И всё-таки мы не приходим в часть негодяями и чудовищами, какими, может быть, хотелось бы нас видеть некоторым господам, любящим из тёплых кресел рассуждать об ужасном русском народе. Армия вообще удивительна тем, что тут в самые короткие сроки постоянно происходят сотни и тысячи психологических превращений. Посмотрите на бойца первых месяцев службы – он забит, грязен и неряшлив, ходит робко, словно по тонкому льду ступает, глядит исподлобья, с опаской, говорит – как мышь пищит. А взгляните на него же через полгода, когда он сам уже начал издеваться над новым призывом, – удивительно, какой орёл перед вами предстанет! Аккуратный, самоуверенный, нахальный, грудь держит колесом, глядит гоголем, голос – как гудок пароходный. И вместе с внешностью меняется целиком вся психологическая изнанка. Всё другим становится – принципы, выводы, представления о добре и зле. В гражданской жизни подобные перемены если и происходят, то крайне редко и занимают целые десятилетия. И во мне, хотя я никогда не издевался над младшим призывом, многое изменилось. С удивлением иногда оборачиваюсь на себя, прежнего, и поражаюсь – я ли это был? Кажется, что и тогда и сейчас – я, но иногда как-нибудь случайно, краешком сознания заденешь эту старую жизнь – и удивляешься абсолютной противоположности прежних взглядов на неё взглядам нынешним.

Случились это перемены в самые первые дни службы. Мне иногда кажется, что не были бы они так значительны, имей я до призыва хоть какое-нибудь представление об армии и дедовщине. Но я был информирован ровно так же, как любой призывник, то есть не знал ничего. Я не только не понимал порядка службы, но и не мог отличить сержанта от офицера, не различал погон, не разбирался в воинских званиях. В первое время мы, солдаты, только и спорили о том, что означают знаки на погонах. Майора путали с капитаном, лейтенанта с полковником, сержанта с прапорщиком. Бывало, целыми часами обсуждаем – важнее ли капитан майора (все были уверены почему-то, что капитан – самое высшее воинское звание, чуть ли не выше полковника), и кто из офицеров значительнее по положению – у кого звёзд больше или полосок на погонах? Один из солдат наших, помнится, так и не смог как следует до конца курса молодого бойца выучить различий между званиями, и ему постоянно доставалось по шее от начальника его отделения, младшего сержанта, которого он всё называл младшим ефрейтором…

То же и с дедовщиной. Я уже упоминал, что совершенно не знал и не понимал, как с ней обстоят дела в действительности, да что там – не знал, есть ли она вообще. И уж во всяком случае, был уверен, что меня это явление совершенно точно не затронет, я не дам прикоснуться к себе пальцем, а если будет что-то такое, то напишу в прокуратуру, обращусь в следственные органы, разошлю письма по газетам.

«Они, эти деды, – думал я, – просто-напросто привыкли издеваться над теми, кто не решается им ответить, и когда появлюсь я – всё это прекратится».

В голове крутились порой самые нелепые и фантастические сценарии этого будущего триумфа. Вот я направляю какому-то прокурору отчёт о беспорядках в части, он присылает следственную бригаду, которую я же и возглавляю, начинается суд, деды арестовываются и лишаются всех своих привилегий (которые я представлял очень смутно). Или другое – в часть после моего письма в газету приезжает съёмочная группа телеканала, дедов задерживают, меня производят в офицерское звание, я начинаю командовать в части, устраняю все недостатки, делаю её образцовой и проч. Разумеется, даже ещё не зная армии как следует, я не верил в эти мечты, но они меня неплохо укрепляли и подбадривали. «Если не так, то иначе добьюсь своего», – думал я тогда. И вот настал день отправки в армию. На сборном пункте в городе Железнодорожном меня в числе других солдат выбрал офицер той части, в которой я теперь служу, и повёз нас на поезде на курс молодого бойца в Софрино. Ещё ожидая распределения, мы, призывники, успели поспорить и даже поссориться несколько раз по поводу того – есть ли дедовщина, как она выглядит, как становятся дедами и так далее. В дороге эти беседы возобновились. Все ужасно смешно храбрились друг перед другом, причём выдумывали глупости и похлеще той маниловщины, которой тешил себя я.

– Да в нос дать надо деду, он и отвянет от тебя, – говорит кто-нибудь.

– А я сам заставлю его сапоги себе чистить и портянки стирать.

– Да дедовщина только для трусов есть. Если ты заяц, тебе и прохода не дадут. Всё как везде, – важно замечал третий.

– Просто, мужики, давайте так – нас тут десять человек, и мы все за одного. Будут у одного проблемы, все вступаемся, хорошо? – сказал ещё кто-то. Его наперебой поддержали все.

Наш сопровождающий – угрюмый рыжий майор – только насмешливо усмехался из-под своих усов, слушая эти разговоры. По прибытии в часть он передал нас на руки сонному старшине роты, старому прапорщику с красным мясистым носом над тонкими бледными губами, встретившему нас в майке и накинутом на плечи кителе. Тот выдал нам одежду, постельное бельё и отвёл в баню, где мы по очереди кое-как помылись холодной водой.

Много на следующий день пришлось нам узнать об армии и о дедовщине, но первый тревожный звонок прозвучал уже этим вечером. Когда мы поднимались в казарму из бани, навстречу нам выскочил босой паренёк в одних белых панталонах.

– Ребята, вы откуда, из каких городов? – спросил он, испуганно оглядываясь по сторонам и вжимая голову в плечи.

Мы по очереди назвались – кто откуда.

– А из Сибири никого? Я из Братска, – сказал он. Но, не дожидаясь ответа, сразу прибавил умоляющим тоном: – Жратвы ни у кого нету? Ну хоть яблока или бутерброда? Хавать охота.

У нас ничего не нашлось, и бедолага, оглядываясь по сторонам, юркнул в один из тёмных проходов между рядами кроватей. Оттуда послышался встревоженный шёпот, а затем – чей-то резкий окрик, после которого звуки разговоров немедленно утихли.

Мы переглянулись – и вид нашего ночного собеседника, видимо, такого же призывника, как и мы, и его униженные просьбы о еде, и страх, с которым он озирался по сторонам, и, наконец, услышанный всеми в темноте начальственный голос, так напугавший беседовавших, что они немедленно замолчали, – всё это произвело на нас странное впечатление. Всех как будто краем задела какая-то одна общая тяжёлая мысль… Поднимаясь по лестнице, мы ещё весело болтали, но после этой встречи молча, даже не попрощавшись друг с другом, разошлись по указанным нам старшиной койкам…

Ну а следующим утром началось… Узнали мы и «лося» (удар по скрещенным перед лбом рукам), и «фанеру» (удар кулаком в грудь), и научились падать с тылу (по приказу сержанта бросаешься на землю, закрывая голову руками). Ещё – «равнялись на дембеля», «сушили крокодила», «пробовали ватрушку»… Наказание тут не в физической боли, не в самом факте издевательства, а в первую очередь в том, что, безропотно принимая его, ты как бы добровольно распластываешься перед наказующим, признаёшь его полное право на твои душу и тело. Я думаю, что если бы солдата били палками, привязав, как в старину, за плечи к ружейным прикладам, или секли ему спину, сцепив руки кандалами, то это было бы не так опасно для самолюбия – всё-таки, держа и связывая тебя, в тебе признают живого человека, способного мстить за обиду, защищать своё достоинство…

И всё это, главное, внезапно, сразу! Дедовщина вообще любит эффекты, почти ими одними и пробавляется. Что, зайчик, думал, тихой сапой одолевать тебя будут? Форму надо постирать деду, так он к тебе издали подбираться станет? Сначала – мелочь: мол, принеси мне что-нибудь, дай-подай, потом – сбегай куда-нибудь по моему поручению, ну а после, уже подготовив тебя, он как бы между делом и стирку предложит? Всё это ты знал и предусмотрел и над всем высокомерно посмеивался – это вы дураков так обманывайте, а меня не возьмёшь! А как на деле вышло? В первый же день тебе форму в лапы и – стирай! А не хочешь – церемониться не станут. Тут же и мысли у тебя: за плохое бритьё по лбу бьют с размаху, а что за прямой отказ выполнять приказ будет? А если откажусь и отвернутся все от меня: у кого я утром в умывальнике бритву попрошу? Кто меня «окантует» (подровняет волосы на затылке, самому этого не сделать)? Кто на работах подскажет? С кем я вечером, перед отбоем, словом перекинусь? Словом, дедовщина главным образом шоком берёт. Не давая задумываться и рассуждать, тут же, немедленно ставит перед выбором – ты с нами или против нас? На этот вопрос только из уютного кресла домашнего ответить легко, а вот попробуйте-ка перед строем в сто человек не сломаться…

Особенно, я помню, поразило меня отношение к нам как к рабам. Самым обычным делом для деда считалось, например, взобраться на спину солдату и приказать тому везти его в столовую, или подозвать двух солдат и стукнуть их лбами, или пробить «музыкального лося» (тот же «лось», но только во время пробивания солдат должен читать стихотворение, которого я полностью не помню, но начинается оно со слов «через горы, через лес едет дедушкин экспресс»). Все эти издевательства вводились как мода. Один дед придумает кататься на солдатах – и все следуют его примеру и иначе уже не ходят в столовую, как взобравшись на спины молодых. Другой выдумает для своего отделения дурацкую песню, которую оно должно петь на прогулке, и на следующий вечер её уже вся рота учит. Особенно раздражал меня один сержант – Анциферов, широкий рябой парень. Он отыскал где-то раскладной ножик с костяной ручкой и, гуляя по казарме, бил встречающихся солдат им по лбу со словами: «собака лаяла на дядю фраера», причём при словах «собака лаяла» он как бы примеривался ко лбу солдата, осторожно касаясь его ручкой, а сказав «на дядю фраера» – с размаху ударял. Особенно он радовался, если получался звонкий звук. «Смачно!» – довольно восклицал он при этом. Хоть до меня он никогда пальцем не дотронулся, я ненавидел его, меня тошнило от одного его вида, от одного звука его голоса. Я в первые дни мечтал, чтобы он ударил этим ножиком и меня, и представлял иногда, как ударил бы его в ответ… Но когда это действительно случилось на второй неделе службы, я ничего не сделал…

Вообще, я очень удивился бы, если бы за день до призыва смог бы увидеть себя самого спустя две недели. Я, как и все, подставлял лоб под «лося», возил на себе дедов в столовую, ходил с карманами, зашитыми в наказание за то, что посмел засунуть в них руки…

Ну и куда же делись твои достоинство, гордость и самоуважение? – с оттенком, может быть, самодовольства спросит читатель. И я думаю – куда? Неужели же я был сломлен силой? Да ничего подобного. Я выше говорил о физическом насилии и мог бы прибавить много к этим рассказам, но деды всё-таки не действуют силой, да это для них почти и невозможно. На её применение существует огромное количество ограничений. Дед, например, не может ударить солдата в лицо – это немедленно станет заметно офицерам и вызовет расследование (отсюда и особенности того же «лося» – считается, что удар через скрещенные руки не оставит на лбу синяка), не может и слишком избить его – любое обращение военнослужащих в медчасть с побоями вызывает вопросы. Единственная цель насилия – унизить, деморализовать солдата, показать ему, кто в казарме хозяин. Может быть, меня соблазнили неоднократно повторяемые обещания дедов о той, райской жизни, которая наступит с приходом нового призыва? И этого не было, более того, любой солдат на КМБ с радостью отказался бы от будущего «счастья» в обмен на нынешнюю свободу от издевательств.

Нет, у дедовщины другие методы, и главный из них – давление силами коллектива. Солдат плохо заправил кровать – сержант заставляет переправлять койки всю роту. Плохо отжимается – вместе с ним отжимаются все, пока упражнение не получится. Небрежно начистил сапоги или бляху – и подразделение часами стоит строем и ждёт, пока он справится с этим, чтобы уйти на отбой. Разумеется, на беднягу все шипят, все ненавидят и презирают его. Именно этого, а не двух-трёх слабеньких ударов боится солдат, бросаясь выполнять указания дедов. Ведь вы только подумайте: призванный солдат в армии один-одинёшенек, он далеко от дома, от родных, находится в тяжелейших условиях, в каких никогда раньше за свои восемнадцать лет не оказывался. Он не знает, что будет с ним завтра, вся его семья – это солдаты, которые его окружают, кроме них, ему не на кого рассчитывать…

За общество себе подобных человек держится чрезвычайно крепко, порой даже и понимая умом, что в одиночестве ему иногда будет жить несравненно легче и удобнее. Тут сказывается нечто древнее, хтоническое, то самое юнговскоеколлективное бессознательное. Попробую доказать вам это одним довольно интересным примером. Дело в том, что у каждого солдата есть возможность вовсе отказаться от дедовщины. Называется это – «жить по уставу». Человека, решившегося на такой шаг, оставляют в покое деды, он полностью освобождается ото всех преследований с их стороны. Его не смеют ударить, он никому не носит сигареты и кексы, не влезает в огромные долги, тяжким бременем ложащиеся на плечи его родных. Ночью он спокойно спит, а не стирает чужой китель или «сушит крокодила» на потеху пьяненьким дедам («сушить крокодила» – означает руками и ногами стоять на дужках кровати). Вы, наверное, решили уже, что уставная жизнь – всеобщая мечта, награда, которую получают за особые заслуги? Как бы не так. Напротив, это главное армейское наказание, которым, как чумой, пугают новобранцев.

«Что, не нравится тебе „метаться“? – часто говорит дед провинившемуся солдату. – По уставу, что ли, хочешь жить? Будешь выпендриваться – заживёшь».

Такая угроза имеет колоссальное действие, что меня всегда очень удивляло в первое время. Чем плохо-то уставное существование? – размышлял я. Да, ты лишишься многих льгот будущей дедовской жизни, то есть не сможешь распоряжаться «воронами», станешь сам на втором году службы выполнять какие-то задания, неприемлемые для старшего призыва, – мыть полы, делать тяжёлую работу, ну и так далее. Но вместе с тем не будет и постоянных унижений, издевательств, вымогательств…

Казалось бы, многие должны пользоваться этой возможностью. Но ничего подобного – человек, даже дошедший до последней точки отчаяния, скорее порежет себе вены, отравится или сбежит из части, чем объявит, что решил стать уставником. Солдату не приходит на ум даже возможность этого, до того она кажется ему дикой и невероятной. Предложите здоровому, вменяемому человеку на выбор две ситуации – повеситься, искалечить себя, стать дезертиром, создав себе огромные трудности с законом, или – провести два года, выполняя уставные требования? Любой назовёт, конечно, второй вариант. Это и логично, и разумно. Однако на практике второго варианта почти нет, зато первый – сплошь и рядом. Что же – не знают, что ли, бойцы о возможности уставной жизни? Нет, всем до единого о ней известно чуть не с первых часов службы. В чём же дело? Я убеждён, что именно в том, что живущий по уставу отделяется от общества, становясь отрезанным от него ломтём. Это-то подсознательно, на уровне инстинкта и пугает его больше, чем сама смерть… И вот на этом святом страхе, впитанном с молоком матери и коренящемся в самой природе личности, и держится дедовщина.

Если говорить об уставниках вообще, то это, как я и говорил, явление довольно редкое. Такой солдат встречается далеко не в каждой роте, бывает и так, что для целой части он своего рода чудо из паноптикума, на которое показывают пальцем. Начать уставную жизнь вообще довольно сложно – это целый процесс. Бывает это решение и добровольным, но чаще всего является наказанием за какие-то слишком уж тяжёлые проступки – за стукачество, причём не единичное, а постоянное, воровство, опять же регулярное, ну и всё в этом роде. Но даже в подобных крайних случаях оно применяется с какой-то робостью. Осуждённому (обычно целой коллегией дедов) даётся испытательный срок, чтобы он мог исправиться и вернуться в коллектив, причём во время этого срока ему намеренно поручаются разнообразные тяжёлые задания, выполнив которые он имеет шанс быть прощённым. И только если наказанный совершенно безнадёжен, его оставляют в уставной категории.

Как же выглядит жизнь по уставу? Сначала она всегда бывает гораздо труднее дедовщины. Сержант найдёт тысячу возможностей придраться к солдату. Например, подворотничок – кусочек белой ткани, подшиваемой к кителю, – должен иметь ровно двадцать два стежка – двенадцать сверху, шесть – снизу и два – по краям. Он не может, кроме того, выступать над воротником больше, чем на два миллиметра (спичечная головка), и подшивать его надо не дольше пяти минут. Если все эти условия не выполнены точно, подворотничок срывается с шеи и солдата отправляют пришивать его заново. Чёткие требования есть для чистки сапог, полировки ременной бляхи, заправки кровати… Иногда уставникачасами мучают, придираясь к его внешнему виду, и случается, что он, переправляя кровать и чистя обмундирование, пропускает и завтрак, и обед, и ужин, на весь день оставаясь голодным.