Читать книгу «Забытая Тэффи. О Титанике, кометах, гадалках, весне и конце света» онлайн полностью📖 — Надежды Тэффи — MyBook.

На балу художников[57]

Chère Loulou!

Мы были на балу художников. Если бы ты знала, сколько предварительной пытки пришлось мне вынести. Tante Мари непременно хотела костюмироваться. Непременно! Она измучила нас всех, спрашивая советов и заставляя выслушивать свои планы. Когда мое воображение и терпение иссякли, тетушка позвала портниху. Несчастная девушка ходила к нам целую неделю, а три последние ночи даже переночевала у нас, так как тетушка уверяет, что у нее по ночам лучше играет воображение.

Но чем дальше, тем советы портнихи становились хуже.

Миленький костюмчик «Амур и Психея», говорила она. Коротенькая юбочка и стрела в руке.

Лицо тетушки багровеет.

– Милая моя! Я вас пригласила не для издевательств!

Портниха плачет.

– Chère tante! Не волнуйтесь, – успокаивает тетушку cousin Жорж. – Костюмов масса, нужно только вспомнить.

Вот недавно один мой приятель нарядил жену сахарной головой. Гениально придумано! Обернул ее всю синей бумагой, на глаза надвинул белый колпак – точно сахар! Он за ее спиной с двумя актрисами поужинал, а она и не заметила!

Наконец костюм был выбран, и если бы Жорж своей ветреностью не испортил дело – все было бы хорошо. Тетушка нарядилась турчанкой, а он взял да и брякнул (passez moi le mot[58]):

– Какой у вас бравый вид, тетенька, вы в этих шароварах, тетенька, похожи на запорожца!

Все пропало! Тетушка надулась, и мы с трудом уговорили ее отправиться в бальном туалете.

Я ехала вместе с Жоржем. Настроение на улице самое праздничное, масленичное. Звенят бубенчики веек[59], бранятся извозчики, свистят городовые… Charmant! Жорж даже вдохновился и начал сочинять премиленький экспромт:

Весной от вейки веет…

Но дальше он сочинить не успел, потому что от нашего дома до Дворянского собрания всего каких-нибудь три четверти часа езды.

Приехали. Подвигаемся по убранной цветами лестнице, входим в зал. Публики много, но костюмов мало, и то все какие-то загадочные.

Тетушка, в воображении которой уже перебывало столько костюмов, берет на себя объяснять вам.

– Chère tante, – спрашиваю я, указывая на господина в белом коленкоре. – Что это, индус или… просто не успел одеться?

– Гм… гм… – отвечает тетушка.

А вот еще костюм: барышня как барышня, только на голове кусочек кисеи. Мы долго недоумеваем.

– Костюм безнадежной невесты, – решает наконец Жорж, и мы идем дальше.

Мимо нас проходит толстый господин, весь завернутый в простыню. Поверх простыни на голову надета широкополая шляпа.

– Костюм курского помещика, возвращающегося с купанья, – догадываюсь я.

– Finissez, ma chère[60], – это просто туземец, – говорит tante Мари тоном знатока.

Публика все прибывает. Появляются разные знаменитости художественного и артистического мира. Я узнаю Каразина, Тартакова, Самойлова.

– Finissez, – прерывает меня тетушка. – Какой там Тартаков, Самойлов. Просто загримированные под Тартакова да под Самойлова. Меня не собьешь!..

Если так – то пречудесно загримированы. Я даже подошла к господину под Самойлова и предложила ему билетик на приз[61], но он не взял и как-то странно посмотрел на меня… Не понимаю…

– Вяльцева здесь! – говорит кто-то в толпе. – Вон там, в киоске.

– Быть не может!

– Ей-богу, она! Во всей своей личной неприкосновенности.

Вдруг тетушка судорожно хватает меня за руку.

– Ах! Как он хорош! Ах! У меня даже висок заболел… Ах! Красный плащ!

Мимо нас проходит молодой скульптор Фредман-Клюзель в костюме тореадора.

Еще мгновение, и тетушка, вырвав призовые билетики у меня, Жоржа и подвернувшегося тут же испуганного студента, уже мчится по направлению красного плаща, сокрушая ноги и шлейфы, попадающиеся на пути.

Вернулась она к нам не скоро, была рассеянна и тяжело вздыхала.

Мы снова занялись костюмами.

Обратили внимание на трех цейлонцев. Руки и лица вымазаны коричневой краской, платье сшито из рогожи, распространяющей вокруг себя запах, ничего общего с одеколоном не имеющий.

– Заметьте, – говорит Жорж, – цейлонская рогожа сколота английскими булавками. Это глубоко-политический смысл!

Наконец начинается процессия: лягушки, цветы, красавицы, русалки, черти…

– Неестественные рога, – замечает какой-то инженер, глядя на чертей. – Серые какие-то, коровьи; таких не бывает.

Инженер, очевидно, считает чертей явлением вполне естественным и требует для них соответственных деталей.

– Ну, что же делать, – оправдывает чертей его спутник. – Ведь это же не натуральные рога, а, так сказать, домашней работы. Это им, верно, жены приготовили.

Вдруг всеобщее волнение. В зале появляется барышня, одетая Дианой… или, вернее, раздетая Дианой… – барышня без костюма Дианы. Ее окружают и дают ей билетики для получения приза за костюм… которого у нее нет! И все мужчины. А еще смеются над женской логикой!

– Посмотри! Евгений Онегин! – шепчет тетушка, указывая на какого-то господина в отложном воротничке и безобразном галстуке.

– Ах, нет!

– Уверяю тебя. Какой у вас костюм? – подлетает она.

– Смокинг, – удивляется господин.

Тетушка, чтобы скрыть смущение, обращается к какому-то невзрачному молодому человеку.

– А у вас?

– Спинжак-с, – с готовностью отвечает тот.

– Просто, костюм – неприличный для бала. Это оригинально! – одобряет Жорж.

– Смотрите! Смотрите! Что это такое?

В публике появляются все новые костюмы. Вот миловидная брюнетка, обшитая павлиньими перьями.

– Ворона в павлиньих перьях, – безапелляционно решает тетушка.

Вот дикий индеец, сильно, однако, вкусивший европейской цивилизации; его украшают кавказский кинжал и плащ, от которого сильно веет морозовской мануфактурой.

Становится все жарче и жарче. Дамы, опасающиеся потерять естественный румянец ланит, мало-помалу разъезжаются.

Процессия проходит второй раз, и появляется символическая живая картина.

На фоне из роз возвышается «торжествующая любовь». По бокам сидят какие-то оскорбленные и неразделенные чувства, но сидят они так низко, что публике их почти не видно. Впрочем, подобные чувства и принято припрятывать от посторонних глаз.

Торжествующая же любовь стоит на очень шатких подмостках и вся извивается, боясь свалиться… Но это тоже хорошо. Это дает еще один неожиданный символ шаткости любовного торжества. Наконец, чьи-то могучие руки в белых нитяных перчатках охватывают колеблющуюся любовь, и она уже спокойно торжествует три раза подряд.

Приступают к раздаче призов. Награждены, между прочим, ворона в павлиньих перьях, ароматные цейлонцы и… Диана!

Тетушка негодует.

– Раз объявлено давать призы за костюм, так и давай за костюм, а не за… природу.

Бал кончен.

«Облетели цветы, догорели огни», облетели и были подобраны публикой на память.

Тетушка привезла такой ворох бумажных роз, что сувениров хватит на целый мафусаилов век…

Adieu, chérie, Лили

На выставке «Мира Искусства»[62]

Бачь, яка кака намалевана!

Гоголь

– Вот это и есть «Демон» Врубеля?

– Д-да… как будто это самое…

– Справься-ка лучше по каталогу!..

– Ей-богу, правда!

Но старуха не верит и вырывает каталог из рук дочери.

– Гм… может быть, это и демон, только, по-моему, их здесь два! Видишь – руками-то обхватил Тамару, что ли?

– Нет, maman, это, кажется, колени.

– Колени? Как колени? Какие колени? А штукатурка на него зачем обвалилась? А? Что? Я тебе говорю, что их тут двое, а ты споришь, что колени!

Две дамы стоят перед большим полотном «Сирень» того же Врубеля.

– Бесподобно для капота! – говорит одна. – Я видела вчера в этом роде в Гостином дворе; только там были еще узенькие желтенькие полосочки и рисунок, пожалуй, немного помельче… Но в общем почти то же самое.

– Charmant!

– Сорок две барки насчитал, – оживленно сообщает окружающим толстый господин купецкой складки. – И расшивы, и беляны, и тихвинки… целый весенний сплав!

– Пор-трет же-ны, – читает в каталоге пожилой военный врач. – Портрет жены… А ну-ка, посмотрим. Нумер девяносто восьмой, – он отыскивает глазами даму в лиловом платье с таковым же лицом. – Господи помилуй! Синюха! Асфиксия! Болезнь дыхательных путей! Здесь нужно за доктором посылать, ни минуты не медля, а они портреты пишут! Возмутительно!

Господин купецкой складки возмущается тоже.

– Доведут женщину до лилового состояния, а потом презентируют перед публикой!

– Ах, Манечка, да где же он, наконец, – стонет барышня перед картиной «Садко». – Я всегда все загадочные картинки отгадываю, а здесь не могу[63].

– Да вот там должно быть, в воде, – отвечает Манечка.

– Нет, это, кажется, женщина…

– Да нет, вон подальше…

– Ах, это уж, наверное, женщина…

– Нашла! Нашла! – вдруг вскрикивает Манечка. – Видишь, налево ноги торчат, значит, и он где-нибудь здесь же. Давай искать вместе.

– Я почти все нашла, только головы еще нет.

У картины Бакста «Ужин» толпятся удивленные зрители.

– Что это она, у постели, что ли, сидит?

– Тихое помешательство… Сухотка спинного мозга.

– Просто идиотка и истощение всего организма.

– Бедняжка! – жалеют дамы. – Надела на голову коричневый сапог, разложила на кровати три апельсина и воображает, что ужинает…

К картине «Испанский танец» приближается сердитая старуха с дочкой.

– Это что? Опять демон?

– Нет, maman, испанка! Испанка танцует.

– Как танцует, что за вздор! У нее ноги застряли между рамой и полотном. Она ног вытащить не может, а ты говоришь – танцует. Без ног много не натанцуешь.

– Ах! Quelle horreur![64] – восклицает дама перед картиной Малявина.

– Это не орер, матушка, – успокаивает ее муж, – а русский серпентин в адском пламени. Видишь – у бабы весь сарафан на полоски изрезан. Это символ, тебе не понять.

– Господа! – ораторствует тощий господин перед тремя барышнями. – Не подходите близко! Смотрите издали… Общее нужно… Общее…

– Да издали ничего не разобрать…

– И не нужно! Схватите общее и ждите, что ответят нервы…

Сердитая старуха тычет пальцем в каталог.

– Видишь – «Женская статуя», Матвеева, а ты говоришь – Петр Великий!..

– Это Мамонтова «Солнечный день», – говорит подруге Манечка.

– Нет, милочка, это «Серый день».

– Ну что ты споришь! Серый – нумер двести двадцатый, а это двести восемнадцатый…

– Да как же, если солнца нет ни на этом, ни на том.

– Так вот по нумерам и отличают…

– Посмотри-ка, Петичка, в каталоге – это что за постель с белым одеялом?

– Это, матушка, во-первых, не постель, а пастель, и изображает «Двор» Добужинского.

– Что же это за двор? Ничего не понимаю!.. – с отчаянием говорит дама.

– Должно быть, дровяной, а, может быть, и птичий…

– А! А я думала, Людовика Четырнадцатого!

– Кто ж их разберет. Может быть, для того так и нарисовано, чтоб фантазия играла.

Перед портретом Бальмонта, работы Дурнова, стоит декадентствующая дама и в экстазе шепчет:

Я на баш-шню входил и дрррожали ступени

И дрррожали ступени под ногой у меня!..[65]

Подходят два студента и долго смотрят на Бальмонта.

– Слушай, а ведь он пьян, – решает наконец один.

– Пожалуй, что и пьян, – соглашается другой.

– Ну, это уж его дело. А вот, скажи, зачем около него все дома кривые?

– Хо! Это-то и есть самое главное. Символизм! Здесь не только портрет поэта, но и его миросозерцание. Все фундаменты на боку…

Декадентствующая дама тихо стонет и отходит прочь.