Хоть я росла, обделённая родительской лаской, я не испытывала печали по этому поводу. У меня был любимый дед Миша и бабушка Лиза; к нам приезжали родственники с подарками, а друзья бабушки и деда щедро одаривали меня комплиментами. Всё это наполняло моё детство счастьем. Мама всегда была «под боком» – жила на соседней улице и приходила ко мне после работы или перед ней. Мне этого было достаточно. Отец, живший в деревне и появлявшийся в моей жизни лишь по большим праздникам, тоже меня устраивал, я не тосковала. Летом я могла навестить его; обычно я проводила каникулы с ним, и, поскольку он жил с родителями и старшей сестрой, я встречала всю его семью зараз. Но вот тут я понимала: попадая в круг отцовой родни, меня не любят. Там никто не встречал меня с радостью, не шептал добрых слов и не преподносил подарков; я попадала из мира тепла и заботы, созданный Мишей и Лизой, в холодный безразличный мир отца.
Дед Миша довозил меня на своём запорожце до отцовой деревни, и, на длинной улице, выходя из машины, я медлила, махая ему с бабушкой. «Ну, иди, иди», – подгоняла меня Лиза, – «погостишь недельку другую… Пусть вспомнят Клавка с Митрием, что внучку имеют… и папаша вспомнит!»
Родственники с отцовской стороны, как и сам отец, не пользовались особым расположением у деда с бабушкой. Тем не менее, они всё же возили меня в деревню – строго по правилам, чтобы потом можно было с гордостью утверждать, что внучка имеет возможность общаться с другой роднёй. (Это всегда Миша и Лиза обсуждали со своими друзьями) Однако такая встреча не вызывала у них особого энтузиазма. Весь этот формализм выглядел как обряд, который следует исполнить лишь для создания видимости семейных уз, ну, и людям с случае чего предъявить, что они не монстры какие – то, это просто Клавка и Митрий единственную внучку не признают.
Клавка и Митрий (Дмитрий) – мои бабушка и дед по линии отца, его родные родители. Оба подвергались недобрым шуткам и презрительным комментариям со стороны Лизы и Миши, которые с иронией именовали их сватьями. В их восприятии Клавка представлялась «неучёной карлицей», способной родить сына (моего отца), такого же необразованного, не даром из него пастух вышел! Что касается Митрия, то его не одобряли лишь потому, что был мужем этой самой Клавдии. При этом следует отметить, что упрекнуть Митрия в необразованности было трудно: работая председателем колхоза, он снискал уважение в своей деревне. Однако в разговорах Лизы и Миши он именовался «Семёновским горшечником», словно это звание несло в себе позор, хотя на самом деле он происходил из рода гончаров, и его предки, без сомнения, гордились своим мастерством. Но в иронии Миши и Лизы таился незаслуженный приговор, обесценивающий навыки и историю отцова рода.
Я внутренне сжималась, не испытывая особого желания идти к дому отцовых родителей, ведь там всегда было неуютно… Каждый занимался своими делами, и я была предоставлена сама себе. Но в глубине души надеялась на встречу с двоюродным братцем Борисом, с которым у нас действительно были родственные узы. Он младше меня на четыре года и всегда вызывал у меня умиление. Борис был смешным; его одежда всегда болталась по телу, словно родители не могли подобрать подходящий размер, и он постоянно подтягивал штаны, которые норовили скользнуть вниз при каждом шаге. Если Борька приезжал, жизнь среди отцовских родственников становилась лёгкой и весёлой. Мы всё время проводили вместе, бегая по деревне, исследуя фермы и конюшни, забегая в сторожку с телефоном, где, шутя, набирали вымышленные номера и, меняя голоса, придумывали забавные истории для абонентов на другом конце провода. Или просто безмятежно сидели у речки, предаваясь безмолвным мечтам…
У бабушки Клавы и деда Димы было трое детей. Старшая дочь Алька, которая жила с ними, затем по старшинству шел мой отец, также оставшийся под родительским кровом, ведь работал в колхозе. А младшая дочь, названная Надеждой, обосновалась где-то на Урале. У Надежды росли два сына – Денис и Борис, мои двоюродные братья. Дениса я знала плохо, не припомню, чтобы он часто наведывался к деду и бабушке, но вот Борис, с которым мы проводили незабываемые летние дни, почти всегда приезжал на целое лето. В эти моменты мы были неразлучны. Летние дни с Борькой были полны приключений, от которых сердце трепетало от счастья, а глаза искрились от радости. Эти воспоминания, словно яркие мазки краски на полотне, остаются со мной навсегда, создавая тот неповторимый уют, что дарило нам наше счастливое детство.
У тётки Али также были дети, мои двоюродные братья – Алексей и Димка. Алексей, взрослый, скитался по тюрьмам и крыткам, в то время как Димка, мой ровесник, проживал в Павловском интернате. Алька, желая избавить его от бед, отправила его туда, уверенная, что её неуравновешенность может навредить ему; в определённые моменты у неё «реально ехала крыша», и она кидалась на людей, как дикая зверюга. Так шептались по деревне, а моё воображение рисовало дикие сцены, как она в гневе бросается на собственных родителей, треплет их, словно сидоровых коз. Я никогда не была свидетелем её невменяемости, когда гостила у бабки с дедом, но одно я знала точно – она была личностью интересной. Она проходила лечение в далеких Чибирях, и её безумство затихло. Но, видимо, не желая рисковать безопасностью сына, приняла решение устроить его в дом-интернат, где, как она надеялась, он обретёт безопасное укрытие. А может и Клава с Дмитрием настояли на таком решении. Мне, естественно, никто не сообщал, что происходит в их семье. Я лишь могла догадываться и строить предположения, да слушать слухи, что в деревне были. Иногда мне что – то рассказывал Борис, что ему самому перепадало из уст взрослых.
Я знала, что Димка получил свое имя в честь деда Дмитрия, и, похоже, гордился этим, считая, что у него положение в иерархии любимчиков деда и бабушки несомненно выше остальных внуков. А я, напротив, ощущала себя на самой последней строчке этой невидимой лестницы. Это чувство пронизывало меня до глубины души. Порой, когда я находилась в деревне, в моей голове мелькала мысль: «Если бы меня звали Клавой, стала бы я любимой внучкой?» Но такие размышления приходили ко мне лишь изредка, лишь когда я была рядом с ними, в гостях. Когда же я уезжала от них, меня не мучили подобные вопросы. Я всё это забывала до следующего лета.
Димка появлялся у деда Димы редко, как и я, в основном летом, и в начале наши общения были вполне дружескими. Однако по мере взросления он отстранялся от нас, мелюзги, (я и Борька), оценивая нас, как недостойную компанию для его "Высокого Величества". Возгордился! Димка общался с местными мальчишками, став в их компании непререкаемым лидером. И считал себя человеком исключительным, ведь он жил в городе и имел бенефиты, как сирота, которого содержало государство со всем от сюда вытекающими плюсами. А самый большой плюс, как сообщил, мне Борька, что Димке капают деньги на сберкнижку и на восемнадцатилетие, когда будет выпускаться с этого интерната, он получит кругленькую сумму. В общем, конечно, как тут не возгордится таким положением дел? И хоть в слух Димка не говорил про то, что он богач, это можно было прочитать по его лицу. А лицо его было очень самодовольным! У Димки всегда были самые лучшие игрушки, которые он привозил с интерната и снисходительно позволял нам ими играть. Помню, как он один раз привёз плеер и слушал популярную в то время группу «Кармен» и как за ним ходило полчище деревенских мальчишек с просьбами дать послушать заветную песенку – Это Сан-Франциско город в стиле диско, это Сан-Франциско -тысячи огней….
Что интересно в деревне, где обитали родители моего отца: в семьях росли одни только мальчики, и дочерей не было вовсе, это была настоящая мальчишеская деревня! Разве что в одном доме жила девочка по имени Таня, но и её я видела лишь мельком, так как она всё время проводила на ферме с матерью, помогая ей, и у Татьяны не оставалось времени для общения. Зато её братья частенько «тусили» с моим братом Димкой, вечно прося его дать послушать плеер или что-то из неожиданно появившегося барахла. Я, кстати, никогда не испытывала желания что-либо у него просить; мне были безразличны его вещи, и я не проявляла к ним интереса. Возможно, это задевало Димку, и, с лёгкой его подачи, нас с Борькой стали звать женихом и невестой. Ну, разве это не смешно? Мне всего лишь десять лет, а Борьке едва шесть!
– Ну, настоящие дурачки! – говорила я Борьке, закручивая пальцем у виска, демонстрируя всю ограниченность этой стаи, возглавляемой Димкой. – А что Ладка, вырасту – женюсь на тебе! Ты мне больше всех на свете нравишься! – с искренним пылом в голосе отвечал Борька. – Не говори глупостей, – строго утихомирила я его. – Мы с тобой родственники, нельзя! – Да почему нельзя?! – Потому что это большой грех, ясно?! – Нет! Кто такие правила устанавливает, что грешно, а что нет?
– Бог! Неужели тебе из взрослых никто не рассказывал про Него? Или Библию не читали?
–А кто мне читать то будет? Мать на работе, отец тоже, когда приходят ругаются, не до того
–А бабка Клава и дед Дмитрий?
–Да безбожники они! А тебе кто говорил про Бога?
–Прабабушка Таня, она жила с нами и про Бога всё знала…Она мне и рассказывала и Библию читала о том, как Бог сотворил мир…
–И как Он его сотворил?
–Долго Он его творил, аж шесть дней, а на седьмой отдыхал от трудов праведных…ну, и нам завещал в седьмой день не работать, а в церкви ходить, ему молиться
–Я и так не работаю ни в какой день…
–Ну, вырастешь будешь…
–Хотел бы я послушать, как твоя прабабушка Таня эту Библию читает…
–Ну, уж никак, померла…Мы замолчали, каждый думая о своём.
– Давай лучше в конюшню сходим, покормим лошадок!-предложила я, чтобы не впадать в уныние по умершей прабабушке Тане. В конюшню мне особенно нравилось приходить, ведь там, в отличие от фермы, не ощущалось запаха коровьих каках, а в воздухе витали ароматы сухого сена, которым была выстлана вся конюшня. Когда я ступала по этому сену, оно мелодично хрустело, словно свежевыпавший снег. Открывая внушительные деревянные двери, мы входили в лошадиное царство.. В длинном прямоугольном хлеву по правую и левую стороны располагались стойла, в которых жили по одной лошадке. Увы, большинство стоил было пустыми, лишь у самого входа в хлев три ярко – коричневые лошади с чёрными гривами встречали нас. Мы подходили к каждой, нежно гладя по морде, пока они лакомились морковкой и хлебом из наших ладоней.
Я любила смотреть в большие лошадиные глаза, и порой мне казалось, что теряюсь в глубокой пучине немигающих горошин. Завороженная, я замирала, погружаясь в мир без мыслей. Борька же не умел замирать; пока я плавала в своих грезах, он старательно исследовал стойла в поисках старинных кладов, веря, что лошади, некогда жившие тут, оставили ему неожиданные сюрпризы. Вдруг он рванул на выход, попутно сообщая мне, что идёт на ферму за водой, чтобы напоить лошадок. Коровник, выстроенный из кирпича, был снабжен водопроводом для мытья скотины, хотя я с трудом могла поверить, что хоть одна корова испытывала радость водных процедур. Они всегда стояли по колено в грязи, с явным пренебрежением к чистоте относились доярки к своим питомицам. Поэтому, когда я была на молочной ферме, я всегда отказывалась от заботливого предложенного дояркам молока. А вот Борька пил, считая, что тем самым быстрее вырастет. Когда я видела, как он бесстрашно глотает молоко из стакана, меня мысленно десять раз тошнило. Фу! И я старалась не задерживаться на ферме.
Конюшня же, старая и деревянная, к коммуникациям не подключённая. Да и зачем для трёх лошадей? Ферма была рядом и оттуда носили воду для нужд лошадиных. Но я ни разу не видела кто именно заботится о лошадях, видимо мы с Борькой всегда попадали в то время, когда уже работник уходил. А вообще мне конюшня нравилась, мне казалось, что в её стенах затаилась интересная история прошлых событий, когда каждое стойло имело своего жильца. Здесь время текло медленно, здесь звенела тишина, переплетённая с лошадиным бормотанием, и здесь было хорошо и спокойно моей душе.
Борька смешно дёргался у деревянных дверей, но они не поддавались. В смятении он начал беспокойно дёргать дверную ручку, а затем вдруг осознал – дверь заперта снаружи.
– Ладка, нас закрыли! – закричал он. – Двери не открываются!
Я бросила взгляд на брата, «возмущающегося у дверей». Дверь была великаном, состоящим из двух массивных полотен, которые упорно сопротивлялись его усилиям.
– Кто мог такое замыслить? – спросила я, не отходя от лошади, но устремив взор на Бориса. Он, развернувшись от двери, ответил:
– Ну, ясно кто – Димка с дружками! Я слышу, как они ржут за дверью!
Я стремглав кинулась к двери, прижав ухо, чтобы вслушаться в звуки за ней. Действительно, там слышался смех Димки.
– Открывай, давай, дурак! – кричал Борис, угрожая наглым злоумышленникам.
– Сиди там со своей невестой, – отвечал Димка. – Авось обженитесь…
Мне стало не по себе от слов Димки, и я в полголоса зашептала Борису, что мы можем выбраться через противоположные двери конюшни. Мы рванули к другому концу хлева, где была такая же исполинская дверь из двух полотен, но она была надежно заперта.
– Похоже, и тут постарались, придурки – подытожил Борис, подтягивая штаны. – Скорее всего, её закрыли взрослые, давно, за ненадобностью…
– И как мы теперь выберемся? – спросил Борис, уставившись во все глаза на меня. Всё же его голос слегка дрожал от тревоги.
– Как как… через любое окно, которое сможем открыть в стойле.
– Но как мы пролезем, они же маленькие? – не унимался Борис, в его глазах читалась детская неуверенность. Он всё ещё был ребёнком, хоть и старался казаться мужественным, словно хотел доказать, что достоин быть моим женихом. Я же не могла воспринимать его всерьёз: родственников в женихи не выбирают, и тем более не могла поверить, что из Бориса выйдет «настоящий полковник». Уж не знаю почему, но я была твёрдо уверена, что по судьбе мне должен достаться офицер. Эта мысль, пришедшая ко мне из ниоткуда, прочно пустила корни в моём сознании – мне суждено встретить офицера. Я не знала, откуда она возникла, но она меня окрыляла, и я твёрдо следовала ей, предвкушая тот момент, когда вырасту и встречу мужчину в погонах.
– Бабушка говорила…
– Бабушка Клава? – перебил Борис. Он никак не мог понять почему у нас только одна общая бабушка и дед (Клава и Дмитрий), а другие разные…
– Нет, моя бабушка Лиза. Она всегда говорила: если пролезет голова, то и туловище тоже… Будем пробовать!
Мы стали заходить в пустые стойла и пробовать узкие окошки в надежде, что сможем открыть. Но эти небольшие оконца оказались лишь форточками, лишёнными ручек, простым стеклом, намертво вделанным в рамы. Ситуация была не из приятных… Я почувствовала, как сердце сжимается от тревоги: если выхода не найдётся, нам придётся остаться ночевать в конюшне.
Мы перепробовали почти все окошки , пока, наконец, не нашли открывающееся. Обрадовались несказанно, потому что уже начали паниковать, что не выберемся из конюшни. Я засунула голову в отверстие и поняла, что голова совершенно свободно проходит, а значит и тело пролезет.
– Ну вот, нашли то, что нужно! – воскликнула я, оглядываясь на брата- полезай первым, я за тобой. Я подсадила Борьку, и он легко пролез в оконное отверстие, бухнувшись на землю, издал громкий крик: – Крапива! Да, окно выходило в крапивные заросли. Они возвышались, как частокол и просвета не видно. Но что нам было делать? Или так, или никак! Я последовала за братом и также упала в крапиву, ощущая, как моя кожа мгновенно разгорелась от жжения. Я вскрикнула, но, сжав зубы, замолчала, понимая, что криками делу не поможешь. Мы с Борькой начали пробираться сквозь густые, широкие листья, затмевающие собой всё вокруг. Крапива достигала нашего роста, и мы, задыхаясь и прикрывая лицо руками выбирались к свободе. Вылезли. Усталые и растрёпанные, мы почувствовали удовлетворение от свершённого. Тело горело огнём, а на коже появлялись волдыри. Мы решили потушить это нестерпимое пламя, искупавшись в озере, которое было неподалёку от конюшни. Побежали скорее туда.
Наше приключение осталось никем незамеченным. К девяти вечера мы вернулись домой, и за ужином сели к яичнице, что приготовила тётя Аля – единственное блюдо её кулинарного репертуара. Она всегда только её и готовила. Больше никто ничего не варил, не жарил, не парил. В этом доме вообще не готовили, видимо, считая, что в этом нет необходимости. Каждый не понятно, чем питался, а попросту кусочничали на ходу. Я думала, раз в доме были коровы, и во всех банках и крынках и ведрах торчало молоко, то лучшей пищи родственники не представляли. Захотел есть – попей молока и дальше занимайся делами.
Ни разу не наблюдала я, чтобы бабушка Клава собирала обед или ужин, расставляя тарелки и усаживая всех за стол. В целом, её образ был для меня почти призрачным. Она спала на печке, рано вставала и уходила на ферму, а возвратившись, всегда погружалась в заботы о своем скоте в хлеву, коего было немало: помимо коров, содержалось с десяток баранов и множество куриц. Лишь однажды, по моему приезду, она всегда говорила одну и туже фразу:
– А! Госья приехала!
И, по этим словам, я никогда не могла понять рада она мне, или нет; я не могла понять, что чувствует бабушка, взирая на свою единственную внучку. Да, я была единственная внучка среди четырёх её внуков.
Деда я тоже почти не видела, он всё время проводил в колхозе, возвращаясь домой лишь под вечер. На нём всегда была белая шляпа в сеточку и зелёная армейская рубаха. Его лицо скрывали огромные очки, со сложными диоптриями за которыми даже глаза невозможно было разглядеть. Он заходил в дом, снимал шляпу, рубашку, оставаясь в белой майке и брюках и начинал искать еду. Молоко, деда, похоже, не впечатляло; иногда раздавалось его громкое волнение:
– Аль, есть у нас что-нибудь съестное?!
– Да, яиц сейчас пожарю! – неизменно откликалась дочь и с решимостью направлялась на кухню, подготавливая сковородку.
– Не надо! Чисти картоху! – распоряжался дед
– Да вот она, в чугунке варёная! – ответила Алька, которая с утра пекла хлеба в печке и варила чугунки картошки. Моя бабушка Лиза, когда топила печь, готовила ароматный суп, тушила картошку с мясом, не говоря уж о разнообразии выпечки. Но здесь о таком даже не слышали; здесь всё было иначе.
– Вот и чисти, пожаришь! – скомандовал Дмитрий, выходя в сени затянуться папиросой. Да, дед всё время курил; а вернее, он не курил, а жевал её. «Ну, понятно, – думала я, – есть хочет!» Неудивительно, что он был такой иссохший. Кожа да кости, но кости были обтянуты мускулами, это я заметила, когда он щеголял в майке.
Потом дед возвращался в дом, и, если видел нас с Борькой, всегда спрашивал:
–Ну, как оно?
Но больше он обращался к Борьке, не сводя с него взгляд. Борька подтягивал штаны, подходил к деду и с гордостью говорил:
–А Димка нас женихом и невестой кличут!
О проекте
О подписке
Другие проекты