«Остались только имена…»

Остались только имена,
И больше – ничего.
Живым усталым нам
Последний темный звон.

И долго ль будем на земле
Тащить ярмо минут,
Не находя к любимым след,
Звено ковать к звену?

Когда какой придет пророк
И разгадает дни,
И этот лучший из миров
Пойдет на смерть за ним?

Остались только имена,
И больше – ничего.
Живым усталым нам
Последний долгий звон.

«Не по хребтам сожженой Иудеи…»

Не по хребтам сожженой Иудеи
Сухих олив немотствующий хруст —
В глухих монастырях зажатые раденья,
В тоску и удаль кинувшие Русь.

Вам сохранившее от Ветхого Завета
Печать отверженных и сокровенных глаз —
А с волжских берегов степные плачут ветры,
Скрипит полей взволнованная гладь.

Громящий Судия, карающий Егова,
Под пеплом скорби гнет седых отцов —
Здесь дол и даль, слинявшая часовня,
И в каплях терна тихое лицо.

«Не ляжет снег на длинные недели…»

Не ляжет снег на длинные недели
И не запорошит холодных вечеров,
Мои шаги застыли на пределе
Немыслимых и несказанных слов.

Твоих ли глаз прочитаны страницы
И мне ль сберечь их невозможный смысл —
Клоню беспомощно усталые ресницы
Над грудами декабрьских грозных числ.

«Опять любви сухие весны…»

Опять любви сухие весны
Кропит капелью синий март,
А имя мертвое уносит
Такая ж мертвая зима.

Опять смотрю в глаза печали,
И Ваша смуглая рука
Качель весны моей качает,
А парус алого заката

Опять плывет над городами,
Цепляясь за тенета крыш.
Свою любовь несу как дань я,
Ларец души для всех открыв.

Кропят кропилами капели
Живой и пьяною водой,
А ветер туже лук свой целит,
Мой путь стрелой тугой ведет.

«Жизнь ставлю томиком на полку…»

Ты молодость пропоешь

По этой книге, как по нотам –

Здесь имя милое твое

Ex-libris’ом на переплете

Эпиграф из меня

Жизнь ставлю томиком на полку
Среди других веселых книг,
И пыль покроет втихомолку
Ее шагреневый парик.

Пусть время желтым ногтем метит
Тугую кожу корешка
И прорисовывает ветер
В листах заставками века.

Когда-нибудь найдут на полке
Не повторяемый никем
Мой стих отравленный и колкий
И жизнь в старинном корешке.

1921

«Вы тихий, как бывают тихими зори…»

Б. Кисину

Вы тихий, как бывают тихими зори,
Опрокинутые вглубь колодца.
Я пишу Вам, милый Боря,
Что надо любить и бороться.

Лапы тягучей и старой Рязани
Над головою мученическим ореолом,
А в мутные стекла робко влезает
Выжитых дней переплавленное олово.

Беспомощными пальцами мнете глину
И плачете над неудавшейся жизнью, —
Какой ветер сумеет кинуть
В каменных богов шальною джигой?

Так чтоб разлетелось! и звякнули стекла
И загорелось сердце до боли!
С мудростью, достойною Софокла,
Изглаголаю Вам мою последнюю волю.

31 мая 1922

Москва

«Прощай, подруга. Вечер сух и ясен…»

Марианне Ямпольской

Прощай, подруга. Вечер сух и ясен,
Вызванивают ржавые листы,
Скучая, музыка спускается с деревьев,
И горизонта пламенный браслет
Замкнулся хладно. Строгий
И величавый час над миром наступил.

Прощай, подруга. Загляни в глаза мне —
Там тот же холод, тот же пламень там,
Как будто все века, все жизни, все любови
Я вобрала в единственную душу
И эту душу проношу по жизни
И в этот час передаю тебе.

18 декабря 1923

«Седой Бузулук и пыль…»

Седой Бузулук и пыль,
Улиц сухие русла.
Иконы. Теплый ковыль
И за Самаркой пустынь,

«Тоска по родине» в саду.
Тихие дни и ночи.
Ленивые жизни идут,
Не зная бессонниц и одиночеств.

За степью путь на Москву
У сгорбленного вокзала,
Вековая родная тоска
В кочующем сердце прижалась.

По шпалам года наугад
Спешат лабиринтами линий, —
Но память хранит навсегда
Степное татарское имя.

1923

Москва

«Проползают одинаковые вечера…»

Проползают одинаковые вечера
Грузными дилижансами.
Жизнь скупая, как Никкльби Ральф,
Не знает ни любви, ни жалости.

Над конторкою прилежный клерк,
Вижу улицы сквозь стекла пыльные, —
Так записывать еще немало лет
Мелким почерком чужую прибыль.

Ньюмен Ногс, товарищ мой и друг,
Кружкой грога из таверны ближней,
Мы смягчаем грубую игру
Джентльмена, что зовется жизнью.

1923

Москва

«Я о тебе пишу. И знаю, эти строки…»

Я о тебе пишу. И знаю, эти строки
Здесь без меня останутся и будут
Печальной книгой в черном переплете,
Печальной книгой о земной любви.

И ты припомнишь медную кольчугу
Сентябрьских дней, и медный звон ветвей,
И пахнущую яблоками свежесть
Простых и величавых утр.

И жизнь мою суровую ты вспомнишь,
Глаза мои и губы, и любовь —
И грешную мою помянешь душу,
И всё простишь, полюбишь и поймешь.

Я не умру. Глазами этой книги
Я видеть буду милый, страшный мир;
Я буду слышать, как звенят трамваи,
Как город голосом густым гудит.

И спутницей внимательной и нежной
Я жизнь твою с начала до конца
Пройду, и передам неведомым потомкам
Великолепный дар – любовь мою к тебе.

Пройдут года по шпалам черных точек,
Железные года – страницы пробегут, —
Но милой лирики прозрачнее прохлады, —
Как старого вина всё драгоценней вкус.

1923

«Вкус моих губ ты забыл, забыл…»

Вкус моих губ ты забыл, забыл,
Губы другие теперь полюбил.
Косы ее тяжелей и черней,
Сердце ее и добрей и верней.
В комнату вашу неслышно вхожу,
В очи жены твоей тихо гляжу.
Хуже была ль я, лучше ль она? —
Друга покинутого жена.
Что ж ты читаешь жене своей
Горькую повесть любви моей?
Ты расскажи ей о страшных днях,
О поцелуях моих, стихах,
Ты расскажи, как была я зла,
Как осенью раз навсегда ушла.

<1923>

«Подруга, дружбы ласковые узы…»

Е.П.

Подруга, дружбы ласковые узы
Мы сохранили с детства до сих пор, —
Тревожным голос пропели музы
Пророческий свой приговор.

И часто нас свинцовый глаз рассвета
Видал склоненных над одним столом —
И сколько песен пламенных пропето,
И сколько бед разнесено пером.

Ты помнишь комнату, убогую, как ужин,
Густую пыль от печки и от книг.
Нет ничего. И вместо денег – дружба,
А за окном бульварные огни,

И звонкие проносятся трамваи.
Гудит Москва. У нас покой и тишь.
И синий чайник с жидким мутным чаем
Пофыркивает лишь…

В косом трюмо перекосился Ленин,
Глядятся вещи в мутное стекло.
О, милые часы стихов, тоски и лени,
Беспутной юности беспутный эпилог.

Об этом времени веселом и суровом
Мы будем вспоминать и радоваться вновь.
Подруга милая, помянем добрым словом
Российских муз и сохраним любовь.

«Пути истории торжественны и грозны…»

Пути истории торжественны и грозны —
Огромный век. Огромные дела.
Над Русью древний всколыхнулся воздух,
От сна очнувшись, темная пошла.

Не по проселочной, не по большой дороге,
Не с кистенем, не с посохом в руках. —
Надвинув кепи на шальные брови
И в куртке кожаной с винтовкой на плечах

Пошла, спокойная, сквозь тифы и расстрелы,
Сквозь вымершие волжские поля
И песни новые по-новому запела
С пропахнувшего порохом Кремля.

Над дикими туманами провинций
Не звон малиновый колоколов —
Стрекочут вольные стальные птицы
И запевают голоса гудков.

И длинными шагами телеграфа
Встревожен мир старинной тишины,
И придорожные примяты травы
Тяжелым шорохом автомобильных шин.

Над деревнями, где мороз и солнце
Высушивали сердце мужика —
Кумачный флаг веселых комсомольцев
Качнулся с колокольни в облака.

Россия. Глушь. Кабацкое веселье.
Нагайка. Бог. Дремучие леса.
Сквозь грусть щемящую разгульных песен
Твои суровые, поблекшие глаза

Припомнят внуки. И в часы раздумья
Им будут сниться скудные поля
И Русь – гадающая ведунья
Вслед улетающим журавлям.

О чудаке

Не жизнь, а просто так:
Поставлен стол и стул,
Сидит на нем чудак,
Задумчив и сутул.

Он дышит пылью книг,
Он дышит тишиной,
И только маятник
Товарищем всю ночь.

Пусть город бьет в окно
Железным сапогом,
Пусть рвутся над страной
Гранаты непогод —

Им не пройти туда,
Им стен не одолеть —
Давно сидит чудак
И будет так сидеть.

23 июня 1926

«Кровь, случай, ночь – вот спутники твои…»

Кровь, случай, ночь – вот спутники твои,
Слепая жизнь. Вот входит человеком
Еще один для битв и для любви,
Приоткрывая сомкнутые веки.

А над землею пролетают дни,
Проходят весны, осени и зимы, —
И с неба звездные далекие огни
Ложатся на душу тоской невыразимой.

И эта темная певучая душа
Дрожит и бьется от любви и боли,
И не умеет вырваться душа
Из плена милого земной неволи.

Но час настанет, и заглянет смерть,
И ты уйдешь, оставив дар случайный,
И снова будут над землею: твердь,
Миры, века, чужая жизнь и тайна.

«Ничего, мой друг, не тоскуйте…»

Ничего, мой друг, не тоскуйте.
Эту ль жизнь поместить на плечах,
Если сердце любовью – в лоскутья,
Если тело страстям – сгоряча.
Пусть весна. Пусть другим этот пьяный
Дикий воздух под желтой луной —
Нам глушить стакан за стаканом
В одиночестве боль и вино.
Нам в холодные руки бессонниц
Одинокую голову класть,
И не мужу и не любовнице
Этот мертвый ночей оскал.
Ничего, что любимое имя
Каплей крови сквозь ночь, сквозь бред —
Не задуть губами сухими
Высокомерный рассвет.

Песня

Ходят, ходят сини волны,
Море Черное шумит.
Золотой, как персик, полдень
На песке со мной лежит.

И густой и грустный воздух
Пахнет солью и водой,
И огромной рыжей розой
Солнце никнет над волной.

Горизонт качает парус
Удалого рыбака.
Белорунною отарой
Пробегают облака.

И заснул угрюмый Бигус,
Заглядевшись на простор,
Над развернутою книгой
Пожелтевших древних гор.

«Рев города, не рев ли океана…»

Рев города, не рев ли океана
Шумит в высокое окно.
Бушуют вьюги скрипок ресторана,
Мы наливаем полные стаканы
Январским лунным ледяным вином.
Под звездами, под небом жизнь нетленна
И кровь, как слезы, солона,
Но бродит смерть веселым джентльменом
В ночи, на площадях, в кромешной белой пене
Качается от звезд и от вина…
От лакированного автомобиля
Ползут глаза, кровавя мглу и снег,
Гудки сорвались, взвизгнули, завыли,
Любезный джентльмен, не вы ли
В такую ночь устроили побег?