Глава 1. Колыбельная и увядающий мир

Воздух был густым и неподвижным, как застывший мед. Он пах пылью, раскаленной черепицей и горьким отваром из корней, что тихо кипел на огне, наполняя маленький домик своим тревожным ароматом. За тонкими бумажными окнами небо было не голубым, а выцветшим, словно старая ткань, выжженная безжалостным, белесым солнцем. Третью неделю не было дождя, и земля вокруг их деревни потрескалась, обнажив свои сухие, безжизненные вены.

В самом сердце этой удушающей тишины раздался сухой, рваный звук, похожий на шелест осенних листьев.

– Кхэ… кхэ-кхэ…

Ли Ари вздрогнула, отрываясь от вышивки. Каждый этот звук отдавался в её груди острой болью. Она опустила пяльцы и скользнула к циновке, на которой лежал её младший брат, Джин. Его маленькое тело сотрясалось от кашля, тонкие плечи вздрагивали. На бледном лбу бисеринками выступил пот, а в широко раскрытых, потемневших глазах стоял страх.

– Тихо, Джин-а, тихо, – прошептала Ари, смачивая тряпицу в миске с прохладной водой. – Я здесь. Дыши со мной. Медленно.

Она приложила влажную ткань к его лбу. Жар, исходивший от его кожи, казался неестественным, таким же сухим и злым, как и погода за окном. Врач, приходивший на прошлой неделе, лишь качал головой. «Лёгочная хворь, – говорил он, пряча глаза. – Ей нужна прохлада, влажный воздух. А небо… небо глухо к нашим молитвам».

С тех пор Ари знала: главный враг Джина – не болезнь внутри, а мир снаружи. Каждый день, когда солнце поднималось в белесое небо, кашель брата становился глубже. Каждый порыв горячего ветра заставлял его задыхаться. Его хрупкая жизнь была связана с этим увядающим миром невидимыми, но прочными нитями.

Джин с трудом поймал её руку своими горячими пальчиками.

– Нуна… – прохрипел он, жадно глотая воздух. – Сыграй… для неба. Оно не слышит.

Сердце Ари сжалось. Он всё ещё верил. Верил в её маленькое волшебство.

Не говоря ни слова, она потянулась к своей старой бамбуковой флейте, лежавшей на полке. Инструмент был простым, без украшений, отполированный до блеска тысячами прикосновений. Для других это была просто флейта. Для Ари – продолжение её души.

Она села у изголовья брата, поднесла мундштук к губам и закрыла глаза. Она не думала о нотах или мелодии. Она думала о прохладном тумане в утреннем лесу. О тяжелых каплях росы на лепестках лотоса. О запахе мокрой земли после долгожданного ливня. Она вливала в музыку всю свою тоску по дождю, всю свою отчаянную мольбу.

Первые ноты сорвались с её губ – чистые, ясные, как родниковая вода. Они были тихими, но, казалось, сама пыль в комнате замерла, прислушиваясь. Ари не играла заученную мелодию; она играла просьбу. Её пальцы порхали по отверстиям флейты, рождая звук, который, казалось, мог бы заставить распуститься засохший бутон.

И мир отозвался.

Лёгкий ветерок, забравшийся в комнату, потерял свой горячий нрав и теперь едва ощутимо коснулся её щеки прохладным дыханием. Одинокий цветок дикой камелии за окном, до этого понуро свесивший голову, медленно, почти незаметно, приподнял свой венчик в сторону дома. Дыхание Джина стало ровнее, глубже. Судорожный кашель утих, сменившись мирным сопением. Он засыпал.

Ари играла, пока не почувствовала, что напряжение в воздухе спало. Когда она закончила, в комнате стало заметно свежее. Это было её тайное, маленькое чудо. Её дар, который она не понимала до конца, но который был единственным оружием в борьбе за жизнь брата.

Дверь тихо скрипнула. Вошла их мать. Её лицо, испещренное мелкими морщинками тревог, было как всегда строгим. Она бесшумно подошла к Джину, потрогала его лоб, сменила тряпицу. Лишь убедившись, что он спит спокойно, она повернулась к Ари. В её темных глазах плескалась не радость, а застарелый страх.

– Я слышала, как ты играла, – тихо сказала она. Её голос был сухим, как прошлогодняя листва. – Снова звала ветер.

Ари кивнула, не смея поднять взгляд. Она знала, что мать не одобряет этого.

– Ему стало легче.

– Сегодня стало, – отрезала мать. – А что будет завтра? Что будет, когда о твоём даре прознают другие? Когда слухи дойдут до столицы?

Она отошла к старому лакированному сундуку, единственной по-настоящему ценной вещи в их доме. Поколебавшись мгновение, она подняла тяжелую крышку. Из глубины сундука, пахнущего камфорой и временем, она извлекла длинный, узкий сверток из потертого темно-зеленого шелка.

Мать положила его на стол перед Ари и медленно развернула.

Внутри лежал веер. Он был не похож ни на что, виденное Ари раньше. Его основа была сделана из темного, почти черного дерева, а сама ширма – из цельного, тонко вырезанного нефрита молочно-зеленого цвета. По его прохладной поверхности вился изысканный узор: облака, горы и летящие в небе журавли. От камня исходила едва уловимая прохлада, словно он хранил в себе память о вечных льдах.

– Ты уже взрослая, Ари. Ты должна знать, – голос матери стал глуше. – Этот веер – всё, что осталось от былого величия нашего рода. Как и твоя музыка. Они – одно целое.

Ари с благоговением протянула руку и коснулась гладкой поверхности нефрита. Камень под её пальцами словно бы тихо вздохнул.

– Он… он красивый.

– Он опасный, – поправила мать, и в её голосе зазвенела сталь. Она накрыла веер своей мозолистой рукой, прерывая их безмолвный диалог. – Слушай меня внимательно, дитя. Твой дар – это не благословение. Это клеймо. Наши предки умели говорить с небом и ветром, и за это их превозносили. А потом – свергли и уничтожили. Потому что сильные мира сего не терпят тех, кто может повелевать стихией. Они хотят владеть этой силой сами.

Она посмотрела дочери прямо в глаза, и в её взгляде была вся тяжесть пережитых поколением трагедий.

– Запомни, Ари. Никогда не показывай свою силу при чужих. Никогда не стремись ко двору. Наша музыка не для дворцовых интриг, она приносит лишь беды. Прячь свой дар, как мы прячем этот веер. Иначе однажды он погубит и тебя, и тех, кто тебе дорог.

С этими словами она снова завернула нефритовый веер в шелк и убрала его в сундук, захлопнув крышку. Щелчок замка прозвучал в тишине комнаты как приговор.

Ари осталась сидеть одна, глядя на спящего брата. Прохлада, которую она вызвала своей музыкой, медленно рассеивалась, уступая место всепроникающему зною. А в её душе впервые поселился холодный, липкий страх. Страх, что её дар – это не только спасение для брата, но и проклятие для неё самой.