8

На другой день, поскольку Мансуру-эфенде надо было идти на занятия, Габдулла решил самостоятельно побывать в местах, где ютится беднота. Сразу же после утреннего чая он отправился в казарму, на которую указали ему нищие из махалли, расположенной за мостом через озеро.

Габдулла торопливо поднимался по скрипучим ступенькам, словно наверху его ждала срочная работа. Он был ещё на середине лестницы, как дверь казармы открылась, тёплый воздух, вырвавшись наружу, смешался с морозным, и, превратившись в туман, застлал ему глаза.

Спёртый влажный дух казармы напомнил Габдулле вчерашний подвал.

Уступая дорогу выходящим, он остановился. Из двери сплошной вереницей шли старухи, дети, девушки, в самых невероятных нищенских облачениях. Не видя Габдуллу, они продолжали разговор, начатый ещё внутри помещения. Из их слов Габдулла понял, что все они нищие и идут на обычный свой промысел – собирать милостыню. Видя, что они смеются и шутят, Габдулла удивился. Ему трудно было понять, как можно веселиться, когда живёшь впроголодь и пропитание добываешь попрошайничеством. Он присматривался к проходившим мимо, надеясь встретить ту, кого ищет. Габдулла не собирался останавливать их, но одна женщина, заметив его, воскликнула:

– Ой, здесь стоит кто-то!

Остановившись, она стала разглядывать его. «Придётся, видно, сказать что-то», – подумал Габдулла и заговорил о цели своего прихода. Все, кто стоял рядом, как всегда, решили, что он ищет себе девушку.

Вместо ответа женщины принялись шушукаться между собой, обсуждая что-то. Габдулла понял: уговаривают девушку по имени Марьям пойти с ним.

– Иди, иди, Марьям, красивый джигит в баню приглашает, – говорили они, – Валлахи, иди! – Габдулла смутился, злясь на себя оттого, что не сумел толком объяснить, чего хочет.

Женщины со смехом стали указывать друг на друга пальцами, спрашивая:

– Вам эта нужна? А, может, вот эта?

– Нет! – сказал Габдулла.

Старая женщина заметила:

– Да уж, наверное, и эта сгодилась бы, не навечно ведь.

Габдулла покраснел, не найдясь, что сказать в ответ. Женщина, стоявшая впереди, вздохнула шутливо:

– Ну что ж, свадьбе, как видно, не бывать, – и пошла вниз.

Остальные, смеясь, последовали за ней. Габдулла стал ждать, когда они пройдут. Сверху стали спускаться дети, прошла молодая мать с грудным ребёнком на руках, замотанным в тряпьё. Позади всех шёл старик, с трудом переставляя ноги и поглядывая по сторонам, видно, боясь упасть. Он наткнулся в темноте на Габдуллу и стал всматриваться в него. Тяжёлый взгляд, казалось, обвинял, будто каждый встречный был причиной его болезней, нищеты, голода. Габдулла испытывал к старику смешанное чувство жалости и неприязни, уж слишком мрачен и неприветлив был его взгляд. Он будоражил душу, выдержать его было нелегко. Старик тихонько двинулся своим путём, теперь Габдулла видел лишь спину в лохмотьях да тело, дёргавшееся при каждом шаге. Враждебность исчезла, оставалась жалость к старому человеку, который, подойдя к краю жизни, вынужден спасаться от голода попрошайничеством. Не зная, как ещё можно помочь калеке, он полез в карман за деньгами. Увидев в своей дрожащей руке довольно крупную купюру, старик начал поворачиваться на больных ногах. Кости его скрипели и стучали, словно мельничные жернова. Наблюдать это было тяжело. Пробормотав: «Не надо, не надо!» – Габдулла торопливо зашагал наверх. Спиной он продолжал ощущать колючий взгляд старика. Отворив дверь, Габдулла прошёл в казарму.

Окна большого помещения были загромождены всевозможными приспособлениями, защищающими от холода. Столбы между окнами, грязные стены, неровные полы с буграми и ямами – всё скорее походило на скотный двор, нежели на обиталище людей, но занавески и люди, сидевшие тут и там возле окон, чем-то напоминали медресе. Влажный, спёртый воздух, вещи, пропахшие духом нищеты и безысходности, только люди, которые лежали, ели, копошились, несколько оживляли картину. Всё, что Габдулла увидел здесь, было теперь уже не ново для него, хотя и трудно было представить себе, чтобы в одном месте скопилось такое множество убогих. После вчерашнего похода с Мансуром ничем удивить его было невозможно. Он не стал тратить время на разглядывание этого рассадника нищеты, а подошёл к старику, который починял сапоги, и заговорил с ним.

Старик, выслушав его, сказал:

– Были здесь девушки, да ушли только что.

Габдулла заметил, что встретил их, но той, которая ему нужна, среди них не видел. Он счёл нужным объяснить:

– Девушка доводится мне родственницей. Когда я уезжал в Сибирь, она оставалась совсем маленькой. А теперь я, слава Аллаху, вернулся из Сибири богатым, хотел бы найти её, чтобы забрать к себе.

К ним подошла старуха в рванье. Габдулла и ей повторил свою историю.

Нищенка спросила:

– А звать-то её как?

Вопрос застал Габдуллу врасплох.

– Не знаю, – сказал он, – забыл имя, не то Фатыма, не то Зайнаб.

Такой ответ показался старухе подозрительным. Она стала перечислять живущих здесь девушек и рассказала историю о том, что недавно в казарме у них умерли старик со старухой, единственная их дочка осталась совсем одна, без гроша в кармане. Пошла она за закятом, а над ней надругался сын богатых людей. Несколько дней проливала она слёзы, а потом вдруг пропала. Слушая эту историю, Габдулла почувствовал, как сердце его сжалось. Он сразу понял: это она.

– А народ что говорит, куда делась эта девушка?

– Да по-всякому говорят: одни – будто бы в Кабан бросилась; другие – перебралась туда, где люди не знают про её беду; третьи – будто бы в публичный дом ушла. Всё может быть. Только уж больно хороша была голубушка, и грамоту знала и стыдлива была. В ночь, как приключилось с ней такое, никак не хотела домой, стояла на морозе и плакала. Насилу уговорили.

– Когда это случилось? – спросил Габдулла и, получив ответ, уже не сомневался, что речь идёт о той самой девушке, которая наградила его незабываемым, полным горечи поцелуем.

– А как её зовут?

– Сагадат, – сказала старуха.

Габдулла повторял про себя имя девушки, думая о том, сколько горя причинил ей. Ему стало казаться, что девушка не смогла пережить позор и утонула в проруби. Он будто видел её, вмёрзшую в лёд, – её чёрные ресницы, румяные щёки, взгляд мёртвых глаз с застывшим в них проклятием себе.