III

Гресса не умерла. Она погибла.

В один особливо покойный день. Золочённое кольцо солнца мягко прикрывал тонкий слой перистых облаков, ветер покоился на сонных улицах, пустых и безлюдных, что рассекали цельные блоки безликих домов шелестом просыпающегося города. Со стороны могло показаться, что в такую погоду никто умереть не может. Но ведь и мы теперь знаем, что Гресса не умерла.

Она исчезла.

В один из последних знойных дней увядающего лета. Задолго до пробуждения большинства обывателей горизонт озарился рябью охры и огня, но в низинах переулков по-прежнему таилась ночная прохлада и сень. Это были густые тени влажной синевы – сонной и ленивой, влекомой теплотой маленькой затхлой квартиры на цокольном этаже.

Озаряемые мелькающими стопами – разумеется, обутыми в самые разные башмаки, – окна прятали в себе некогда широту и безграничную нежность любящей семьи. Все ведь семьи имели привычку начинаться счастливо, но столь же упористо они стяжали остальные мирские беды.

Так вот, та крошечная квартирка на цокольном этаже, что заслужила отчасти и последней видеть разбредающиеся лучи солнца, навсегда потеряла возможность хранить в толстых грунтовых стенах тепло. Постепенно она, будто вместе с домом, принялась опускаться всё глубже в землю, и тогда в ней воцарились совсем иные порядки. Ласка уступила усталости, нежность и забота – тоже. Любовь – как впоследствии будет опасаться Хрис, – притупилась в бездумных потугах быта. Она затерялась в спёкшемся воздухе вокруг Грессы. И когда намертво разнесло терпким ароматом лекарств, Хрис принял это за её запах. Именно тогда в квартире вдруг сделалось навсегда зябко и темно.

Хрис и Кармента друг на друга не смотрели – совсем никак. На дочь глядели неоднозначно, устало, не признавая гибель в её решительных и востреньких глазах. Особенно когда те перестали таковыми быть. И столь заветные и ценные слова о любви уступили место чему-то молчаливому и гнетущему. Хрис струсил первым. Он так опасался надвигающегося рока, что первый покорился ему.

Но это было прежде. До особливо безмятежного дня. То утро беспечно пустило своей тишиной солнечный свет в маленькую затхлую квартиру, и удивительным образом солнце пробудило Хриса ото сна. Тело его, надломленное и скрюченное, заныло от боли; оно отекло – давеча нерадивый сапожник уснул, сидя на табурете, прямиком в своей мастерской, зажатый узкими стенами.

Кармента велела ему не спать – минувшей ночью был его черёд наблюдать за Грессой, выжидая мучительные детские приступы. Это была вахта, тяжелее которой сложно, пожалуй, придумать – вахта, которую нёс родитель умирающего ребёнка. Воспрещалось на ней спать и есть. Плакать – тоже, не то ребёнок поглядит и – кто знает? – прочитает в отблеске родительских слёз свою скорую кончину.

Хрис не помнил, когда в последний раз спал. Впрочем, участь Карменты оказалась не лучше. Но Хрис принял свой черёд достойно – раньше ему приходилось держать удар над спящей дочерью. До поры.

Но в то особливо мягкое утро он вдруг проснулся и понял, что проспал часть отведённого на вахту времени. Помнилось ему, как после полуночи тело кренилось от изнеможения к земле, а потому Хрис затеял поработать в мастерской, навещая Гресс каждые пятнадцать минут. А потом обитель башмаков вдруг сделалась для него ловушкой.

И утро вдруг осветило квартиру как-то совсем по-особенному. Комнаты её сделались просторными, живыми и даже умствующими; лишь пугающая тишина накрепко осела на дощатом полу, когда Хрис выбрался в коридор. Беспечный покой поразил своей красотой, но тотчас сердце его, безутешное в выводах, струсило, сжалось, крепко нападая на грудину.

Было тихо. Развеялся по утру привычный плач Грессы. И тогда Хрис, схватившись за непослушные волосы, поспешил в детскую комнату. Это был самый долгий путь в его жизни. Тернистый. Непростительно тёплый. Обманчиво светлый и идиллический. Тишина вокруг вдруг сделалась совсем вакуумной, так, что даже до ушей Хриса не доносился топот собственных ног. Боль в теле замерла в томительном ожидании, и он неожиданно остановился, вытянувшись прямо напротив двери, ведущей в комнату Грессы.

В такое утро, по человеческому разумению, никто умирать не должен. Но мы ведь знаем, что Гресса не умерла.

Она ушла, не дождавшись отца ночью.

Хрис медленно толкнул дверь. Сквозь кренившиеся решётки мелькнула детская кофточка – в колыбели недвижно томилось маленькое тельце.

Он хотел, чтобы это закончилось. Он приложил к этому руку. Хрис прочитал это в глазах возвратившейся Карменты.

А затем закрыл свои.

Когда веки его разомкнулись, Одиссей углядел перед собой заскорузлое лицо Зверобоя. За его плечом прыгали блёклые глазки Иниго.

– Смотрите-ка, он жив! – трелью рассмеялся Зверобой.

– Где Гресса? – воскликнул Одиссей, вскочив с места.

Тело его, юное и лёгкое, оттолкнулось от земли, и ясно видящие глаза принялись озираться вокруг. Кольцом сцепили его худощавую фигурку ряды чумазых мальчишек и девочек. Затем на плечо легла тяжёлая рука Зверобоя.

– Ты, видать, головой приложился о берег, – с деланым беспокойством резюмировал он.

– Где Гресса? – растерянно пролепетал Одиссей.

– Он споткнулся о волны, – задумчиво ответил Иниго. – Я сам видел.

– Где она?! – воскликнул Одиссей.

Решительным шагом он углубился в толпу ребятни. Ватага послушно принимала его, редела перед ним в численности недоумевающих головок и густела по бокам и сзади. Детские лица: румяные, загорелые, с плотной кожей и густой россыпью веснушек – они все казались похожими на первый взгляд и разными на второй. На третий же округлые лики, затянутые затейливой живостью, снова соединялись в одну похожую маску с целым легионом очей. И тогда, из прорези одного из множества глаз, вынырнуло знакомое лицо с золотистым венцом над высоким лбом.

– Гресса! – в отчаянии крикнул Одиссей и шагнул к ней, но тут же получил толчок в плечо.

– Искал меня? Разве ты не запомнил моё имя?

Одиссей замер. Распростёртые руки его повисли в воздухе, и он опустил взгляд долу, задумавшись.

– Меня зовут Астинома.

Одиссей осмотрелся. Присные Зверобоя привели его в лес – густой, с непроглядной листвой и толстыми, испещрёнными кренью стволами. Меж ними кое-где сияли горевшие снопы бурьяна, но стебли их продолжали стойко держаться под натиском жадно вылизывающего огня. Одиссей нахмурился, обнаружив за спинами ребятишек спальники. Прямо на мощных ветвях каштанов и под ними дети разостлали старые одеяла, а края их придерживали не менее старые подушки. Это были маленькие домики беспризорных детей, на исключительную постройку которых те оказались способны.

Внимание пришлого привлёк звонкий девичий голос.

– Кто такая Гресса? – начала Астинома.

– Это её ты ищешь? – спросил Иниго.

– Он не скажет, – отрезал Зверобой, а затем насмешливо добавил: – Он скрытный.

Астинома шагнула к Одиссею и вдумчиво оглядела его.

– Кто такая Гресса?

– Это, – неумело протянул Одиссей, – это моя семья.

– Ну да, конечно, – обиженно вставил Зверобой. Его длинные руки скрестились на груди, а затем он с вызовом плюнул себе под ноги. – У всех у вас здесь семья. Все вы ждёте. Знаем эту сказку.

– А вдруг он говорит правду? – вступился Монтойя. – У Астиномы есть семья. И у меня… была.

Одиссей вновь приметилнеприкрытую печаль в глазах товарища и понял, что Иниго говорил об отце. Это же подтвердил Зверобой:

– Не начинай про своего папашу.

– Почему он нам ничего не рассказывает? – Астинома указала пальцем на Одиссея, обернувшись к толпе. Следом взгляд её упёрся в чужака. – Зачем полез в воду, если не умеешь плавать?

– Да там и уметь не нужно было, – усмехнулся Зверобой. – Ты мог бы просто встать на ноги, вода тебе до пояса едва доходила.

– Я запаниковал, – тихо, но твёрдо произнёс Одиссей.

– Нет, дружок. Это не паника. Это трусость. А трусов я в своём лагере не терплю. Тем более скрытных. А если ты жук или плут какой – заметь, я говорю "если", – то тебе нужно в лагерь к Туко Крысе. Здесь у нас водятся разбойники исключительной порядочности.

– Выходит, вы разбойники?

– Вовсе нет! – вспыхнула Астинома. – Зверобой просто бахвалится. И ты здесь не лидер, – упрекнула она долговязого мальчишку.

– А кто, если не я? Ты, что ли?

– Мы здесь сами по себе, – обиженно вставила Астинома.

– Да что ты? – Зверобой по-хозяйски сцепил руки на поясе и вальяжно прошёлся вдоль рядов самых маленьких детишек. Лицо его побагровело от злобы, нос будто вырос и вздёрнулся кончиком кверху из-за непомерного тщеславия. У Одиссея невольно сжались от негодования кулаки. А Зверобой всё продолжал: – А кто отнял у врагов Нотунг? А кто вас всех, отродье беспомощное, здесь собрал? А кто осенью поведёт вас на юг? Кто сплотил отряд, чтобы отнять ключ от твоих туфель? Да и этого плута, – он кивнул в сторону чужака, – кто спас?

– Ты сам сказал, что вода по пояс мне была. А тебе, значит, и того ниже, – обиженно ответил Одиссей.

– Но ты почти умер! От трусости, – звонко рассмеялся Зверобой и пуще наддал в злобе. – И все вы сгинули бы, не будь меня рядом. Это я, Зверобой Длинный Чулок, Чингачкук Великий Червяк, последний из рода ункасов, выкрал Астиному из клетки розового принца. В конце концов, это я нашёл нам суда. И я же запугал Туко так, что он со своей бандой не высовывается из своих чертогов уже больше года.

– Туко никого не боится. Он сумасшедший. И Длинный Чулок – это моё прозвище, – несдержанно выпалила Астинома, схватившись за кушак из колготок.

– Это не умаляет всех остальных моих достоинств. А Туко никого не страшится, кроме меня. А вот я! Я никого не боюсь! Не то, что вы! – не на шутку напустился Зверобой, схватившись за эфес меча на поясе – единственного, вылитого из металла. – Ты пугаешься собственного отца, этот всё никак не решится на настоящую героическую вендетту, а этот, – он кивнул Одиссею, – и вовсе чуть не захлебнулся в луже.

Иниго уже раскрыл было рот, выступив вперёд, однако, завидев грозное лицо Зверобоя, отступил.

– Это было море, – заметила Астинома.

– Это был берег моря!

– Неважно. Не все из нас умеют плавать. И это вовсе не трусость.

– Он боится даже рассказать про свою семью. Из-за чего? – мальчишка обратился к пришлому. – Боишься, что мы, варвары-беспризорники, не отпустим тебя к ней? К твоей Грессе?

– Это её ты вознамерился доставить домой? – мягче спросила Астинома. – Ты знаешь, где она?

– Кажется, знаю.

– Только не говори, что её прячут в Колыбели, как других детей. Из Колыбели я не представляю, как мы высвободим Грессу.

– Нет, она спряталась гораздо глубже, – с горечью ответил Одиссей.

– И ты пристал к нам, чтобы мы тебе помогли. Тебе следовало сразу рассказать обо всём, – буркнул Зверобой. – Где же она?

– Я не знаю. Лишь предполагаю, что в Колыбели её нет.

– Или здесь, или там.

– Или у Туко, – добавила Астинома.

– Он не принимает никого. Значит, твоя Гресса в Колыбели.

Взгляд Одиссея скатился к земле и припал к тяжёлым туфелькам Астиномы. Голова его медленно опустилась на грудь.

– Выходит и впрямь, что в Колыбели.