Нам часто говорят, что бедные благодарны за милосердие.

Некоторые из них безусловно – да,

но лучшие среди бедных – нет.

Они неблагодарны, недовольны, непослушны и мятежны.

И они совершенно правы.

Оскар Уайльд, «Душа человека при социализме» (1891)

© Миша Бастер, текст, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Вступление

Основная проблема изучения молодежных субкультур и, в частности, панка – неоднозначность и непонимание уникальных условий, в которых такие явления зарождались и развивались. Исторически сложилось так, что панк-сообщество – это в первую очередь музыка, но в рамках меломанского культа развивались также изобразительно-оформительское искусство, перформативные жанры и, конечно, мода и стиль. Моду можно назвать панковским манифестом как таковым – субкультурным кодом, опиравшимся как на первичный англо-американский эпатаж, так и на локальные проявления. Панк-движение, образовавшееся на стыке разных культур и вобравшее в себя множество разных деталей, стало контркультурной позой и шиком.

В 1970-х годах шло активное освоение северных и дальневосточных территорий СССР, строились железные дороги и города, поэтому административную систему беспокоил отток молодежи из ВЛКСМ^[1]: ряды строителей коммунизма таяли, альтернативные советскому государству и «неформальные» сообщества росли. Так что в 1982 году для мониторинга неформальных молодежных организаций был создан специальный 13-й отдел 5-го управления КГБ, который активно использовал в своих отчетах термины «панк» и «поклонники панка». Началась кампания, в ходе которой патрулировались «злачные места», кинотеатры и центральные улицы крупных городов. В 1984 году появился список запрещенных групп. Пресса и органы надзора присваивали молодежным тусовкам ярлыки «фашистов», а «гопники», люмпен-пролетариат, называли панков «петухами» за крашеные волосы и ирокезы.

Несмотря на это, в воздухе – и не только в андеграундной среде – витали антикоммунистические настроения. Раздражение вызывала не столько господствующая идеология, которая принудительно навязывалась со школы, сколько то, как идеи общества светлого будущего и равных возможностей реализовывались в советской действительности. Сама эта действительность казалась вечной: даже в середине 1980-х никто и подумать не мог о возможном распаде СССР.

Так после активного мониторинга и двухлетнего притеснения с участием милиции, комсомольских патрулей и бригад крепких парней-люберов, наблюдателям от системы стало ясно, что обьектами панковской ненависти было советское мещанство, социальная несправедливость и бюрократия, а не главенствующая идеология. И тогда чудесным образом панк по команде сверху моментально превратился из объекта демонизации в чуть ли не самый модный тренд советского андеграунда. Образ панка-неформала стал усиленно эксплуатироваться в перестроечной прессе и кино. Взять хотя бы документальный киномимесис 1988 года «Перекресток рока», которым облучали советских граждан, все еще не понимавших, что в стране уже произошли грандиозные перемены. «Панк – это не страшно, но весело». Но в околоконцертной среде того периода ходило параллельное, весьма саркастичное мнение о том, что всем панкам в стране наконец разрешили называться панками, пополнять «рок-комсомол» и оплачивать взносы на содержание концертных площадок. Совсем скоро этот ироничный тезис был подтвержден сначала ослаблением в 1989-м статьи 209 УК СССР (тунеядство), а затем, в 1991 году, и ее упразднением. Кроме того, с 28 июля 1988 года разрешили проводить неофициальные митинги и демонстрации, а поговорка «больше трех не собираться» окончательно стала частью позднесоветского фольклора.

Хиппи, любившим «аскать» (от англ. ask – «спрашивать», «просить», – стрелять мелочь) на улицах, по той же 209-й статье грозило наказание за бродяжничество и попрошайничество. В перестроечные времена, когда количество таких злостных нарушителей общественного порядка резко увеличилось, к аббревиатуре БОМЖ («без определенного места жительства») добавилась новая – БОРЗ («без определенного рода занятий»), и жаргонизм «борзый» заиграл новыми красками.

Пик гонений по этой статье пришелся на 1987–1988 годы, когда ряды субкультурщиков резко пополнились, а активные выезды спортивных болельщиков начали сопровождаться драками и вандализмом.

Представители панк-сообщества с их диковинными прическами, суицидальными шрамами (на сленге – «попилами») и антисоветскими протестными татуировками легче других могли отправиться в спецлечебницы на принудительное обследование. Такие мероприятия часто организовывались непосредственно из милиции или приемной комиссии военкомата. В особых случаях к этим обвинениям добавлялось отягчающее обстоятельство «организация и распространение клеветнических измышлений, порочащих советский строй».

Прямое отношение к музыкальным субкультурам 1970–1980-х имела довольно экзотическая статья 182.1 УК РСФСР, введенная в 1926 году: «Изготовление, распространение, рекламирование порнографических сочинений, печатных изданий и иных предметов, а также торговля ими и хранение с целью продажи или распространения». Из этого вытекает еще одна особенность формирования и существования маргинальных сообществ в СССР. Любая коммерческая деятельность вне госсектора (кооперативное движение и артели сошли на нет еще при Хрущеве) рассматривалась как получение нетрудовых доходов, что каралось сроком от 3 до 5 лет. Так что представители субкультур, чья экономика основывалась на контрабанде и перепродаже западной музыки и предметов моды, всегда были желанными гостями в кабинетах следователей МВД.

Вот в таких суровых условиях, между нижними стратами советского общества и откровенно криминальными сообществами, и формировалась жесткая и агрессивная субкультура, опутанная сетью соблазнов и ограничений. Молодежь, обреченная отвечать за себя, за слова, за одежду и поступки. Общность, смыслом которой стал выход из под контроля, праздник непослушания, который часто превращался в публичное саморазрушение. Для многих участников панк-движения оно затянулось на годы и привело к плачевным последствиям. Впрочем, их не избежало целое поколение молодых людей, провернутых жерновами эпохи перемен. А в советском зазеркалье мерцали ее самые яркие вспышки и отражения. Многие производные панк-рока воспринимались как отдельные жанры, но все же присутствовало понимание, что западное панк-движение бурно развивается и стремится к прогрессу, вбирая в себя все встреченное на пути. И, возможно, это и есть его генеральный метод: рвать, перекраивать и сшивать в другом порядке.

Уже поэтому советские панки примеряли на себя этот ярлык с крайней степенью иронии. В большинстве своем им пользовались представители системы под воздействием моральной паники, примерно так же, как и в Британии, где панков панками назвали журналисты.

Отталкиваясь от ироничного тезиса, что «СССР – это в принципе страна панков» (в виде деградировавшего, лишенного привилегий пролетариата), в приоритете этой «субкультуры стеба» был жесткий пранк институций, икон и скреп советского общества. Все опиралось исключительно на противодействие советской действительности, а ставка шла на агрессивный творческий эпатаж, шокирующий внешний вид и тягу к публичному саморазрушению и хулиганству. Так и ответственность за эти выходки удваивалась, если ты попадал под объект сложившейся к середине 1980-х моральной паники.

Внешний вид в этих случаях играл особую роль: одежда и даже короткие прически с бритыми висками стиляг вызывали повышенный интерес патрулей и милиции. Объяснялось это тем, что бритые подозревались в самовольном увольнении из армии или дезертирстве. Из внешних деталей, помимо естественных «племенных» дресс-кодов, благодаря которым представители субкультур размежевались между собой, формировались и «опасные визуальные коды». Теперь к этим негативным кодам добавились новые краски и оттенки – «фашизм» и «сатанизм», настолько же сильные, как во времена приступов гонений на стиляг или хиппи.

Образ enfant terrible отрабатывался публичным «идиотничанием» по максимуму, но уровень иронии при этом поддерживался примерно таким, чтобы агрессивное вторжение в жизнь советских граждан лишь оставляло след легкого шока и веселья. Советское население достаточно быстро привыкло к панковским выходкам, и все моральные паники, нагоняемые ВЛКСМ и советской прессой, сменились на недоумение и эйфорию от этого далекого от бытового и даже здорового эпатажа. Пренебрежение чистоплотностью, помоечные перформансы и прочие выходки «ради искусства» и шока обывателя были частью стиля, но не ментальности. Вокруг было достаточно опустившихся от алкоголизма и безнадежности людей, которые тихо и мирно доживали свой срок в рамках построения коммунистического общества, изредка впадая в агрессию и белую горячку. Они также были антагонистами панков, занимавшихся публичным саморазрушением с разной степенью артистизма. Собственно глумление над этими алкогольными скрепами, которые органы и общество могли понять и простить, стало частью «ненормальности» и несдержанности панков (как и имитация расстройств психики). Цинизм и самоирония вплоть до самоуничижения разрушали все привычные «пацанские» нормы: мачизм, повышенную серьезность и гипертрофированное чувство справедливости. Для публики с «криминальными» ценнос‐ тями оскорбление и глумление над «пацанским» сленгом, а также циничный сарказм над маскулинностью оказались просто непереносимыми.

Панк-идеи «будущего нет» как будто стали развитием идей и тезисов ленинградского некрореализма – течения, культивировавшего смерть и идиотничание поколения битников.