секреты! – вполголоса весело сказал Борис. – Мы здесь одни, потому что тот надутый тип, хозяин этого заведения, ни слова не понимает по-русски. Что нужно делать? Куда ехать? В Европу? Готов хоть в Америку!

– В Россию, – тихо сказал Горецкий.

– Что? – Борис поперхнулся кофе. – Я не ослышался? Вы предлагаете мне ехать в Россию? Неужели вы теперь работаете на РОВС^[1]? Не вы ли в Константинополе твердо заверили меня, что ничего общего не будете иметь с этими спасителями России? Мы сражались с Советами в честном бою и проиграли, говорили вы, так что следует как можно скорее признать свое поражение и оставить надежду на возвращение в Россию. И не устраивать бандитских налетов на деревни и диверсий на заводах и фабриках, тем более что в Совдепии, насколько я знаю, больше восьмидесяти процентов промышленных предприятий не работает.

От непривычно сытного обеда и вина Борис слегка опьянел, поэтому и говорил так резко.

– Успокойтесь, Борис Андреевич, – строго сказал Горецкий, – не следует кричать.

– Я не узнаю вас, полковник! – сказал Борис тоном ниже.

– Я больше не полковник, – напомнил Горецкий, – и вы больше не поручик. Я беседую с вами сейчас как частное лицо. В данном случае я вообще выступаю только как посредник. Итак, вы позволите изложить вам суть?

Борис кивнул. Горецкий не спеша раскурил трубку и начал:

– Видите ли, голубчик, вы совершенно правы в своем удивлении. Должен вам сказать, что я от своих константинопольских слов не отступаюсь. И не имею никаких дел со всеми этими обществами по спасению России. Считаю, что все это одна говорильня, а что касается господ из общевойскового союза, то их борьба с ГПУ вряд ли закончится успехом. Теперь дальше. Уж простите великодушно, друг мой, но не всем так повезло, как вам. Я имею в виду, что двое близких вам людей находятся в Берлине в самом добром здравии. Вы сами только что сказали, что они – вся ваша семья. В России у вас никого не осталось.

– Точно, – подтвердил Борис, – двоюродный брат Юрий погиб в восемнадцатом, тетка тоже умерла.

– Вот-вот. Но представьте себе, что здесь, в Париже, проживает, к примеру, некий господин N. Он русский, эмигрант, бежал из России в девятнадцатом году и потерял там семью. Долгое время он не имеет от семьи никаких вестей, поскольку писать туда, сами понимаете, боится. Да и некому писать, он понятия не имеет, живы ли его жена и дочь и где они живут. И вот в один прекрасный день окольными путями, с оказией до него вдруг доходит весточка от семьи. Либо кто-то из знакомых, чудом вырвавшихся из Советской России, рассказывает ему, что жена его умерла от тифа, а дочка живет в городе Петрограде. Либо же, наоборот, дочка умерла от голода, а жена переехала в Москву или в Тверь. Согласитесь, существует мало надежды, что живы обе – и жена, и дочка.

– Да, пожалуй, – кивнул Борис, не понимая, к чему клонит Аркадий Петрович.

– Господин N – человек весьма состоятельный, – продолжал Горецкий, – в свое время ему удалось кое-что вывезти из России. Он готов потратить свои деньги для того, чтобы вернуть себе близких. Но как это сделать?

– Вот именно – как, – подхватил Борис.

– В Париже существует некая группа людей, которые могут взять на себя такое сложное дело. Их услуги стоят очень дорого, поэтому к ним обращаются нечасто.

– То есть вы хотите сказать, что за большие деньги эти люди находят в России нужного человека и переправляют его через границу? – недоверчиво переспросил Борис.

– Именно так. Только не за большие, а за очень большие деньги, – кивнул Горецкий. – Деятельность этой группы окружена тайной, сами понимаете, им ни к чему известность. Никакой политической идеи, чисто коммерческое предприятие. Никто не знает, сколько людей составляют группу, каково их прошлое, где они живут, есть ли у них семьи. Они ни к кому не обращаются за помощью – ну, если нужны документы, или канал связи, или «окно» на границе. ГПУ, знаете ли, не дремлет. Но пока Бог миловал, никого из группы не задержали. Возможно, это объясняется их обособленностью и, конечно, строгим соблюдением конспирации. Знаю, что агентов, засылаемых в Россию генералом Кутеповым, ГПУ ловит легко, как осенних мух.

– И что, у этой таинственной группы не бывает неудач? То есть они всегда выполняют то, за что берутся? – недоверчиво спросил Борис.

– Почти, – коротко ответил Горецкий, – в противном же случае они возвращают деньги, вычитают только расходы на дорогу. Но это бывает редко, в частности если особа, которую они берутся доставить, уже умерла либо же ее арестовало ГПУ. Но и в этом случае не все потеряно…

– Так-так. – Борис допил кофе и ложечкой доел сахар, оставшийся на дне чашки, несмотря на то что перехватил пренебрежительный взгляд хозяина ресторана. Поверх чашки он послал толстому французу такой ответный взгляд, что тот мигом отвел глаза и сложил губы в приветливую улыбку. – Так-так, – повторил Борис, – все это очень интересно, но возникает вопрос: при чем же здесь ваш покорный слуга? То есть я, разумеется, понимаю, что вы, Аркадий Петрович, ничего просто так не делаете, так вот какое же отношение я имею к вашим планам?

– Самое прямое, – со вздохом ответил Горецкий, – дело в том…

Тут открылась дверь, и в ресторан вошел посетитель – мужчина в сером сюртуке. Хотя он был в штатском, Борис без труда опознал в нем бывшего военного – прямая спина, твердая походка… Мужчина скользнул по ним равнодушным взглядом и сел за столик в углу. Явился встрепанный мальчишка-официант, очевидно, хозяин добрался до него и устроил выволочку на скорую руку. Он принял у нового посетителя заказ и убежал, на ходу приглаживая волосы и путаясь в длинном переднике. Посетитель углубился в чтение газеты.

– Так я вас слушаю, – напомнил Борис и махнул, чтобы принесли еще кофе.

– Вы нужны в этом деле, поскольку вас кое-кто очень хорошо знает… – сказал Горецкий вполголоса.

– Нельзя ли подробнее? – Борис откинулся на стуле. – Я пока что ничего не понимаю…

– Подробности могу сообщить, только заручившись вашим предварительным согласием, – твердо сказал Горецкий и снял пенсне.

Тотчас исчезла мягкость черт, и из рассеянного интеллигентного профессора Горецкий превратился в человека, способного повелевать. Борис нисколько не поразился такой метаморфозе, он прекрасно о ней знал.

– Вот таким вы мне больше нравитесь, – усмехнулся он, – говорите, Аркадий Петрович, не тяните…

Горецкий вдруг нагнулся к нему через стол и прошептал:

– Не надо имен! Тот человек понимает по-русски!

– Да бросьте вы! – Борис оглянулся через плечо. – Сами же говорили, что русские сюда не ходят. Уж соотечественника-то даже я сразу узнаю!

– Он прислушивается, поглядите, как напряжена его спина! – не уступал Горецкий.

– Спина как спина… – Борис подумал, что Аркадий Петрович перегибает палку. Уж слишком он подозрителен. Кого сейчас интересует его персона? Сам же сказал, что он бывший полковник, в данное время ничем важным не занят и в этом деле выступает только лишь как посредник.

Мосье Жано вынужден был сам принести кофе двум посетителям, потому что этот паршивец Гастон снова куда-то запропастился. Однако может, это и к лучшему, не получит чаевых!

– Пейте быстрее! – приказал Горецкий, и Борис не посмел возразить.

По выходе из ресторана они разошлись в разные стороны, условившись встретиться вечером.

Автомобиль остановился перед вполне импозантным домом на улице Риволи. Не успели Горецкий с Ордынцевым подняться по ступеням крыльца, как дверь распахнулась, и представительный старик, удивительно похожий на вареного рака огромными усами, выпученными преданными глазищами и красным лицом, пророкотал волжским басом:

– Пожалуйте, ваше превосходительство, ждут-с!

Борис, как всегда, незаметный в тени «превосходительства», вслед за Горецким прошел по чудесной мраморной лестнице и оказался в длинном, скудно освещенном помещении приемной с бархатными диванчиками вдоль стены. На одном из диванчиков находились три старые дамы, немедленно зашептавшиеся, косясь на новоприбывших, на другом маялся сухощавый старый генерал с завязанным черным шелком глазом.

Борис уселся, твердо глядя перед собой и нарочито не вдаваясь в местные подробности. Не успел он, однако, вполне сосредоточиться, как распахнулась высокая дверь, и в приемную вылетел небольшой энергичный человечек в золотом пенсне и аккуратной бородке. Потирая руки, человечек подкатился к Горецкому и Борису и провозгласил озабоченно и надменно:

– Прошу! Их императорское высочество ждут!

Три старые дамы зашептались пуще прежнего, одноглазый генерал недовольно поджал бледные узкие губы и сделал вид, что происходящее нисколько его не касается.

Борис с Горецким послушно проследовали за бородатым человечком и оказались в кабинете, обставленном и увешанном избыточным количеством всевозможных вещей. Среди этого пыльного изобилия сидел в глубоком и неудобном кресле с удивительно длинной спинкой очень сухой старик. Даже сидя, он был чрезвычайно высок.

Старик разглядывал сквозь монокль небольшую, сильно сношенную временем монету и что-то вполголоса бормотал. Заметив вошедших, он вскинул длинную холеную голову и высоким приветливым голосом воскликнул:

– А, вот и вы! Садитесь, полковник, садитесь! А с вами – тот самый молодой человек?

– Поручик Ордынцев, – отчеканил Борис, неожиданно почувствовавший себя уязвленным.

– Очень мило! – проговорил старик, указывая Борису на свободное кресло. – А меня вот племянница приютила, герцогиня д’Юзез. Много ли старику надо! – Он окинул кабинет рассеянным птичьим взглядом. – И долго ли еще мне осталось ее стеснять!

Борису показалось фальшивым это стариковское самоуничижение и показалось также унизительно сидеть здесь, в этом пыльном и захламленном обломками былой роскоши кабинете, но он обещал Горецкому и вынужден был сидеть, и молчать, и слушать.

– Хорошо хоть, Павел Петрович предан, не бросает старика! – продолжал хозяин, кивая на своего бородатого наперсника. – И есть еще несколько старых друзей, которые навещают меня время от времени. Но все равно это не жизнь, не жизнь, а только тень ее, жалкая тень!

Старик запрокинул свою длинную голову и горестно, со всхлипом вздохнул. Затем он встряхнулся, как проснувшаяся собака, и проговорил с бодрой старческой энергией:

– Вот для чего я, собственно, пригласил вас, господа! – Он взял со стола фотографию в серебряной рамке и протянул гостям: – Сашенька, дочь сестры моей, Ольги.

Горецкий вежливо рассмотрел снимок и передал его Борису. С фотографии на Ордынцева смотрела тоненькая девочка в легком летнем белоснежном платье, с таким весенним, безмятежным лицом, что сердце Бориса невольно защемило. Он возвратил фотографию старику и уставился на него со вниманием.

– Я был уверен, – продолжил хозяин с горьким надломом в голосе, – что Сашеньки нет больше, как и всех остальных… всех остальных. Но недавно через верного человека пришло сообщение, что ее видели там, в России… – он сделал такой неопределенный и странный жест, как будто очертил этим жестом добрую половину мира, – и вот… я хотел бы вас попросить…

Но вместо того чтобы закончить свою просьбу, сановный старик внезапно зашелся сиплым лающим кашлем. Он прижал сухие руки к груди, откинулся на спинку кресла и тяжело, со свистом дышал между приступами кашля. Маленький Павел Петрович подкатился к нему, накапал в синюю хрустальную рюмку чего-то пахучего, резкого, поднес к бескровным губам. Лицо старика быстро порозовело, кашель прекратился, дыхание выровнялось.

– Я хотел бы вас попросить, – продолжил он как ни в чем не бывало, – хотел бы попросить об огромном одолжении. Сашенька – все, что у меня осталось. И если сведения о том, что она жива, верны, то… я ничего не пожалею для ее спасения. Сестра давно умерла, а Сашенька так на нее похожа…

Борис невольно подумал о том, что у такого глубокого старика никак не может быть такой юной племянницы.

Старик склонил голову набок, прикрыл глаза утомленно и надолго затих. Борис почувствовал жалость и сильнейшее раздражение. Для чего полковник Горецкий притащил его в этот старый, пыльный, траченный молью мир, с которым у Бориса не может быть ничего общего? Эти старухи в прихожей, обломки старого режима, как говорят большевики в далекой России, одноглазый генерал… Старые, жалкие, нищие, не ждущие от жизни ничего хорошего… И этот полутруп в кресле…

Борис ощутил, как Аркадий Петрович сильно стиснул его локоть. Неужели он забылся и проговорил последние слова вслух?

Горецкий сердито блеснул пенсне и чуть заметно качнул головой в сторону. Борис перевел глаза на Павла Петровича, который неслышно манил их руками за собой. В углу комнаты оказалась маленькая дверца, задрапированная пыльной малиновой портьерой. Павел Петрович проскользнул в нее привычно легко, Борису же с Аркадием Петровичем пришлось нагнуться. Затворяя за собой дверь, Борис бросил последний взгляд на его высочество. Старик спал, откинув голову и приоткрыв рот.

Комнатка, куда они попали, ничем не походила на кабинет с его увядающей пышностью. Возле крошечного круглого окна стоял простой письменный стол, девственно-чистый – на нем не лежали ни бумаги, ни книги, ни газеты, даже письменного прибора не было. Единственным украшением стола была бронзовая лампа на тяжелой подставке из розового мрамора. Вокруг ножки обвилась виноградная лоза, к бронзовым гроздьям тянулась бронзовая же девушка в греческой тунике с тяжелым узлом волос на затылке. Она делала это с такой грацией, что Борис невольно вспомнил юную гречанку, которую встретил давно, в девятнадцатом году, в Феодосии. Такие же миндалевидные глаза и такой же красивый изгиб тела…

Он тут же поморщился и даже замотал головой. Что за нелепые несвоевременные видения? Наверное, это от сытного обеда, которым накормил его Горецкий. Небось когда сидел впроголодь, о женщинах и думать забыл!

В комнате, кроме стола, помещались еще два венских стула, банкетка и узенькая девичья кровать, полуприкрытая далеко не новой театральной ширмой, на которой Коломбина в маске отчаянно кокетничала с Арлекином в костюме из пестрых лоскутков, а на заднем плане бледный Пьеро воздевал к небу тонкие руки в немой тоске и печально смотрел на блестящие звезды.

Павел Петрович кивнул Горецкому на стул, Борису досталась жесткая банкетка.

– Итак, господа… – Павел Петрович внимательно оглядел своих гостей, и Борис невольно отметил, что голос его и все повадки разительно изменились. Исчезла некоторая нарочитая суетливость движений, а также беспокойство во взгляде. Теперь глаза смотрели прямо на собеседника, и даже из-за пенсне было видно, что Павел Петрович – человек с определенными мыслями в голове, мысли эти он держит при себе и высказывает только в случае крайней необходимости. Вот как сейчас. – Его высочество… – снова Борис отметил, что титул своего покровителя Павел Петрович произнес хоть и с почтением, но без придыхания, – его высочество высказал вам свою просьбу. Я со своей стороны уполномочен ввести вас в курс дела.

«Давно пора! – раздраженно подумал Борис, ощутив, как урчит в животе. – Черт, ведь обедал же сегодня!»

Но желудок, да и весь его молодой организм дал понять, что обед был давно, днем, а сейчас уже вечер и вообще обедать нужно каждый день и ужинать тоже.

Борис невольно заерзал на банкетке, так что Аркадий Петрович неодобрительно на него покосился. Ему показалось даже, что Горецкий насмешливо поднял брови. Борис сдержал порыв тут же встать и уйти. Нужно взять себя в руки, ему ли, который за прошлые годы повидал всякого, стесняться какого-то Павла Петровича, жалкого приживалы при богатом патроне.

Он тут же одернул себя. Хоть он и видел Павла Петровича впервые в жизни, ясно было, что тот вовсе не приживала, что служит несчастному одинокому старику он вовсе не из-за денег и что его высочество без своего наперсника совершенно беспомощен, как малый ребенок.

Павел Петрович вытащил из верхнего ящика стола коленкоровую папку, открыл ее и показал своим собеседникам фотографию.

Молодая женщина, сидя в кресле, держала на коленях младенца. Женщина была красива – тонкие черты лица, пышные волосы, забранные в высокую прическу. Скромное платье с высоким воротником, никаких драгоценностей, только обручальное кольцо на пальце правой руки. Женщина смотрела прямо перед собой, на губах ее бродила рассеянная улыбка. Ребенок таращил глаза в объектив, ожидая, надо полагать, когда вылетит птичка.

Под фотографией была дата – 1900 год, и стояло имя известного петербургского фотографа.

– Это сестра его высочества, Ольга Кирилловна, по мужу Сергеева, с дочерью Сашей. Она была моложе его высочества на двадцать лет – разные браки, знаете ли. Но несмотря на это, они были очень близки с его высочеством. В тысяча восемьсот девяносто седьмом году она вышла замуж за полковника Сергеева. Этот брак, несомненно, был мезальянсом, так что понадобилось высочайшее разрешение государя императора. Как вы сами понимаете, все родственники были против. Однако Ольга Кирилловна, несмотря на хрупкую внешность, обладала весьма твердым характером, она сама добилась приема у государя и сумела убедить его дать разрешение на брак.

«Для чего такое длинное вступление?» – подумал Борис, и Павел Петрович тотчас прервал свой экскурс в историю, словно прочитав его мысли.

– Я потому, господа, показал вам этот дагерротип, что Сашенька была очень похожа на свою мать, и сами понимаете, ее снимков во взрослом состоянии здесь быть никак не может. Сейчас ей двадцать четыре года, так что вполне возможно, что она выглядит так же.

Борис еще раз взглянул на фотографию и подумал, что вряд ли неизвестная Сашенька выглядит такой же счастливой и безмятежной, как ее матушка. В Советской России, надо думать, нет сейчас особенных причин для счастья.

– Уместно ли будет спросить, отчего Ольга Кирилловна с дочерью не сумели выехать из России? – поинтересовался Аркадий Петрович.