И увидел князец, что по дороге в аул бредут двое нищих. Впереди чумазый оборвыш лет двенадцати с древним чатханом[9] через плечо. За ним слепой старец, костлявая рука которого судорожно цеплялась за плечо мальца. Облачённый в запылённую, вытертую временем хламидку из лосиной шкуры, подпоясанную бечёвкой, старец едва волочил худые ноги в дырявых сагырах[10].
– О! Да это ж хайджи, народный сказитель! Вот кто мне нужен! – воскликнул Курага, вдруг вспомнив, что слышал об одном знатном чайзане[11], у которого прижился прикормленный хайджи и на всю степь славит благодетеля в своих сказаниях.
– Я, сиятельный Курага, не какой-то там чайзана, а наследный бег! Мне и почёт особый.
Повернулся, кликнул прислугу и приказал позвать сказителя в юрту. А сам занял хозяйское место.
Осторожно, с помощью мальца, переступил порог бродячий певец – высокий старик с грязными сивыми космами. Его впалые тусклые неподвижные глаза замерли на юной Айго. Та тихонько взвизгнула и прикрыла выпуклый животик ладошками, боясь сглаза. Дочь Побырган во все глаза уставилась на слепого хайджу, даже рот забыла закрыть. Курага повёл бровью, и покорная Абахай со вздохом приняла из рук оборвыша почерневший от времени чатхан. Бережно положила на сундук. Предложила омыть руки и пошла за кувшином.
Пригляделся князец, засомневался: «Поспешил я, однако. Больно дряхл старик. Поди, имени своего не помнит, не то чтоб героические сказания сочинять. Стоит ли тратиться? Понятно, что старый человек – убыль в пище, а ещё и голодранцы понабегут со всего улуса на дармовое угощение. Известное дело, имя гостя с желудками соседей повязано. Ну да делать нечего. Обычай предков! Прогонишь – мигом сплетня облетит степь: мол, скуп бег, не уважил хайджи, обидел почтенного старца».
Он повернул голову к очагу, закрыл на миг глаза, взмолился:
– Чалбах-тес, хозяйка очага, отврати меня от беды!
И перевёл взгляд на подростка. У того на рожице изумление. Ещё никогда не видал бродяжка такой огромной войлочной юрты, такого богатого убранства. На женской половине изящные буфетные полки, полнёхонькие китайской фарфоровой посуды. На мужской половине широкая деревянная кровать, покрытая тёплым собольим одеялом, с алым шёлковым покрывалом и вышитыми пуховыми подушками. А над кроватью яркий узорчатый ковёр и золотистый парчовый полог. А рядом кованые сундуки с байским добром.
«Да, да, – подстёгивал удивление оборвыша Курага, – и скота у меня великое множество, и земли немеряно. И клеймённых моим перстнем рабов тьма. Кошма богата, да не для твоего брата, серая кость».
И Курага стрельнул глазами в сторону мальчишки. Понятливая Абахай, брезгливо тыча пальцами в спину, выпроводила поводыря в юрту для слуг. Отдышливо пыхтя, бег поднялся навстречу уважаемому гостю и в знак особого почёта поприветствовал поднятыми вверх руками.
Елейно поинтересовался:
– Позвольте узнать Ваше почтенное имя?
– Я Ойдан, народный сказитель горловым пением хай[12], – едва слышно произнёс старец, точно корявый улусный осокорь прошелестел листьями.
«Ага, – прикинул в уме Курага. – Ойдан – мудрый, значит». И на всякий случай польстил:
– Называемое Вами имя прославлено в народе.
Бег услужливо, под локоточек, провёл старика на почётное место и усадил на белую кошму по правую руку. Любезно продолжил:
– Благополучен ли был Ваш путь и как Ваше здоровье?
А сам с ехидцей подумал: «Поди-ка, народный любимец, ты досыта только из собачьих чашек хлебал да лизал чёрную сажу у чужих очагов? Вон как глаза запали, а ноздри от голода слиплись. Видать, не сегодня-завтра где-нибудь в пути околеешь».
Хайджи, точно угадав его мысли, мягко улыбнулся:
– Спасибо. Больной крепок душой. А скрипучее дерево под ветром шатается, да не скоро валится.
У Кураги сердце захолонуло: «Слеп старик, а мысли читает! Знать, сам Эрликхан, правитель нижнего мира, ему помогает».
Струхнул бег и ещё угодливей пожелал прозорливцу:
– Да будет путь Ваш бесконечным!
Старец слегка поклонился:
– Да будет очаг ваш вечным! Пусть преумножится скот вашей земли!
– Надолго ли, уважаемый хайджи, в наши места?
– В месте, где голодал, не оставался больше суток, а в месте, где сытно кормили, задерживался и на девять, – намекнул сказитель.
Князец всё понял и преподнёс гостю чашу с лучшими кусками отварной баранины. Старик жадно вцепился редкими жёлтыми зубами в духмяное мясо. Он с наслаждением высасывал нежный спинной мозг из позвонков, облизывал жир со скрюченных пальцев. Бег налил пиалу араки и вложил в руку слепца, сухонькую, костистую, похожую на куриную лапку.
Но сказитель, принюхавшись к кислому запаху молочной водки, отстранил пиалу и покачал головой:
– Лучше воду пить, чем араку. Пусть имеет человек ясный ум и долгий век! Не угостишь ли, достопочтенный Курага, айраном?[13] Он для души и тела полезней.
Князец подал айран и осторожно спросил:
– Не порадуете ли вечером наш слух своим мастерством?
– Как пожелаете, высокородный господин. А сейчас позвольте прикорнуть где-нибудь.
Курага приказал слугам помыть старца и уложить отдыхать в юрте Абахай. А ей повелел исполнять все пожелания хайджи, иначе отведает гнева хозяйской плётки. Дочь и молодую жену он тоже отправил в свои юрты, потому что самому нестерпимо хотелось вздремнуть после сытного обеда. Свычка…
Только собрался Курага возлечь на мягкую и такую желанную сейчас постель, как услышал у юрты топот копыт. Вспомнил, что кликнуть некого. Сам вышел навстречу новому нежданному гостю и оторопел: «Вот уж кого не ждал у своего порога, так это бодливого козла Адая! Уж лучше сразу на змею наступить, чем лишний раз встретиться с этим злыднем!»
Но тот, спрыгнув с коня, вдруг покорливо опустился в пыль у ног бега. И точно душистое масло пролилось на душу Кураге: «Сегодня поистине удивительный день! Видать, особое благоволение верхних духов с небес свалилось на меня за почтительный приём дряхлого грязного хайджи!»
И он гордо огляделся по сторонам: все ли улусцы видели, как спесивец Адай обметает чёрными бархатными обшлагами халата княжеские сапоги? И только после этого скрепя сердце пригласил бая в юрту к столу испить чаю. Сам кликнул слугу, чтоб тот принёс пресных лепёшек и сладких мучных шариков поорсах.
Трясущейся рукой принимал бай пиалу китайского голубого фарфора, прятал глаза. Сопел и молча дул на горячий чай Курага. Видел: совсем спал с лица Адай. Скулы, точно скальный плитняк, обтянуты тёмной кожей. Под узкими, как лезвие кинжала, недобрыми глазами – чёрные сморщенные мешки горя. Бородёнка совсем поседела.
«Да, – посожалел вдруг князец, – пролетело времечко. Как стриж небо крылом черканул. А ведь каким Адай батыром был! Статный, с широкими, как степь, лопатками. Крутые плечи – холмы Хонгорая. Чёрные волосы расчёсаны на пробор, заплетены толстою косой в девять прядей. Глаза как спелая черёмуха. Взор зоркий, ястребиный. Вспыльчивый, как необъезженный жеребец».
Взгрустнул Курага, вспомнив, что с баем они когда-то в молодости закадычными дружками были, не разлей вода. А вот поссорились из-за чепухи. Вздумалось им в шутку меряться богатством: убранством юрт и количеством скота. Кичливому Адаю недостало два десятка коней, чтобы восторжествовать над дружком. Пали в тот год во время весенней оттепели его наиболее ослабевшие лошади. Снега в тех местах, возле улуса бая, покрылись особенно крепкой ледяной коркой, и кони не смогли тебеневать[14]. Большой урон нанесла торопливая весна.
Над чёрной бедой посмеялся тогда Курага:
– С князем не соревнуйся, с бегом не спорь! Лбы подставляют только дурачки, привыкшие получать щелчки.
Сказанное слово разит, как стрела. Уязвлённый Адай прошипел ему в лицо:
– У паршивой шубы вши злобные, у плохого человека язык злобный. На твоё «дружеское» слово откликнусь эхом. Смех над чужой бедой – великий грех земной. Знать тебя больше не хочу!
Плюнул Кураге под ноги, вскочил на коня и ускакал в свой улус. И с тех пор стали они людьми, съевшими глаза одной коровы[15]. Один – задириха, другой – неспустиха!
«Сколько ж воды утекло с тех пор, как мы сидели за одним столом? – сумрачно размышлял светлейший бег, прихлёбывая душистый чай из узорчатой пиалы. – Крепко же тебя, бай, припекло!»
Его так и подмывало укорить, уколоть спесивца Адая, но держал язык в узде. Помнил, как опрометчивая невоздержанность в словах разрушила дружбу молодости. И молча слушал униженные просьбы Адая.
– Солнечный вождь, не возьмёшь ли моего Начина на службу сборщиком налогов? Пора соколёнку вручить серебряную нагайку власти. Почти зять он тебе ещё по глухому сговору[16]. Помнишь, мы заключили его на празднике первого айрана, когда дети ещё были в пояснице?
Морщится бег:
– Богат ты, бай, не менее меня. Родниться с тобой не в урон чести бега. – И тут не удержался, ужалил бывшего дружка: – А вот сынок-то твой, по слухам, совсем непутёвый. Говорят, безмозглый хохотун и беззаботный юнец. Да такой ленивый, что палкой побить дворовую собаку не встанет. А уж об отцовском добре вовсе не радеет. Ему бы только красоваться на гнедом скакуне перед красавицами аула да гоняться за косулями по склонам гор. Горечь отца, вопли матери. Не так ли, достойный Адай?
Тот ерзанул на месте, чтобы поперечить было, но сцепил зубы, только холмы скул ещё больше отвердели и потемнели. Потупил глаза, скрыв гневный высверк во взгляде.
– Норовистому коню нужна крепкая узда, – стал оправдывать сынка Адай. – Женится, остепенится. А твоя Побырган – девушка разумная, хозяйственная, крошке со стола зря пропасть не даст. Золотая невестка будет, с твёрдым характером. Внутри юрты – женщина, на улицу выйдет – мужчина. Ручки мягкие, а узду держит крепко, в седле держится прочно. Куда направит строптивого коня, туда он и повернёт. В такие ручки не страшно всё добро байское со временем передать. Всё сохранит, всё преумножит!
Задумался Курага: «Верно, Побырган не чета другим вертихвосткам. Без девичьего вздора в расчётливой головке. Не поперечит воле отца, коли брак будет выгодным. Тут уж хоть за пса её отдай – пойдёт! И собакой будет лаять. Лишь бы пёс тот охранял богатую войлочную юрту, а не берестяной чум». Слушая угодливые речи бая, князец размышлял и том, что у этих льстивых слов, как у шёлкового халата, есть потайная холщовая изнанка. Уж не дурная ли слава сынка заботит Адая?
И всё же снисходительно сквозь зубы процедил:
– Ну что ж! Отправляй Начина на службу. А там поглядим.
В свисте степного ветра уловил Курага тихий шёпот сплетни: байский сынок Начин совершил грязный проступок. Во время охоты промахнулся в косульку, которую по своей глупости спугнула девчонка-подросток Изире, что бродила по степи с корнекопалкой и рыла ею мучнисто-сладкие клубни, копала кандыков. С досады байчонок сначала отстегал батрацкую замарашку нагайкой, а затем, разгорячившись, подмял под себя. Петухом отряхнулся и дальше поскакал, оставив в траве хнычущую в замурзанный подол соплюху. О содеянном озорник тут же забыл. Стряхнул память о нищенке, как засохшую грязь с копыт коня.
И смутно припомнил Курага, что дело-то совсем худо обернулось! Оказалось, отец Изире, его батрак Адос, недостойный даже лизать жир бараньих кишок с байского стола, посмел требовать за бесчестье своей замухрышки наказания для насильника.
«Ишь ты, шершень кусачий! И не надейся на мою заступу!» – решил для себя Курага.
Пока грех Начина тайным шепотком обсуждался в улусах, время шло.
Забрюхатела Изире. И по степному закону ответ теперь держать виновнику перед улусом, которым управлял сам Курага – бег. Мать Изире с плачем заплела косички дочери в одну жиденькую – в знак девичьего позора и родительского стыда. И в знак женского одиночества на остаток жизни. Кому нужна беднячка с суразёнком[17] на руках?
О проекте
О подписке