Никита выругался и выскочил из домика.

– Кого увидите, идущим в лес или из лесу, стрелять, – зло сказал он стоявшим у калитки полицаям.

– А как же мамаша? – спросил один из них.

– Ты что, не понял? – он смотрел на полицейского налитыми кровью глазами. – Стрелять всех!!! – И, не оглядываясь, пошёл по улице к центру села.

Глава IV

Немцы редко наведывались в село. Тут хватало и полицаев. Они регулярно собирали с жителей села и окрестных деревень дань: еду, свиней, кур, отправляя всё это в районный центр, где располагалась немецкая воинская часть. Население прятало свою живность, но полицейские умело находили её, наказывая при этом хозяев. Их все боялись, но ничего сделать не могли.

Весной сорок второго года и в их районе появились партизаны. Они нападали на колонны автомашин, перевозившие грузы в сторону Новгорода и Ленинграда, отбивали продовольственные обозы, взрывали железнодорожные пути. Было расстреляно несколько предателей – бургомистров сёл и деревень. Теперь уже полицейские боялись высунуть нос дальше населённого пункта. Но от этого, а может быть, чувствуя животный страх за свою жизнь, они всё ожесточённей обходились с местным населением. Теперь сбор продуктов питания сопровождали и немецкие солдаты, способные отбить нападение партизан. Несколько раз проводились и карательные операции против лесных людей, но, как правило, они заканчивались ничем. В итоге немцы сжигали дома и жителей, которых подозревали в связи с партизанами.

Летом в селе появилась необычная немецкая часть. Нет, это были немецкие солдаты с оружием, техникой, но они занимались какими-то изыскательскими работами. По берегу реки Рогатки, протекавшей близ села, в одном месте выходила гряда камней. Вот она-то и заинтересовала немецкую военно-строительную организацию «ТОДТ», располагавшуюся в Пскове. Им нужен был щебень, для отсыпки дорог. Молодой галантный офицерик, командовавший этой группой, говорил по-русски и очень любил рассуждать о великой немецкой нации и её миссии в этом мире. Он читал наизусть стихи немецких поэтов, знал русских поэтов: Пушкина, Лермонтова и даже Тютчева.

Расположились они в бургомистрате. Сопровождали и охраняли эту группу около тридцати солдат полевой жандармерии.

Однажды ночью в село ворвались партизаны. Завязался бой. Немцы и полицейские отстреливались ожесточённо, но после того, как граната взорвала дом бургомистра, они стали быстро отходить к большаку. А партизаны, разгромив немецкий гарнизон и взорвав всю оставленную ими технику, под утро отошли в лес.

Как позже узнали жители села, это были спланированные действия всех партизанских отрядов. Нападению в эту ночь подверглись населённые пункты, где находились оккупанты. Помимо нападения на немцев, партизаны взорвали все мосты в округе, отрезав деревни и сёла от крупных населённых пунктов, куда стали прибывать карательные части фашистов. Ранее, немецким командованием было принято решение раз и навсегда покончить с партизанским движением на Псковщине, в районе Великих Луг и Новгорода. Уж больно сильно мешали партизанские вылазки передвижению немецких войск, нанося серьёзный ущерб в живой силе и технике.

Утром Ефросинья вышла из дома. Ночной бой напугал её, но она решила пройтись по дворам и узнать, не нужна ли кому-либо помощь. Пройдя вдоль своего забора до Фроськиного дома, она вдруг услышала слабый стон. Пройдя вдоль её забора до конца, она обнаружила лежавшего в кустах немца. Это был тот самый офицерик, командовавший строительной группой.

Фрося растерянно смотрела на лежавшее перед ней тело. Это был враг, но сейчас это был сильно раненый живой человек. Немного подумав, она подхватила его за подмышки и поволокла в свой сарай. Немца нужно было куда-то положить так, чтобы его сразу не обнаружили, если бы вернулись партизаны. Что они делали с людьми, оказывавшими, на их взгляд, помощь и содействие немцам, она знала. В соседней деревне был сожжён дом со всеми жильцами только за то, что те, по мнению народных мстителей, добровольно сдали в немецкий продовольственный обоз корову. И никого не интересовал тот факт, что её всё равно бы у них отобрали.

«Надо его втащить на сеновал, – подумала Ефросинья. – Только одна я не смогу этого сделать. Нужен помощник».

Оставив немца лежать в сарае, она пошла к Фроське. Та, выслушав её, молча собралась, взяла верёвку, и они пошли в сарай. Там, обвязав этой верёвкой не приходящего в сознание офицера, втащили его наверх. Так же молча, Фроська спустилась по лестнице вниз и ушла к себе.

Ефросинья принесла воды, медикаменты, бинты и осмотрела немца. Он был ранен в голову и ногу. Она промыла рану на голове, обработала её и перевязала. Вторая пуля, пройдя на вылет, расщепила кость ноги. Обработав и эту рану, Ефросинья напоила раненого, укрыла его принесённым с собой одеялом и спустилась вниз.

Два дня раненый лежал без сознания. Очнулся он от боли. Какая-то женщина что-то делала с его ногой.

– Больно, – сказал он по-немецки.

– Потерпите, – тоже по-немецки ответила Ефросинья.

– О, фройлен знает немецкий язык? – удивлённо спросил офицер.

– Потерпите, – повторила Ефросинья.

Резкая боль, и немец вновь потерял сознание, а женщина продолжила чистить ему рану на ноге. Фрося волновалась, что начнётся гниение, а значит гангрена. В ход должны были идти травки.

Неожиданно она услышала, что кто-то вошёл в сарай. Выглянув с сеновала, Ефросинья увидела Фроську. Та, поднявшись по лестнице на несколько ступенек, молча сунула ей в руку баночку с мазью. Это была та же мазь, которой она пользовалась при лечении раненого капитана Советской Армии, и секрета которой она не открывала никому. Отдав мазь, всё так же, не говоря ни слова, Фроська вновь ушла к себе.

Глава V

Генрих родился в семье дорожного мастера. Его прадед, дед и отец строили хорошие немецкие дороги и мосты. Одно время дедушка с бабушкой работали в России, где выучили русский язык. Поработал в России и отец Генриха – Фриц. Он даже женился в России, взяв в жёны невесту из другой работавшей там немецкой семьи. А когда в России начались революционные волнения, они уехали назад в Германию. Их дело набирало силу, и уже к тридцатому году это была серьёзная дорожно-строительная фирма «Крюгер и сыновья». С приходом к власти Гитлера дела пошли ещё лучше. Старшие братья Генриха вступили в Национал-социалистическую партию и во всём поддерживали фюрера. Отец с матерью с осторожностью смотрели на всё, что творилось в Германии, занимая нейтральную позицию.

Бабушка с малых лет обучала внуков русскому языку. Она много говорила о великом русском народе. Об их неистребимой любви к своей Родине, свободе и независимости от кого бы то ни было. Это она привила Генриху любовь к поэзии, в том числе и русской. Правда, в Гитлерюгенте ему серьёзно «подкорректировали» знания о русских, как о низшей расе. Достаточно много времени уделялось и осознанию им места этих варваров в бурно развивающейся истории двадцатого века. Так что в этом юноше каким-то немыслимым образом сплелись детские восторженные воспоминания бабушки о русских и ненависть к своим потенциальным, а впоследствии, и прямым противникам. Любовь к литературе, искусству, музыке, включая и русских писателей, поэтов, композиторов и пренебрежительное отношение к народу в целом.

По настоянию отца он поступил в инженерно-строительный институт, где обучался строительным специальностям. Поэтому, когда его призвали в армию, он стал служить в военно-строительных частях вермахта.

И вот он, раненый лежит где-то на чердаке какого-то русского дома, и простая крестьянка лечит его раны.

«Как это всё мерзко! – думал он, лёжа на сеновале. – На территории контролируемой германскими войсками он должен от кого-то прятаться. Он, немецкий офицер!

Правда, – признавался он сам себе, – если бы не эта крестьянка, то его давно уже не было бы в живых».

Он вспоминал, как бабушка говорила ему о великом сострадании русских к чужой беде и чужой боли, о большом русском сердце. «Но ведь они враги! Так какое, к чёрту, может быть сострадание к врагу!?» И всё же он был жив, и за ним ухаживала эта простая русская женщина…

«А с кем это я говорил по-немецки? С ней? – неожиданно подумал Генрих. – Да это просто бред какой-то! В захудалой русской деревне крестьянки говорят по-немецки?! Причудится же такое!»

Но это оказалось не бредом. Вечером, когда Ефросинья делала ему перевязку, он услышал, пусть и ломаную, но немецкую речь: «Вы должны лежать тихо. Вас никто не должен видеть».

От удивления он даже вспотел.

– Вы говорите по-немецки? Но откуда?

– Учила в школе, – ответила Фрося.

– И так хорошо? Я хотел сказать, что вы, фройлен, хорошо говорите на моём языке.

– Я говорю плохо и вообще не люблю его.

– Почему?

– Потому, что на нём говорите вы, люди, напавшие на мою страну.

Генрих поперхнулся.

– Но мы несём вам свободу… – начал он.

– Не свободу, а виселицы, смерть и кровь. Вот ваша свобода! – резко ответила Фрося.

– Так зачем же вы меня лечите?

– Я – медик, и лечить больных и раненых – это моя обязанность.

– Я думаю, – вдруг по-русски, задумчиво сказал Генрих, – что наши врачи так бы с вашими офицерами не поступили.

Фрося выпрямилась, удивлённо глядя на немца.

– А наш-то язык, откуда так хорошо знаешь?

– У меня дедушка и бабушка долго жили в царской России. Потом отец там работал, да и мать жила в России.

– И как же ты пошёл воевать против нас?

– В Германии хорошо воспитывают молодёжь. А мы всегда были вашими врагами. Это говорит вся история. И потом: «Befel ist Befel» – приказ есть приказ!

– Врёт твоя история! Это вы всегда хотели нас захватить, а нам ваша земля не нужна. У нас своей некуда девать. Ведь твои родственники работали же у нас. И ни с кем не воевали. Чего вам-то от нас надо?

– Фюрер говорит, что наша миссия – управлять всем миром.

– Бешенный ваш фюрер. Чокнутый! Вурдалак! Ему бы только людей убивать, упырю проклятому!

– Что такое «вурдалак и упырь?» – недоумённо спросил немец. Бабушка и мама ему таких слов не говорили.

– А это такие полузвери, полулюди. В лесах живут. Кровью человеческой питаются. Вот и Гитлер ваш такой.

– Нет, он не такой… – начал возражать Генрих, но, увидев лицо Ефросинии, замолчал. Потом неожиданно спросил: Что ты будешь делать, если придут партизаны? Отдашь меня?

– Найдут – вместе погибнем, – просто ответила та. – А сама греха на душу не возьму. Так и знай.

И она, закончив свою работу, ушла вниз.

Через пару дней ему стало значительно лучше, и он попросил Ефросинию передвинуть его к окошку, чтобы он мог видеть небо.

Вечером, поднявшись к нему, она услышала стих, который, глядя в окошко и не замечая её, читал Генрих:

Она, неожиданно для себя, эту же «Ночную песню странника» повторила в переводе Лермонтова:

– Откуда ты знаешь Гёте? – с нескрываемым удивлением немец смотрел на Ефросинию.

– Я Гёте не знаю, я знаю Лермонтова. Это его перевод.

– Да, да! Я читал. И его перевод и других русских поэтов. Но этот лучший. Где ты его прочитала?

– Да у нас во всех школах это стихотворение дети учат.

– Не может быть! Немецкого поэта учат в советской школе? Фантастика! Ты говоришь мне правду?

– А с чего мне врать?

– Фантастика! – повторил он.

– А я ещё один стих Гёте знаю, – вдруг сказала Фрося и прочла:

– Блестяще! Нет, это правда, блестяще! – в восхищении сказал Генрих. – И это вы учили в школе?

– Нет, это я сама выучила. Но это тоже Лермонтов.

– Нет, нет! Это Гёте, но в прекрасном переводе Лермонтова, – и он повторил: На севере диком стоит одиноко… Мне кажется, что он писал о твоей стране. Ведь вы тоже находитесь на севере. И ваша страна так же одинока в этом мире.

– Вот вы её, наверно, и хотите избавить от одиночества – подвела итог Фрося.

Генрих вновь удивлённо посмотрел на неё, но промолчал.

Однажды ночью, он проснулся оттого, что кто-то ходил внизу сарая. Было темно, но он слышал не лёгкие, быстрые шаги русской женщины, а тяжёлые, мужские. Заскрипела лестница.

– Кто тут есть? – раздался негромкий голос. – А ну, вылазь!

Генрих затаился, пытаясь даже не дышать. Неожиданно он почувствовал, что его бьёт дрожь, и он не может её унять.

– Ну, я сейчас тебя, суку, выкурю, – вновь раздался голос неизвестного. – Последний раз говорю тебе: вылазь!

Щёлкнул затвор винтовки. И тут раненый услышал, как вновь открылась дверь сарая, и послышались лёгкие шаги женщины. Сарай осветила лампа, которую Ефросинья держала в руке.

– Кто тут? – громко спросила она, и тут же увидела стоявшего на лестнице человека с винтовкой. – Ты кто?

– Фрося, ты что, меня не признала? Николай я! – на Ефросинию смотрел младший брат её Степана. Ему едва стукнуло шестнадцать лет.

– Ой, Коля! – она чуть не выронила из руки лампу. – Да откуда же ты тут, родной!?

Она бросилась к соскочившему с лестницы Николаю. Они обнялись. Ефросинья поставила на полочку лампу.

– Что слышно о Степушке?

– Пока ничего, но ты не волнуйся, он живой вернётся.

– Да, живой! Мне вон Фроська сказала, что никто из наших ушедших в армию не вернётся. А она вещунья.

– Стрельнуть надо эту ведьму – мать вашего выродка.

– Какого выродка?

– Бургомистра. Он, сволочь, вчера в Калугино сдал двух наших партизан из соседнего отряда. Из вашего села были – братья Репьёвы.

– Так они же совсем пацаны.

– Вот этих пацанов и повесили немцы. Даже разбираться не стали. Мне бы его достать. Я бы их вместе с мамашей привёл к Господу Богу. – Он зло и громко выругался. Они помолчали.

– Как ты-то живёшь? – спросил Николай.

– Да живу вот. Как зиму прожить? Летом хоть огород спасает, а вот зимой совсем туго будет. Да и не мне одной.

– Лечишь кого?

– Лечу. Люди-то болеют и в войну, и под немцем.

– Всех лечишь?

– Конечно всех. – Она посмотрела на Николая. – А ты что имеешь в виду?

– Да вот добрые люди подсказали, что ты и полицаев лечишь.

– Когда ко мне обращаются за помощью, лечу, – встав, сказала Ефросинья. – Я медик, а они все люди.

– Смотри, долечишься до партизанской пули, – зло сказал Николай. – А на сеновале кого прячешь?

– Кто это тебе сказал?

– Да прошёл слушок, что вы с чокнутой Фроськой немцев прячете. Дай-ка я посмотрю.

Он, взяв лампу, попытался подняться по лестнице на сеновал. Но Ефросинья загородила ему дорогу.

– Нечего тебе там делать! Понял? Ты что за контролёр такой пришёл меня проверять и указывать, что мне делать, а что нет! А ну, пошёл отсюда! – Она замахнулась на Николая рукой.

– Ой, Фроська! С огнём шутишь! – зло сказал молодой партизан. – А ну, пошла вон отсюдова, подстилка немецкая! – Резко оттолкнув её в сторону, парень быстро поднялся на сеновал. В углу, в мерцающем свете лампы, он увидел лежащего на подстилке раненого человека со страхом и ужасом глядящего на него.

– У-у-у, фашистская морда, – прошипел Николай.

– Найн фашист, найн фашист, – забормотал Генрих. От страха он забыл, что знает русский язык.

– Сейчас я тебя, падаль, кончу, как вы братьев кончили. – Парень поставил в сторону лампу и положил винтовку на сено. – Вот и верёвка припасена, – сказал он, увидев верёвку, на которой женщины затаскивали раненого на чердак. – Дрожишь, сучёнок? – делая петлю, проговорил Николай.

Он подошёл к немцу, рассматривая его. Сзади раздался лязг передёрнутого затвора. Николай резко обернулся. С винтовкой в руках стояла Ефросинья. Из её разбитой губы текла кровь.

– Не смей подходить к раненому, – сказала она тихим, но твёрдым голосом. – Убью!

– Значит, этого фашиста ты лечишь, а родного брата своего мужа убьёшь?! – истерично крикнул он.

– Убью! – так же тихо и твёрдо повторила Ефросинья.

Николай посмотрел ей в глаза и понял, что она не шутит. Он грязно выругался, бросил верёвку, пнул лежавшего немца и пошёл к лазу вниз. Ефросинья быстро отошла от лестницы, не сводя винтовки с Николая.

– Ладно, сказал он, – живи со своим фашистиком. Недолго вам тут миловаться осталось. Помяни меня, – он плюнул в сторону Ефросинии и, спустившись вниз, вышел из сарая. Она последовала за ним.

Выйдя во двор, увидела, что Николай стоит у дома и плачет.

– Ну, ты чего? – спросила она его.

– Братку жалко. На такой падле женился! Как он потом, когда мы тебя, стерва, кончим, жить с таким пятном будет? Чего ты в нём нашла? – Он кивнул на сарай.

– Дурак ты, Колька, – опустив винтовку, сказала Фрося. – Дурак! Я лечу его, а ты черт те знает чего выдумываешь. И не стыдно?

– Мне? Да ты только что за него меня пришибить могла.

– Ну, пришибить – не пришибить, а ранить точно! И лежали бы вы, касатики, на пару на чердаке. Вот смеху-то было бы! – И она потихоньку засмеялась.

– Ну да, – ответил Николай, – а потом бы пришли фрицы, и его – в госпиталь, а меня – на фонарный столб. Так что ли?

Ефросинья с удивлением смотрела на Колю. Ведь в этом он был прав. Более того, за укрытие партизана и она бы висела с ним рядом. И спасённый фриц не поможет. Для немцев нарушение установленных ими законов каралось только смертью.

– Ты, Фроська, того, – неожиданно сказал Николай. – Ты от него как хочешь, но избавляйся. Я в нашем отряде ничего не скажу. Но тут и другие есть отряды. Они не пожалеют. Поняла? – Фрося кивнула головой. – А винтовку отдай. Не бабье это дело – с винтовкой играть. Людей, а не эту сволочь, лучше лечи.

Он подошёл к ней, забрал винтовку, развернулся и зашагал в лес.

Под утро загорелся дом чокнутой Фроськи. Ефросинья, выскочившая во двор, столкнулась с тремя мужиками, идущими от горящего дома.

– Расскажи всем в селе, что вот так партизаны будут расправляться со всеми, кто помогает фашистам, – сказал ей один из них.

– Да кому она помогала? Больной старый человек.

– Ты, бабонька, это брось, – сказал ей в ответ мужик. – Курву – бургомистра она родила? Она! Немцев лечила она? Она!

– Да каких немцев?

– Нам сказали, что у Фроськи на сеновале раненый немец. Вот его и лечила. Ничего, теперь им вместе тепло стало. А вам тут всем наука. – Потом, посмотрев на неё, спросил. – Ты, что ль Ефросинья?

– Я, – Фрося со страхом смотрела на мужика.

– От Степана тебе привет. Живой он. В партизанском отряде под Псковом. Я недавно там был. Ранили его. Он про тебя и рассказал. Привет передавал. Жди.

Он хлопнул её по плечу и ушёл с мужиками в лес, а она стояла, с ужасом глядя на догоравшие Фроськин дом и сарай. «А ведь это ко мне они шли, – подумала она. – Ко мне. Кто-то назвал её Фроськой, и они перепутали».

Утром она пошла на пепелище. Пришли сельчане, но Ефросинья ничего им не сказала. Она искала хоть что-нибудь оставшееся от старухи.

– Смотри-ка! Вот здесь, наверно, ведьма старая сгорела, – сказала одна из женщин. – Смотри-ка, чё это ведро перевёрнутое рядом с ней?

Ефросинья подошла к тому месту, на которое указывала женщина, и увидела грудку обгоревших костей, а рядом перевёрнутое вверх дном оплавленное ведро. Приподняв его, она увидела под ним крынку из-под молока, тоже перевёрнутую дном кверху. Под ней лежал свёрток.

– Живая горела, – сказал кто-то из селян. – Вон, какой схрон сделала.

Ефросинья наклонилась и подняла свёрток. Из него выпала записочка. Шустрый мальчуган живо подобрал её и, прочитав надпись, протянул Фросе.

– Это, тёть, тебе.

На записочке корявым, старушечьим почерком было написано: «Передать Ефросинье. Кто не сделает, прокляну!»

Развернув записочку, Ефросинья прочла…

«Дочка! Ты не печаловайся про меня, не надо. Я своё отжила и помираю в позоре за дитятко своё. Оставляю тебе секрет мазьки. Бабушкин он. Храни его и только своей доченьке передай. Степан твой жив. Видела его как живого. Встретитеся. Прощевай».

Она, заплакав, тихо пошла к своему дому, а собравшиеся на горелище люди с сочувствием смотрели ей вслед.

Через щель в крыше Генрих видел, как горел дом напротив, как к его хозяйке подходили три бородатых мужика и о чем-то говорили с ней. Его снова начала бить нервная дрожь от предчувствия скорой и жуткой смерти. Он чувствовал, что и пожар произошёл, может быть, из-за него. Ему срочно нужно было куда-то уходить, но он физически не мог этого сделать. Значит, и его ждала такая же смерть в огне, ведь молодой партизан именно про это и говорил, уходя с сеновала.

Задумавшись, он не услышал, как к нему поднялась Ефросинья.

– Я очень сожалею… – начал он, но Ефросинья движением руки остановила его.

– Видел? – подойдя к нему, спросила молодая женщина? – Видел, как из-за тебя сгорела бабушка? Видел, как брат моего мужа разговаривал со мной? Зачем ты пришёл сюда? Убивать старух и женщин, стариков и детей, наших сестёр, братьев и мужей? Зачем?