«Не пиши мемуаров. Кому эта пляска скелетов…»

 
Не пиши мемуаров. Кому эта пляска скелетов
Пригодится для совести, бьющей усталым крылом?
Беспрестанно меняется формула мрака и света,
В ней добрейший учитель меняет число за числом.
Ты лишь крошечный знак в математике этой всевышней,
Не постигнешь умом ни начала ее, ни конца.
И отринув вопрос, обязательный ты или лишний,
Занимайся собой – сохраняй неизменность лица.
На гримасы не траться, чурайся искусства гримеров,
Разрешай только времени складками лоб бороздить.
Оставайся собой среди грозных и суетных споров,
По лицу старика будет сын о грядущем судить.
И не важно, что некто, играющий в кости и масти,
Перельет твое слово в тяжелый и грязный свинец.
Минет каторжный срок, и очерченной клеточкой счастья
Ляжешь в тайную завязь еще не живущих сердец.
Не пиши мемуаров – сынам оправданий не надо,
Оставайся числом, неизменным в любви и в беде,
Как упавшее спелое яблоко – первенец сада,
Как надломленный ирис, углом умеревший в воде.
 

Леса

 
По всей неоглядной России
В просветах пшениц и овсов
Спокойная дышит стихия
Непонятых мною лесов.
 
 
Такого ущербного свойства
Мой разум, и так он нелеп,
Что к этому мирному войску
Он глух остается и слеп.
 
 
Мне горные кряжи дороже
С лобастой луной на плечах
И даже, прости меня, Боже,
Погибших земель солончак.
 
 
И эта, что ноги мне лижет,
Опасность без дна и краев —
Смурное, пиратское трижды,
Отпетое море мое.
 
 
Итоги великих крушений —
Пространства стихий неживых.
Как схожи мои помышленья
С безвыходной горечью их.
 
 
Так больно от дружбы неверной,
Так яростна память беды,
Что даже и в час милосердный
Рукою подать до вражды.
 
 
Но в городе цинковых кровель,
В искусственных радостях дня
Все громче, как братья по крови,
Леса окликают меня.
 
 
Сулят опоить меня солнцем
И, веруя в вечность мою,
Зовут меня стать знаменосцем
В их добром работном строю,
 
 
Где каждый отживший на свете
Печется о благе Земли,
Где многие беды столетий
Счастливой травой поросли.
 
 
На горле моем обнаженном
Заката лежит полоса…
Не поздно ли птицам спаленным
До вас приземляться, леса?
 
 
И что вам мое милосердье
С испариной гнева на лбу?
В растительном вашем бессмертье
Найду ли вторую судьбу?
 

* * *

«Преступно жить, когда не хочешь стать…»

 
Преступно жить, когда не хочешь стать
Ни васильком, ни звоном спелой ржи,
Когда не хочешь сладостно глотать
Озон, где круты птичьи виражи…
А что потом, после таких словес?
Все тот же прах и обгорелый лес.
 

* * *

«Ничем мне не грозит блестящий дождь…»

 
Ничем мне не грозит блестящий дождь
И музыка бравурная раската.
Ты, страх мой безотчетный, подождешь!
Еще не срок ответам и расплатам.
 
 
Еще никто не ставит мне в вину
Большого неба над нейтральной зоной,
Еще мне Бог дарует тишину
Животворящей свежести озонной.
 

* * *

«Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…»

 
Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить,
Есть у меня покой —
Выстраданный, заслуженный,
Невиноватый.
Все, что желалось —
В сердце и под рукой.
Разве что слава…
Но ею не все богаты.
 
 
Мне бы дожить
И войти в двадцать первый век,
Судеб чужих не измяв,
И своей не трогая.
Снег на моих висках —
Полноправный снег,
Вовремя выпавший, прикативший
Неизменной своей дорогою.
 

Перед календарем

 
Листаю «завтра», листаю «вчера» —
Черные даты, красные…
Неизвестно, чья ведется игра,
Но эта игра – опасная.
Математика солнца, луны и звезд,
Чьи-то формулы, числа, знаки.
Когда ты голоден, гол и бос —
Тебя не терзают страхи.
Листаю «завтра», листаю «вчера» —
Даты, явленья, свойства…
Во все века опасна пора
Сытости и довольства.
 

Зима, – 40°С

 
Что ты хочешь, дикая,
Странная зима?
С яростью великою
Ты пришла в дома.
Трубы отопления с треском прорвала,
Кактусу-растению
Корни обожгла.
Ты о чем напомнить нам
Хочешь, отвечай! —
Нам, стабильным, комнатным,
Кипятящим чай.
С нашим днем размеренным,
С кошкой на тахте,
Полностью уверенной
В нашей правоте.
Что ты тут приметила
Для худой молвы?
И зима ответила:
– То же, что и вы.
 

«Трезвонь, моя ласточка, в колокол неба трезвонь…»

 
Трезвонь, моя ласточка, в колокол неба трезвонь.
Горит над холмами последнего солнца огонь.
Не ты ли накликала позднюю эту зарю?
Не я ли с землею псалмами сейчас говорю?
Зачем тебе вечером вздумалось плакать и петь?
Дано ли сгореть нам? Дано ли беду претерпеть?
Трезвонь, моя ласточка, в колокол солнца трезвонь.
В полнеба над нами горит – не сгорает огонь.
 

Огонь

За огнем нужен глаз да глаз.

(Г. Петров)

 
Он лижет темноту,
Сырую осень пьет,
И, рыжий брат коту,
Мурлычет, словно кот.
На детский смех и шум
Зови его в дома,
От одиноких дум
Не дай сойти с ума.
Чтоб дров никто другой
Не наломал ему,
Чтоб он не стал слугой
Недоброму уму.
 

* * *

«Стали травы невмочь опасны…»

 
Стали травы невмочь опасны
Блёсткой крупчатого стекла.
Сухостоя пожаром красным
Небо выжжено добела.
Глинозём под ногой коричнев
От окалины торфяной,
И прогорклый туман столичный
Неотступно спешит за мной.
Что с тобою, земля родная,
Шестикрылый мой серафим?
Что не греешь меня, стеная,
Пухом выщипленным своим?
И, нахохлившись сиротливо,
Отходную мне не поёшь…
От меня ли, седой, как ива,
Запоздалой подмоги ждешь?
 

«Из вечерних газет, с голубого экрана…»

 
Из вечерних газет, с голубого экрана,
Из эфира – на долгих и кратких волнах —
Узнаем мы про смерчи и про ураганы,
И про то, что ничья это, в общем, вина.
 
 
Никого о беде не допросят с пристрастьем,
Потому что стихийная это беда:
Просто чье-то красивое умерло счастье,
И не будет возмездья тому и суда.
 
 
Может, все же подумаем вместе, дружище,
Почему нам и небо, и ветер – враги?
Может, слишком недорого платим за пищу?
Слишком легкие носим с тобой сапоги?
 
 
Может, времени жалко пуститься в дорогу
И руками чужую беду развести?
Почему мы не рвемся, скажи, на подмогу?
Почему не хотим и не можем спасти?
 
 
Где тот час, охладивший и сердце, и разум?
Затянулся привал на дорогах каких?
И каким дезертирским, предательским лазом
Улизнули мы от назначений людских?
 
 
Это место и час мы прохлопали, что ли?
Паралич неотступен – кричи, не кричи…
Кто спасет нас теперь от недуга безволья,
От удушья, какого не лечат врачи?
 
 
И безмолвствует совесть, и тратится время
На досужих теорий мечтательный хлам.
Да неужто мы вышли не теми, не теми,
Кем замыслил нас Доброжелательный к нам?
 

Совесть

 
Мой маленький солдат с повадкой командира,
Придирчивый, как черт, заносчивый, как нож,
Молитвами моей отчаявшейся лиры
Из мертвых воскрешен, ты под боком живешь.
 
 
Когда-то был в строю ты первым забиякой —
В строю моих надежд, отваги и добра.
Залёгших под огнем ты подымал в атаку,
И крепости с тобой мы брали на ура.
 
 
Проклятье той шальной, изверившейся пуле
У некой высоты, где шел неравный бой,
Где все мои стихи в почетном карауле,
Бездейственно скорбя, застыли над тобой.
 
 
Не я с тех пор в боях, не я в окопах мерзлых.
Грустнея день за днем живу, полужива…
Стихи мои ползут на медленных полозьях,
Под снегом седины дубеет голова.
 
 
Мой маленький солдат, ты ожил наконец-то!
Но как твое лицо жестоко и темно.
Берешь ты на прицел мое больное сердце,
Разбойником лесным стучишь в мое окно.
 
 
Ты бродишь вкруг меня звериными тропами,
И вот уж я костер охранный развожу…
Что может быть страшней, когда возьмется память
Расстреливать покой, которым дорожу?
 
 
И все ж не уходи, моя живая совесть.
В обличии любом броди невдалеке…
Гони меня вперед, пускай в снегу по пояс,
От вечной немоты пускай на волоске.
 

Памяти Аттилы Йожефа

1

 
Есть боль, с которой человек не может
Добром покончить и остаться добрым.
Я не нашла твоей могилы, Йожеф,
Не прочитала надписи надгробной.
Пойду направо – опускают ветви
Шуршащую завесу листопада.
Пойду налево – ослепляют светом
Серебряные луны винограда.
Меня вязало кружево акаций, —
Едва порву его тугие узы,
Как мне велит подальше убираться
Внушительный початок кукурузы…
А может, это ты вселился, Йожеф,
В зерно початка, в гроздья винограда
И говоришь мне ласково: – Не можешь
Меня найти? Не можешь – и не надо!
Ты столько раз меня звала на помощь,
И совершалось воскрешенья чудо, —
Не запирай дверей сегодня в полночь…
А здесь я только прах. Ступай отсюда!
 

2

 
Была веселость твоя бродягой,
Такой неграмотной и беспечной…
Ты ей совал подписать бумагу —
Мол, буду, милый, с тобою вечно.
Свой крестик ставя на слове пышном,
Она глядела с немым вопросом
И вдруг становилась вином прокисшим
И отсыревшею папиросой.
Тогда отпускал ты ее со вздохом,
В худых сандальях, с пустой котомкой…
И люди к тебе относились плохо,
Считая, что ты их подводишь в чем-то.
А ты печаль принимал в объятья,
Чтоб с нею об руку в поле выйти,
Где поделить не умели братья
Клочка земли без кровопролитья,
Где выли тощие оголтело,
Усмешки жирных не замечая,
И там пытался исправить дело
Жестоким словом своей печали.
И если тебе удавалось это,
Звенел в лесах соловьиный голос, —
И это с дальнего края света
К тебе бежала твоя веселость.
Твоя наивная, молодая,
С пустой котомкой, в худых сандальях,
Повинным сердцем не осуждая
За то, что дружбу водил с печалью.
 

3

 
Где спорит в потемках с горою гора,
Формует алмазы земная кора.
Неравные камни лежат в глубине,
Различны по сорту они и цене.
Одни в абразивный спрессуются круг,
Другие украсят запястия рук,
А третьи – внушительной величины —
Заполнят секретные сейфы казны.
Исчислено, взвешено и учтено,
Народы алмазное кормит зерно.
Но редко, быть может в столетие раз,
Являет земля уникальный алмаз:
Глядят из высокой его глубины
Могущество солнца и скромность луны.
Об этих алмазах – легенд ворожба,
Неровен их час и нежданна судьба.
Не смеют их женщины видеть во сне,
Страшится правитель их числить в казне.
Не знают они ни цены, ни границ.
Пред ними служители падают ниц,
Когда расщепляет сгустившийся мрак
Священного камня всевидящий зрак.
Бегут они прочь от запретов табу,
На миг возгорятся у Будды во лбу,
И вновь исчезают и светятся вновь
Сквозь пепел надежд и преступную кровь.
Талант, осветленный глубинным огнем,
Я знаю о нем и не знаю о нем,
Увижу – зажмурюсь – не мне по плечу
Мечтою к его прикоснуться лучу.
И вы, властолюбцы, уймитесь! Не вам
Рассудком к его прикоснуться правам!