II

Начало смеркаться. Разумеется, и здесь – по-волшебному. Поначалу раскинувшиеся сумерки могли показаться вполне естественным предвестником скорого вечера, но стоило запрокинуть голову и приглядеться, и тогда на почти ясном небосклоне можно было усмотреть, как окрылённые жеребцы – тоже на коньках – несли на оглоблях огромные крючки; на тех крепилось покрывалом небо, почти что дневное, но пуще поглощённое ленивой синевой.

Астинома подвела Одиссея к берегу. Море, дотоле лениво ворочавшее свои лазоревые валы, угомонилось, сгладилось у сумеречного кряжа и совсем притихло у берега. Лишь тонкое кружево пены умиротворённо налегало на стопы суетливых ребятишек. Каждый пузырь в тусклом сиянии порхающих звёзд поблёскивал сиренью и золотом и оказался до того упругим, что могло показаться, будто ноги касаются маленьких жемчужин.

Чуть западнее Одиссей углядел, как развернулась непонятная, но живая сумятица. Всадники слезали с пронырливых жеребят и вели их прямиком к воде. Затем у горизонта вдруг выстроилась ратница суден, что ровным рядом достигла берега и остановилась. Одиссей в полном замешательстве воскликнул:

– Это что?

– Это наши лодки, – ответила Астинома.

– Но это не лодки! Это детские башмаки!

И в действительности, вместо плоскодонок, на сумеречных волнах покоились огромные детские башмачки. Оказались они до того внушительных размеров, что в каждый помещалось по три ребёнка и одному жеребёнку. А из стелек высились в ночную мерзлоту тонкие мачты с парусами.

– Это что такое? – возмутился Одиссей, подбежав к лодкам. Ребята начали парами погружаться на борт. – Вы не можете плыть на этом! Это же… это же её башмачки…

И впрямь – под Моби Диком Одиссей разглядел потёртый кроссовок красного цвета. А Зверобой заводил своего коня в бархатный башмачок с кроликом Питером и его сестрицей Флопси.

– Что вы делаете? Их нельзя мочить! Их нельзя трогать, – рассвирепел Одиссей и вцепился в борта обуви.

– Одиссей, успокойся, – произнесла Астинома, – мы плаваем на них не один год. Они помогают нам добраться до дома.

– Но откуда вы их вообще достали?

– Мы находим их на волнах, – ответила девчушка и вертлявой походкой двинулась к воде. Отвязав колготки, она взмахнула поясом и зацепила одну из теснившихся мачт, а затем потянула на себя. Поразительным образом шерсть в цветную полоску растянулась на пару ярдов. – Раньше лодок было совсем мало, всего пара штук. Но затем с каждым месяцем мы обнаруживали их всё больше и больше. Пустые. А главное, совсем новёхонькие.

– И вы ни разу не задумывались, откуда они берутся? Их же кто-то мастерит.

– Мы вообще думать не любим, – подхватил Зверобой со своего башмака. – Это дело для слабаков и взрослых.

– Тот,кто их мастерит, очевидно, хочет, чтобы мы добрались домой, – объяснила Астинома. – Иначе, как ещё ты объяснишь, почему они появляются ровно тогда, когда нужны нам? И только нам. К примеру, солдат Фафнира они не переносят.

– Тс! – шикнул Зверобой. – Не произноси его имя, глупая!

– А ты не называй её глупой! – вспыхнул Одиссей.

– Всё в порядке, – бросила Астинома. – Он меня не любит, потому что все сбросили башмаки, а я – нет.

– Вовсе нет! Просто имя его не произноси, делов-то! Называй хотя бы розовым принцем. Одна ты постоянно игнорируешь это правило.

Грозовым голосом Зверобой разбудил спящее море. Его сильная рука взметнулась в воздух, и прямо у ног Одиссея гулко приземлился буковый меч в ножнах. Маленький и деревянный, но остро выструганный, тот имел наконечник кола, что свободно кружился в мешковине и легко кольнул через неё Одиссея по пальцу. Он принял меч и поднял голову.

– Мы будем сражаться?

– Мы всегда сражаемся, – крикнул Зверобой. – Только не сразу понимаем, что находимся на поле битвы.

– А что за розовый принц? – спросил Одиссей, протягивая Астиноме свою руку, желая помочь ей взобраться на борт. Но девчонка оттолкнула кисть и ловко вскочила в исписанную акварелью туфельку. Удивительно, как краски, омываемые соленой водой, не сошли. Одиссей вовсе не обиделся и неуклюже полез за ней следом. – И почему ты в башмаках?

– Видишь ли, я не могу их снять. До чего же они тяжёлые!

Астинома уселась на стельку у самой пятки и повертела аккуратными ножками. Фаянсовые туфельки мерцали в ночи перламутром, вдоль боков ажурно тянулись фиолетовые цветы шалфея. Увесистые, с широким носком и крепким каблуком, они оказались стянуты широкими ремешками на стопах. Одиссей заметил, что скреплялись эти самые ремешки тяжёлой скважиной у наружной лодыжки. Всё это время Астинома с незримой печалью в глазах следила за ним. Он это заметил.

По одному стали отбывать от берега маленькие суда с подошвой. Ряды их стали неровными, редели у одних краёв и густели у других. Кто-то рассекал море так близко друг к другу, что приноровился даже беседовать через борт. Иные ребята – те, что ушли далеко вперёд, – весело размахивали руками и улюлюкали сточенному месяцу. В башмачок к Астиноме и Одиссею уселся захирелого вида мальчишка с копной ржаных волос. Лицо его казалось невинным и извечно тревожным. А кротким голосом он представился как Иниго Монтойя – второй ребёнок в царстве, у которого имелся отец.

– Раз есть замок, то должен быть и ключ, – заключил Одиссей, не обращая на третьего пассажира никакого внимания.

– Он и есть, – ответила Астинома и криво улыбнулась.

– А что будет, когда ты снимешь эти туфли? – невозмутимо спросил Одиссей. Теперь он был полон решимости вернуть ей ключик во что бы то ни стало.

– Я смогу улететь с ребятами. Все они ждут меня одну.

– Моби Дик тоже не сможет полететь с нами, – заметил Иниго.

– Но он поплывёт. А я полечу.

– Нет! – с досадой крикнул Одиссей. – Куда же ты улетишь? Я ведь только нашёл тебя!

– А ты искал? – улыбнулась Астинома. – Не меня ли ты случаем собрался возвращать домой? Ах, сейчас тебе не следует думать о всяких глупостях. Не смотри на меня. Гляди вокруг!

Небосвод затянуло синим покрывалом, однако звёзды принялись озарять путь ещё ярче. Одиссей мог углядеть, как те буквально светились маяками в водовороте едва отличимых облаков, что особенно густо кружили вокруг луны в формах нарвала каждый. Одно из них даже издало грудное пение кита. Ему вторили остальные.

Ветер крепчал. Упругие волны круче стлались поверх некогда мирной глади. Они подбрасывали кораблики-башмачки на своих гребнях, играли с их носками и временами осыпали мелкой капелью жемчугов. Астинома вскочила на самый край борта, вцепившись в мачту и сладостно завыла в ответ нарвалам, парящим в небе. До чего же чарующей была ночь.

Но Одиссей не наслаждался этим. Он ютился прямо у ног подопечной, дёргал её за полы и без того рваного комбинезона и умолял спуститься. Тихо бросил в его сторону Иниго:

– Она не станет слушать. Ничто не сдержит её. Даже клетка розового принца не смогла.

Одиссей обернулся.

– А кто это? Розовый принц держал Гресс, – он запнулся, – то есть Астиному в клетке?

Взгляд Одиссея упал на босые ноги мальчишки. Тот инстинктивно в ответ сжал короткие пальчики ног и медленно кивнул.

– Не слушай его! – порывисто крикнула Астинома. – Слушай нарвалов. Слушай русалок!

Она склонилась над бортом лодки и чуть было не угодила прямиком в воду, однако

Одиссей сумел её поймать и затянуть обратно. Но Астинома вовсе не испугалась – наоборот, лихо рассмеялась и указала пальцем в воду. Пришлый согнулся и поглядел в лазурную бездну. Ничего не заметил.

– Они появляются только в отражении звёзд, – объяснила Астинома. – Лови их блеск в воде.

Тогда Одиссей предпринял ещё одну попытку и, пораженный чудесным открытием, замер в исступлении, уловив в отражении звезды мелькнувший хвост. Он раскрыл широко рот и растерянно гоготнул, обернувшись на детей. И тогда те присоединились к нему.

– Смотри! – прикрикнул Иниго. – Вон в той звезде!

Одиссей последовал взглядом за указывающим пальцем и обнаружил в очертаниях светила вынырнувшую русалку. Сперва проглянулись очертания её прозрачной кожи, сплетенных, точно водоросли, волос, а затем и чешуйчатого хвоста. От приступа радости чужак всплеснул руками и дёрнул за рукав тихого Иниго. Он будто совсем увяз в фантазийной действительности и позабыл, что имя ему вовсе не Одиссей, и был он отнюдь не ребёнком.

– Как в сказках, – восторженно прошептал Одиссей и поднял голову, прищурив один глаз. – Русалки плывут вместе с нарвалами. Они сопровождают нас?

– Вовсе нет. Они плывут к главному алтарю, – молвила Астинома.

Одиссей, дотоле метавшийся от одного борта к другому и нещадно раскачивающий таким образом суденышко, наконец остановился и поглядел на Астиному. Она загадочно улыбнулась и кивнула ему за плечо. Он обернулся.

Поначалу его абсолютно зрячим глазам поблазнилось, будто в тумане у кряжа затаилось нечто невероятных размеров. Исполинское, неясных очертаний и красок, это нечто осторожно выныривало из морока, но тотчас густая вечерняя хмарь проглатывала его обратно. Но стоило рядам проплывающих мимо суден приблизиться к изножью алтаря, как Одиссей ахнул от потрясения и тут же прикрыл рот рукой.

Статуя высотой около ста футов выросла прямо посреди моря, до конца рассеяв клубившийся вокруг туман. Это была русалка, целиком вылитая из золота, с толстым скрученным хвостом, на котором миллионы высеченных чешуек жадно принимали блеск увядающей морской пены. Тонкие руки исполинского существа тянулись к небесной синеве, сжимая огромную раковину. Рухни она в пучину, так под волнами её заживо окажутся погребены с десяток лодчонок-туфелек. Сияние гладких щёк русалки отливало в свете звёзд; тот же струился по длинным прядям, концы которых утопали в воде. А позади неё раскинулся величавый лес – широкий в боках, но невысокий в пике. Из-за зелёного кряжа выглядывали натянутые белые крыши. Но всё это скрывалось за вольным размахом русалочьих плавников.

Одиссей раскрыл в изумлении рот, и невольно глаза его заволокла тонкая пелена влаги. Он упёрся проникнутым взором в Астиному, что загадочно улыбалась ему в сумерках.

– Неужели ты видела её такой? – шепнул Одиссей и потянулся к ней рукой.

– Это оплот нашей воли, – ответила Астинома и, не заметив протянутую кисть, шагнула к краю. – Самое чудесное, что я видела в своей жизни.

Одиссей отнял руку, внезапно ощутив себя непонятным существом. Имя его – Хрис – кружилось на сухих устах, но всё не могло вырваться наружу. Он снова почувствовал себя бесформенным снаружи и пустым внутри, и нестерпимая печаль вдруг опалила впалую грудь, когда Одиссей осознал, до чего же несчастной была Астинома, раз, помимо пластилиновой русалки, не запомнила ничего прекраснее в своей скоротечной жизни.

Усадив голову глубоко на плечи, он попятился, пропуская вперёд Астиному и Иниго. Руки его затряслись в непомерной скорби, и тогда могло показаться, что детские пальчики снова начали криветь. Но это, разумеется, было лишь страхом. Не мальчишки. Мужчины.

Кулаком Одиссей вытер влажные щёки – совсем по-детски, – и тогда зрачки его скатились к уголкам глаз, и у западного берега он углядел нечто пугающее. Возможно, когда-то это было пущей, такой же цветущей, как и та, что раскинулась за плечами колосса. Однако теперь западный край превратился в лабиринт высохших лоз и колючек, что вились вокруг плешивых деревьев. Издали было заметно, как почерневшие стволы поразила страшная проказа, на ветвях не виднелось ни единого листочка, зато корни, набухшие и кривые, исполосовали своей корой всю некогда благодатную землю. А посреди всего раскинувшегося сухостоя тянулся замок с готическими донжонами, плотно прикрытый клеткой.

– Что это? – тихо спросил Одиссей.

– Это Колыбель, – холодно ответила Астинома. – И тебе лучше не соваться туда.

Брови Одиссея наползли на переносицу, взгляд потупился.

– Там живёт розовый принц?

– И не только он, – объяснил Иниго. – Там живут его приспешники: колдунья Сивилла и бесчестный гном Альберих. Его правая рука и левый башмак.

– Альберих даже не удостоился занять место левой руки? – скорбно спросил Одиссей.

– Нет, и это самое занимательное, ведь все мы его знаем как шестипалого Альбериха. Руки у него поразительно уродливые. Но тебе не стоит недооценивать его, – голос Монтойя дрогнул. – Это самое коварное и низкое существо, когда-либо живущее на свете. Именно Альберих, этот треклятый дварф, питает в розовом принце всё самое ничтожное.

– В розовом принце нет ничего ничтожного, – строго заметила Астинома. – Он полон злобы и жестокости, но не низости. И таким его сделал не Альберих – принца пленила Колыбель.

Иниго жалобно поджал губы, сцепив руки на поясе. Он исподлобья оглядел Астиному.

– Неужели ты защищаешь его?

– Нет, лишь упрекаю в слабости. И не докучай Одиссею своей историей про отца. – Астинома махнула рукой в сторону крепнущего вширь причала.

Одиссей заметил, как дрогнула нижняя губа на бледном лице Иниго. Это была метнувшаяся искра мальчишеской и особливо чувствительной обиды. Монтойя туго стиснул кулаки, и рот его скривился в неловкой усмешке. Но глаза, его чёрные глаза, маленькие, словно пуговки, но бесконечно проницательные, словно ночное небо, блеснули в вечернем полумраке мечтательным бликом. И тогда Одиссей смог прочесть на юном лице попутчика глубокое разочарование, будто Астинома не просто осадила его, но нанесла куда более гнетущую рану. Она не дала ему поделиться призраком давно увядшей мечты.

Запруженные дотоле суда-башмачки по одному опустошались и трясучими, вертлявыми путями канули обратно к покойному морскому кряжу. Одиссей хотел было возразить, что их следует привязать у причала, чтобы не уплыли с концами, однако Астинома, будто предугадав его мысли, бросила через плечо:

– Они свободные, но прибудут, как только понадобятся.

Однако Одиссей не послушал её. С отчаянным возгласом он побежал в обратную от ватаги детей сторону и, широко поднимая ноги, погрузился в прохладную воду. Совсем позабыв о своей неспособности плавать, он потянулся за кормой ближайшего башмачка, пока не услышал позади себя крик Астиномы. Обернувшись, он не заметил коварно растущую волну, что стремительным потоком сбила его с ног.

Одиссей с головой рухнул в пучину. В голове вдруг его мелькнула мысль, что находился он от берега лишь в паре шагов. Вероятно, найди в себе силы подняться на ноги, так он непременно перестал бы захлёбываться, но силы таковые по итогу не нашлись, и Хрис от безнадёжности лишь шире раскрывал рот, пока грудь его в агонии распирали потоки солёной воды. Страшнее смерти стиснул в своей удушающей хватке страх, что Астинома – его маленькая Гресса – вновь исчезнет, и испуганное девичье лицо, вынырнув перед взором, тут же размоется в бесчисленных годах скорби.

И тогда Хрис, придавленный ко дну немерным количеством воды, принялся размышлять – ровно так, как делал он каждое утро и каждую ночь на протяжении последних одиннадцати лет.

Он думал: какой бы стала Гресса, если бы не умерла?