Цитаты из книги «Тихий Дон»

Ильинична, услышав о возвращении кого-либо из хуторных, говорила: – И когда это наш прийдет! Чужие идут, а про нашего и слуху нет.– Молодых казаков не спускают, как вы не понимаете, маманя! – с досадой отвечала ей Дуняшка.– Как это не спускают? А Тихон Герасимов? Он на год моложе Гриши. – Он же раненый, маманя!

Приходил домой какой-нибудь оборванный, обовшивевший и худой, но долгожданный хозяин, и в хате начиналась радостная, бестолковая суета:

К лету в Татарский возвратилось десятка три казаков из числа ходивших в отступление. В большинстве своем это были старики и служивые старших возрастов, а молодые и средних лет казаки, за вычетом больных и раненых, почти полностью отсутствовали. Часть их была в Красной Армии, остальные – в составе врангелевских полков – отсиживались в Крыму, готовясь к новому походу на Дон. Добрая половина отступавших навсегда осталась в чужих краях: иные погибли от тифа, другие приняли смерть в последних схватках на Кубани, несколько человек, отбившись от обоза, замерзли в степи за Манычем, двое были захвачены в плен красно-зелеными и пропали без вести… Многих казаков недосчитывались в Татарском. Женщины проводили дни в напряженном и тревожном ожидании и каждый раз, встречая коров на выгоне, подолгу стояли, вглядываясь из-под ладоней – не покажется ли на шляху, задернутом лиловой вечерней марью, запоздалый пешеход?

Казаки вымылись, вычистились, побрились тщательно – не так, как в окопах, где зачастую освобождались от растительности на щеках простым, но болезненным способом: волосы поджигались спичкой, и едва лишь огонь, слизывая щетину, добирался до кожи, – по щеке проводили заранее смоченным полотенцем. Способ этот именовался «свинячьим

жене на побывку, без угла, без жилья, как волк буерачный…

Давно играл я, парнем, а теперь высох мой голос и песни жизнь обрезала. Иду вот к чужой

Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая…

Григорий и прилег возле кургана, не спеша свернул цигарку. Странное равнодушие овладело им! Нет, не поведет он казаков под пулеметный огонь. Незачем. Пусть идут в атаку офицерские штурмовые роты. Пусть они забирают Усть-Медведицкую. И тут, лежа под курганом, впервые Григорий уклонился от прямого участия в сражении. Не трусость, не боязнь смерти или бесцельных потерь руководили им в этот момент. Недавно он не щадил ни своей жизни, ни жизни вверенных его командованию казаков. А вот сейчас словно что-то сломалось… Еще никогда до этого не чувствовал он с такой предельной ясностью всю никчемность происходившего. Разговор ли с Копыловым, или стычка с Фицхелауровым, а может быть, то и другое, вместе взятое, было причиной того настроения, которое так неожиданно сложилось у него, но только под огонь он решил больше не идти. Он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примирить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих фицхелауровых, которые глубоко его презирали и которых не менее глубоко презирал он сам, – он тоже больше не хотел и не мог. И снова со всей беспощадностью встали перед ним прежние противоречия.

Вы сообчайте, куда следует, но меня не пужайте, я не из полохливых… И пока не трожьте меня. – Подумал и добавил: – А то боюсь, как бы вас мои казаки не потрепали… – Пинком отворил дверь, гремя шашкой, размашисто зашагал в сенцы.

Повстанческая партизанщина кончилась! Ваши части перестают существовать как самостоятельное целое, да целым они, по сути, и не были. Фикция. Они вливаются в Донскую армию.