Федди Бегемот

(записано в 2012 году)

Ф. Б.: «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение», «Автоматические Удовлетворители», «Бригадный Подряд» – самые первые панк-группы СССР собирались и записывались на моей подпольной панк-студии в начале 1980-х. Это было безумное и веселое время. Нам казалось, что серый совок никогда не закончится. Мы жили одним днем. И если мы не придумывали ничего нового, веселого, не записывали новый трек, то нам казалось, что мы умерли. В этом была наша свобода и самореализация.

Ленинград того периода был серым и пыльным. Свинцовое небо висело надо мной все десять школьных лет. Короткое лето заканчивалось строго в мой день рождения, восемнадцатого августа, когда мы ели единственный в году арбуз на всю дачную толпу. Наш дом стоял на проспекте, через который город пересекали грузовики и фуры. Кривые рельсы расшатывали набиравшие скорость трамваи. А за ними поднимались тучи серо-коричневой пыли отвратительного вкуса, которая достигала нашего четвертого этажа и ложилась на потрескавшиеся подоконники. Стекла звенели. Я мыл мамины цветы в ванной, слушая переливы Манфреда Манна на Moog-синтезаторе. Мне хотелось лета и солнца.

С 11 лет я занимался на ударных в музыкальнойй школе, установку купила мне мама. Джемовал с Сашей Щеголевым, соседом сверху, с которым мы играли в арт-рок группе, на базе ЛИАП, где он учился. Мы с ним оба зачитывались Стругацкими. Саша впоследствии стал известным писателем-фантастом. Один раз в жизни я был в пионерлагере «Солнечный» в оркестре, собранном из музыкальных школ: все три тамошних сезона я отбарабанил в малый барабан, а в конце лета я кое-как собрал из пионерских барабанов установку. Организовали группу и играли на танцах. Сперва я хотел оттуда свалить, потом меня оттуда хотели выгнать. В любом случае, больше мне моя музыкальная школа не предлагала отдых в пионерлагере. И я продолжал проводить лето в Токсово, на озере Хепоя-Ярви. Там я знал всё: от отдаленных берегов до заброшенных дотов на огромном Ржевском полигоне, в который мы ездили на велосипедах. Полигон, насмотревшись вышедшего тогда «Сталкера» Тарковского, мы называли Запретной Зоной или просто Зоной.

Школу я ненавидел. Хотя школа считалась хорошей, специальной, с итальянским уклоном. Находилась она далеко, в Купчино, и чтобы туда добраться, я тратил в день по два часа: спал в метро, делал уроки. Преподаватели меня бесили так, что к концу восьмого класса встал вопрос о переводе меня в ПТУ или другую школу. Маму все уважали, как же – художник, член ЛОСХа. И меня сунули в дополнительный класс, созданный из таких же уродов, как я, в соседней, простой купчинской десятилетке. Половина класса были евреи, половина просто раздолбаи. Среди них даже один второгодник, Саша Аксенов. Он слушал панк, занимался карате, любил Бергмана, как и я. С ним мы и собрали первую группу «Резиновый Рикошет», в честь которой его и прозвали Рикошетом. За одной партой со мной сидел и списывал у меня задания Юра Кацук, будущий художник-татуировщик Скандал.

К началу 1980-х Советский Союз с его неосуществимыми амбициями и застоем надоел всем, кто хотел перемен, свободы передвижения, культурного и делового сотрудничества с миром. Все новинки с трудом доходили до нас с опозданием на несколько лет. То, что приживалось, хранилось в русской душе навеки. Как глоток свободы, диски с новинками переворачивали затхлый мир Пахмутовой, Кобзона и Пугачевой. Нам попадали в руки записи, скопированные на пленках без фотографий, в которые мы тут же влюблялись. Нам оставалось только домысливать и воображать, как могли выглядеть эти отвязные группы. Если кто-нибудь будет здесь уверять меня в том, что меломаны того времени любили СССР, вы глубоко заблуждаетесь. Все рок-группы в СССР «вели» спецслужбы: на одну группу приходилось по три куратора. Сами же чекисты в своем ханжестве и двуличии не гнушались отведать запретный плод. Они покупали диски у спекулянтов или моряков. Были в курсе новинок. Но простым гражданам не позволяли. Толпы пластиночников разгоняла милиция, за особо наглыми следили. Директивы по работе с молодежью и по борьбе с молодежными группировками спускались с самого верха.

Я только оторвался от школьного режима, синей формы и мало разбирался в тенденциях субкультуры. Да в то время, в общем-то, и разбираться было не в чем. Все, кто были не похожи на простых советских граждан, принадлежали одной тонкой прослойке – тусовке. В тусовке все варились вместе, несмотря на разнообразие вкусов и увлечений. В 1982 году не было еще понятия «неформал», официально объединяющего всех представителей различных субкультур. Тех, кто слушал «старую» музыку (hard-rock, art-rock) и носил длинные волосы и клеш, называли «пацифистами» или хиппи. Тех, кто слушал музыку, появившуюся после 1977 года, называли «битниками».

Панком назваться было нельзя – потому что, как и о хиппи, о них уже писали в газетах, клеймили как образ разлагающегося Запада. Менты знали, что панком быть запрещено. И, если ты признавал себя панком, ты ставил себя под удар. Посмотрите, как витиевато уходит от ответа милиционеру прожженный тусовщик Гаркуша в фильме «Взломщик». А это был уже 1986 год, когда снимался фильм с самым большим процентом участия реальных ленинградских панков. Всего панков в городе было человек десять. Причем зачастую они выглядели одетыми как стиляги 1960-х. С ними болтались полтора «мода» (группа Дюши Михайлова «КСК») и четверть «рокабилла» (челки были в моде и все любили рок-н-ролл). Тусовались в одних и тех же местах. В насиженном хиппи кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Валялись и играли во фрисби на траве около Казанского собора. Там же бухали в кафе «Гастрит», а потом грелись на станции метро «Климат» («Канал Грибоедова»). Все эти места находились в центре, на Невском проспекте. Где-то далеко оттуда, около кинотеатра «Космонавт», тусовались фрунзенско-купчинские панки, во главе с Андреем Свиньей. Но я, проездив в школу в Купчино десять лет и имея всех друзей оттуда, там ни разу не был.

Первым концертом в жизни, на котором я побывал, был легендарный гиг «Россиян» в ЦПКиО в 1981 году. Концертов должно было быть два, но второй власти отменили, поняв, что милиция не справляется с толпой хиппи. На «Россиян» мы пошли с Рикошетом и моей мамой, которая нам всем купила билеты. Мы все дружно обалдели. Я выучил все их песни тут же. На следующем концерте в рок-клубе я уже их пел вместе с залом (ну или про себя, потому что не то что петь, вставать со стульев было нельзя). Когда открыли этот злосчастный рок-клуб, мы с Алексом старались попасть туда в основном на «Странные игры». Ну, еще мы были на первом концерте «Кино», когда Леха Рыбин вылез из холодильника и кинул в зал шелковый платок. Он был страшен, как Мориарти. А группа мне показалась безнадежно скучной. Часто мы ездили на большие концерты за город, в Университет в Петергофе. Там было больше места, проще с милицией. И концерты там получались веселее. Добирались на электричках. Там в последний раз я сходил на «Россиян» и понял, что та бешеная энергетика анархизма, которую я ощутил в ЦПКиО, уже проходит. Да и «Россияне» не привлекали панков и вообще всех, – они все-таки оставались группой для хиппи. Их бунт был очень важен для всех в 1981-м, но в 1984-м мы уже сами имели что сказать. Мы с Алексом однозначно завидовали всем, кто мог вообще выступать, и жестко стебались на их счет. Нам же были уготованы репетиции и записи в моей комнате, плюс квартирники.

В начале 1980-х милиционеры уже не стригли волосы, как стригли хиппарей 1970-х. Не резали клеш ножницами. Нам и резать-то ничего не надо было, мы сами рады были порвать на себе винтажную майку, которая ни за что не пережила бы следующую стирку. Менты присутствовали в залах на концертах, ходили по рядам и заставляли перевозбудившихся слушателей сесть и не «паясничать». На концертах «Россиян» народ ломал стулья, стоя на них. Был еще замечательный концерт, на котором анархия плескала через край, в 1982-м. Это было выступление мимов «Лицедеев» в Летнем театре. В этом деревянном здании в 19890-е были театральные мастерские Молодежного театра, я там работал и одновременно играл в Begemot. Там всё к тому времени сгнило, а в 1982-м зал гремел, как от рок-концерта. «Лицедеи» веселили народ, который ждал двух последних номеров. В конце клоуны танцевали рок-н-роллы. И весь зал орал неуправляемо; самых буйных или просто оказавшихся с краю менты уводили к себе. В ментуре не били, там допрашивали и фотографировали для досье. На всех неформалов были заведены папки, материалы собирались и хранились. Меня фотографировали раза три, в профиль, анфас, все по правилам. Стрижки были разные, вот они и снимали каждый раз заново. Допрашивали: почему так одет? Что хочу этим сказать? Не призываю ли к насилию или бунту? Хулиганку вешали всем и каждому. Я никогда не был пьяным, вообще не пил. Привязать меня можно было только за внешний вид.

Однажды был один из скучнейших ленинградских дней. Серый и унылый. Я надел разрисованную майку с надписью «У нас не курят» (менты, кстати, одобряли этот лозунг), необъятные штаны, кеды, плащ-реглан 1960-х годов, взбил волосы, посмотрел в зеркало и решил, что этого недостаточно. Взял разноцветные проводки и приклеил их к голове и лицу пластырем. Там, где еще оставалась кожа, намазал клеем ПВА, он подсох и образовал струпья. По улице я не шел, а даже бежал, «удирая из клиники, где на мне ставили эксперименты». Прибежал на Казань (садик напротив Казанского собора), никого из знакомых не нашел. Побежал дальше по Невскому, у «Сайгона» тоже никого не было. Стало совсем скучно, и я решил ломануться по Маяковской в сторону Смольного. Не было у меня плана «брать Смольный», но именно на этом пути меня настиг наряд. Менты даже обрадовались, видимо, день у них был не менее скучный.