Вообще, генералов и начальников группировки солдаты ненавидят тут лютой ненавистью. Из уст в уста передают рассказ об одном из генералов, машина которого наехала на мину недалеко от Грозного. Его шофёра убило, сам же он отделался царапинами, но получил за это звание «Герой России». Не знаю, правда ли это, но даже если и нет, то само существование подобного слуха показательно – оно демонстрирует отношение у нас к высшему начальству. Когда кто-нибудь из них приходит на узел связи, что случается довольно часто, начинается страшный переполох – повсюду всё драится и чистится, в грязь нашу бросают свежие доски (которые, впрочем, на следующий день так втаптываются в неё, что и следа их не заметно на поверхности), офицеры и прапорщики переодеваются во всё новое и так далее. При этом заметим, что наша работа тут – не шутка. Все чудовищно устают, у каждого свои задачи, занятия, причём не пустяковые, как в части, а такие, от которых зависят жизни людей. Тут и сопровождение грузов, и обеспечение поддержки боевых вылетов (сидит диспетчер и указывает вертолёту, по какому квадрату стрелять, а по какому не надо), и огромное количество телеграмм, с помощью которых осуществляется руководство частями по всему региону. Конечно, начальника, от безделья да от желания подрать глотку шатающегося по группировке, встречают без радости.

Впрочем, одного такого генерала дожидались даже с нетерпением. Не помню его фамилию – то ли Гурьев, то ли Гуцериев, но о нём у нас ходила странная легенда – якобы во время строевого смотра на него огрызнулся кто-то из солдат. Тот взбесился, раскричался и приказал этого бойца уволить из войск, мол, не достоин он служить в рядах наших славных вооружённых сил. Видимо, человек живёт в какой-то параллельной реальности, где актуальны фильмы вроде «Максима Перепелицы». Не видели вы, дорогие читатели, этот фильм? Там Леонид Быков играет солдата, страшно рвущегося в армию и обижающегося на то, что его за плохое поведение не берут туда. У нас этот фильм – легенда. Его пересмотрели и знают все и часто шутят по его поводу. А ведь когда-то он отражал реальность… Не верю, что это только набор пропагандистских штампов. Я и от отца, и от деда слышал, что в армию они шли если не с радостью, то уж без страха быть убитыми или избитыми до полусмерти. Что-то изменилось у нас в армии, и, как мне кажется, изменилось именно в эти последние десять—пятнадцать лет…

Но я опять отвлёкся. Так вот, этого страшного генерала ждали у нас буквально все. Во-первых, интересно было взглянуть на него, а во-вторых, многие говорили, что собираются рискнуть и повторить подвиг того безвестного счастливчика. Особенно храбрился Шеин, обещавший даже плюнуть Гуцериеву в лицо. Генерал оказался высоким стариком, с седыми усами и зычным голосом, очень похожим на улана былых времён. Он внимательно осмотрел все наши казармы, антенны и кашээмки и, кажется, не нашёл в них ничего предосудительного. Затем во время построения спросил у Сомова об отличившихся. Тот указал, чуть ли не наугад, на какого-то прапорщика. Генерал долго тискал прапорщику руку и благодарил его своим громовым басом. Затем пожал руки всем офицерам и ушёл. Все смотрели на Шеина, но тот только чуть громче обычного выкрикнул приветствие: «Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант!».

В казарме отношения у нас жуткие и становятся всё хуже. Самая страшная беда – воровство, или, как это у нас называется, крысятничество. Невозможно оставить какую-нибудь вещь и позже, даже через час и даже посреди рабочего дня, когда палатка пуста, обнаружить её на том же месте. У меня в первую ночь украли часы, которые я привёз из части и неосмотрительно положил на тумбу, ложась спать, а на следующий день увели вещмешок, письменные принадлежности и маленький радиоприёмник. Стащили даже мыло и зубную щётку, то есть вещи, которые есть у каждого и которые, помимо того, можно без проблем получить у старшины. Это уж совсем бессмысленное воровство, из спортивного интереса. Я сейчас вообще стал спать, или не раздеваясь вовсе (форме в её нынешнем состоянии это точно не повредит), или скатывая вещи валиком и подкладывая под голову. Особенно боюсь за ремень, его я перед сном надеваю на голое тело, под китель. И в части ремни частенько таскали, а уж тут, конечно, стянут при первой возможности. Воруют совершенно у всех, без разбора, вещи пропадают даже у самых грозных дедов. Причём кто именно эти воры, никто сказать не может. Кто-то видел повара роющимся в чужой тумбочке, кто-то грешит на линейщиков, часто бывающих в пустой палатке днём, кто-то на дизелистов. Случаются разборки, продолжающиеся часами, в ходе которых разыгрываются настоящие трагикомедии. Кто-то взывает к совести воров и, упрашивая вернуть какое-нибудь колечко или крестик, рассказывает, что это подарок матери, при этом в сентиментальных и совершенно неожиданных для казармы выражениях описывая то, как он получил от неё эту вещь. Ещё кто-то угрожает им, обещая чудовищные кары, а кто-то и пытается разумно договориться с ними, приглашая вечером подойти к такой-то койке и произвести обмен украденного добра на несколько банок тушёнки или бутылку водки (которые переговорщик тут же демонстрирует). Но никакого эффекта всё это не даёт, таинственный преступник по-прежнему неизвестен. Как мне кажется, таинственен он не потому, что хорошо скрывается, а потому, что просто-напросто ворует чуть не каждый второй. Я уже был свидетелем нескольких комических историй, когда украденная вещь, кочуя из рук в руки по всей казарме, в конце концов тем же путём, как пропала, возвращалась к своему первому владельцу.

Больше ничего особенного не происходит. Офицеры потихоньку пьют, солдаты тоже пьют всё, что удаётся достать. При этом каждое утро на разводе читается примерно такая ориентировка: «Офицеры такие-то купили на местном рынке (или, что реже, изъяли у местных жителей) несколько бутылок водки, она оказалась отравлена, и они скончались на следующий день». Вообще, говорят, чеченцы довольно часто оставляют отравленное спиртное и продукты в брошенных домах. Но у нас это никого не волнует, и, когда из спецоперации приезжает очередная группа, нагруженная реквизированной водкой, почти всегда устраивается шумная вечеринка. Я во всём этом – ни у солдат, ни у офицеров – не принимаю участия, разве что работаю иногда по приказу Сомова официантом, выношу пустые бутылки из штабного помещения, мою тарелки, выбрасываю объедки и прибираюсь. Впрочем, до рвоты, бессознательного состояния и пьяных драк пока никто не допивался. Разве что с Катиным случается нечто подобное. Но он алкоголик, и ему хватает рюмки, чтобы буквально потерять сознание. Несколько раз уже случалось, что меня из штаба вызывали на очередную пирушку, где он успел допиться до чёртиков и заснуть под столом. Вызволять его мы обычно ходим с нашим начальником столовой прапорщиком Белопеевским. К слову, это довольно забавный персонаж – дебелый пухлый парень, белобрысый и с бледно-голубыми глазами. Он ужасно труслив: до дрожи боится и начальства, и солдат, и даже чеченцев, которых отродясь не видывал. Кроме того, бедняга глуп как пробка, и истории с ним стали у нас анекдотическим циклом. Например, рассказывают, как Белопеевский нёс в штаб сковороду жареной картошки для генералов, собравшихся там.

– Ты мышьячка-то добавь туда! – крикнул ему кто-то в шутку.

– Я уже солью посыпал, – ответил он, тупо глядя на собеседника и хлопая глазами.

Мне он тоже запомнился довольно странной историей. Совсем недавно он отозвал меня в сторонку и заговорщическим тоном спросил, разбираюсь ли я в компьютерах и умею ли взламывать сайты банков.

– Не умею, – отвечаю.

– А научиться можешь?

– Зачем тебе? – спрашиваю.

– Ну, я читал, что можно взломать интернет-банк и украсть оттуда миллионы долларов. Это правда?

– Правда, – говорю.

– Ну вот, давай взломаем какой-нибудь банк, а деньги поделим?

Я даже не нашёлся, что сказать, но его серьёзный вид при этом так меня рассмешил, что я едва не расхохотался ему в лицо.

У нас, как я говорил, служат десять женщин, которые живут в отдельной палатке. Исключение составляет только Ева Андреевна, жена заместителя начальника узла связи по личному составу подполковника Семенихина, работающая у нас фельдшером. У них с мужем своя палатка, в которой они очень мило и по-семейному устроились, даже с плиткой, чайничком и кофейным сервизом в цветочек. Ева Андреевна – маленькая полненькая тётушка, добродушная и постоянно изнуряющая себя разнообразными диетами. Недавно вот носил ей в палатку какие-то бумаги, и она меня расспрашивала – слышал ли я чего-нибудь о чёрном рисе? Дескать, если только его есть, притом обязательно сырым, то быстро похудеешь. Я вежливо промолчал. Муж очень похож на неё. Это маленький и круглый как колобок, улыбчивый и добродушный человечек, не имеющий, впрочем, никакого влияния ни на офицеров, ни на солдат. Но он не дурак выпить и частенько участвует в офицерских посиделках, на которые те иногда собираются по вечерам. Забавно бывает смотреть, как жена, не дождавшись его вечером домой, врывается в штабную палатку и при всём честном народе начинает ругать и бить его.

– Ах ты, алкоголик, ах ты, морда пьяная, да что же тебя занесло сюда, да когда же ты, бес, угомонишься! – кричит она, вместе с тем хватая мужа за воротник и таща к выходу.

– Товарищ сержант (она по званию сержант)! Немедленно прекратите безобразие! – слабеньким голоском и с трусливым видом отвечает Семенихин. – Я ваш начальник, я старший по званию и требую, чтобы вы…

– Я тебе покажу начальника! – визгливо восклицает Ева Андреевна. – Ты тут начальник, а дома ты муж мне!

Остальные женщины живут в отдельной небольшой палатке – очень симпатичной, с занавесками на окнах, двумя электрическими радиаторами, так что не надо топить печку и нет гари, и даже с отдельным рукомойником и баллоном воды.

Большинство из них живёт спокойно, но иные особенно радуются временному освобождению от семейных пут. Кто-то уже безо всякого стеснения крутит романы с коллегами по службе, кто-то заводит связи с журналистами или людьми из группировки. Некоторые тётки уже практически семьями живут с офицерами, даже переехав к ним в вагончики. Причём даже офицеры, прибывшие в командировку из одной части, друг друга особенно не стесняются – то ли договорились между собой о том, что дома с жёнами – молчок, то ли, что более вероятно, этот порядок у них обычный, и о нём уже и не нужно заново уславливаться. Один приятель мне как-то рассказывал о своей поездке с московским симфоническим оркестром на экскурсию по Волге. Музыканты, только поднявшись на борт, тут же разбились по парам – дома у них одна семья, а в поездках – другая. Вот и здесь так. Сомов наш тоже не теряется – сначала общался с одной тёткой – Костоевой – диспетчером-телефонисткой, а теперь у него уже другая пассия – какая-то медсестра из группировки.

Не брезгуют некоторые женщины даже и солдатами. Особенно у нас говорят о двух женщинах – Мельниковой и Элле Михайловне Прониной, которую называют просто Эллочкой. Про первую и рассказывать нечего – толстая тридцатилетняя баба, совершенно слетевшая со всех моральных катушек, какое-то сластолюбивое насекомое. Тут же, в группировке, служит её муж, который, говорят, прекрасно осведомлён об её поведении, но давно плюнул на всё и оставил её в покое. За два месяца, что они тут вместе, он только однажды, да и то минут на десять, заглядывал навестить её. И вот так вот они живут уже лет пять.

Вторая – Эллочка – поинтереснее. Это увядшая дама лет сорока, пергидрольная блондинка, очень похожая на барышень, которых изображали на дореволюционных конфетных коробках – со взбитыми букольками над высоким лбом, маленьким носиком и бочкообразной фигурой. Она тоже, как поговаривают, никому из солдат не отказывает, но, кажется, не из-за развратности, а по причине какой-то необычной жалости к ним. Вообще, это существо воздушное, безответное и жалостливое. К своим любовникам она относится как к детям, которых у неё самой нет (не тут ли причина доброты?), и часто приносит им на смену то яблочко, то вафельный тортик, то пакет шоколадных конфет. Они же, явившись утром в казарму после дежурства, наивно хвастаются тем, что не только весело провели время, но и наелись сладостей. Я немного знаком с ней – конечно, не как другие солдаты, а по службе – заношу иногда воду в женскую палатку, приношу из ремонта их постоянно ломающийся радиатор, убираюсь там иногда. И каждый раз она мне суёт то пряник, то какую-нибудь конфетку. «Ну, что же ты не берёшь, посмотри на себя, какой ты худенький. Голодный ведь целый день, наверное?» – отвечает она на все отказы, всё-таки опуская мне в карман свой гостинец. Как пишу сейчас это, так и встаёт она у меня перед глазами со своей жалеющей улыбкой, со своими качающимися при каждом слове светлыми локонами, быстро моргающими светло-голубыми глазами и маленькой, скорбно изогнутой морщинкой на лбу. И почему-то так тоскливо становится, что сердце сжимается…

Особенно же я волнуюсь в связи со всем этим за Ирочку, девушку-телеграфистку. Ей приходится жить в этом аду, как это на неё повлияет? Вообще, с ней у нас в последнее время очень хорошие отношения, мне даже кажется, что она как будто тянется ко мне. Разумеется, ни о чём, кроме дружбы, у нас и речи быть не может. Во-первых, ну какой из меня ухажёр – вшивый, грязный солдат, находящийся чуть не в рабстве. Да и живу я в Москве, а она – за три тысячи километров, в Иркутске. Но с ней я словно бы отдыхаю сердцем от всей этой окружающей грязи. То чай пьём, то шутим насчёт какого-нибудь офицера с плохим выговором, то жалуемся друг другу на начальство, а то и просто болтаем о новостях группировки. Ради интереса читаю ей лекции по литературе, повторяю то, что сам помню с универа. И сам вспоминаю подзабытое, и ей какое-никакое развлечение – театров-то тут нет, да и времени свободного почти не находится – всё служба и служба. Рассказал ей уже о Диккенсе, Стивенсоне и своём любимом Гюго. Вот сейчас по памяти пересказываю «Отверженных». Она просто в восторге, говорит, что обязательно прочтёт этот роман полностью, когда будет дома. Впрочем, в последнее время у неё, видимо, что-то неладное творится в жизни. Часто застаю её плачущей, а начинаю расспрашивать – молчит. Позавчера она ни с того, ни с сего заявила мне, что собирается уехать из Ханкалы домой, но почему – не объяснила, как я ни приставал. Главное же, она ждёт отца, который должен приехать к ней из сорок шестой бригады в Грозном, где он сейчас служит.

7 января 2001 года

Вот и наступил Новый год, совпавший в этот раз и с началом нового тысячелетия. Что-то меня ждёт в нём? В первый раз я отмечал этот праздник один, без друзей и матери. И ведь не бог весть какое это горе, особенно на фоне больших, настоящих проблем, которые каждый день у меня бывают. Но кажется, во всю жизнь со мной ничего худшего не случалось. Всё-таки одиночество – тяжёлая пытка. Я всегда удивлялся тому, что заключённых в наказание сажают в отдельную, одиночную камеру. Считая себя одиночкой по натуре, я думал, что для меня это наказание было бы, напротив, наградой. Но это совсем не так, и теперь я остро это ощущаю. Меня иногда мучает кошмар – я бреду по какому-то лесу тёмной ночью. Наталкиваюсь на деревья, ветви бьют меня по лицу. Я умираю от жажды и голода и поднимаю с земли то какую-нибудь шишку, которую тут же ломаю, ища орехи, то хватаю пучок травы и начинаю жевать её, чтобы как-то отбить жажду. Но вдруг я вижу огни, иду к ним и наконецоказываюсь на людной площади маленького городка. Видимо, идёт какой-то праздник – звучит музыка, чистые, опрятные люди развлекаются, смеются, гуляют, задерживаясь то у палатки с конфетами, то у закусочной, то у помоста, на котором выступает фокусник. Я бросаюсь людям под ноги, умоляю помочь мне, выпрашиваю стакан воды, кусок хлеба. Но меня не замечают. Я кидаюсь от одного к другому, кричу, дёргаю за руки… Наконец, окончательно обессилев, я падаю на землю, и по мне спокойно ходят – наступают мне на лицо, на руки, походя пинают меня в живот. Может быть, подобную сцену я видел в каком-нибудь голливудском фильме или прочёл её где-нибудь, но ей-богу, страшнее кошмара у меня никогда не бывало, я в холодном поту вскакиваю от него посреди ночи. Впрочем, хватит себя жалеть. Я только разрушу себя, а мне ещё силы надо беречь. К слову, я научился чувствовать и ценить моральные силы и за одно это уже благодарен армии, это дорогого стоит. Впрочем, я отвлёкся. Расскажу о том, как мы живём.

Начну с такой пустячной новости, что у нас тут появилась новая мода… Вообще, надо отметить, что мода в армии – явление, весьма отличающееся от моды гражданской. Цель-то у модников везде одна, наверное, с сотворения мира – выделиться среди других, показать себя. Но в армии это не так просто. Если на гражданке можно свободно выбирать и одежду, и способ досуга, то в части, понятно, на этот счёт существует множество ограничений. Форму сменить нельзя, за пределы подразделения не выберешься. Что же делать – приходится работать с тем, что есть под рукой. И чего тут только не придумывается! У нас уже сменился десяток, наверное, разнообразных увлечений. Сначала было модно ходить в ремне с начисто сточенной пряжкой – так, чтобы не видно было рисунка на звезде. Затем под нарукавные шевроны (это такие треугольные эмблемы, на которых изображён символ военного округа, в котором ты служишь, – тигр, пантера, грифон и так далее) стали делать пластиковые подкладки, чтобы они не сминались при носке. После придумали ещё подковы на сапоги. На каблуки прибивались маленькие, не больше двух сантиметров в длину, металлические пластинки, и при ходьбе из-под ног раздавался железный звон и сыпались искры. Во время наших строевых занятий грохот и треск стояли невероятные, наверное, как на кавалерийских учениях в старину. Впрочем, некоторые моды оказывались недолговечными. Например, одно время у нас носили офицерские берцы вместо сапог и круглые, опять же офицерские, кепки, или, по-нашему, таблетки. Но по дивизии в таком виде ходить было невозможно – тебя немедленно забирали в комендатуру, где всё это обмундирование отнималось. Тут, в Чечне, на внешний вид никто, по понятным причинам, не обращает внимания – в нашей грязи не особенно покрасуешься. Зато появилось множество увлечений, о которых не слышали в части. Это и татуировки, и фотографирование друг друга возле военной техники и на фоне аэродрома, и коллекционирование отходов военного производства: в частности, многие ребята собирают гильзы от разных видов оружия, которые валяются под ногами. Сейчас вот в моду вошли ножи. Их солдаты покупают или обменивают на консервы и спиртное у зэков, служащих в соседнем с нашим подразделении. Кто-нибудь, наверное, удивился, прочитав последнее предложение. Но нет, действительно, с нами бок о бок, в отделении Минюста, служат заключённые. Разумеется, они не воюют и не подпускаются к оружию, хотя по группировке и перемещаются свободно. Главным образом они выполняют всякие хозяйственные поручения, а один из них – Денисин, – его все зовут Денисычем – даже работает у генерала, начальника юристов, кем-то вроде денщика – чистит ему сапоги, заваривает чай и бегает по поручениям. С ним я особенно часто сталкиваюсь по разным делам. Он маленького роста, сухенький, вертлявый, смотрит всегда очень хитрым, прищуренным взглядом. Как и все заключённые, это человек хваткий и энергичный. Вот, например, скажешь ему:

– Денисыч, я, возможно, буду здесь завтра и принесу тебе несколько банок тушёнки.

– Значит, завтра придёшь? Я буду ждать, – отвечает он с достоинством (они все как-то размеренно говорят, взвешивая каждое слово). – Тушёнки сколько принесёшь?

– Банки три-четыре, максимум пять достану.

– Хорошо, завтра здесь, в два часа, жду тебя с пятью банками тушёнки. Смотри не опаздывай, опаздывать западло.

То есть ты ему что-то между делом говоришь, ничего конкретно не обещая, а он это сразу же превращает в обязательство да ещё взывает к твоей чести. Я, впрочем, очень плохо это рассказал. За нахождение здесь у них существуют большие льготы, например, по итогам командировки можно получить УДО – условно-досрочное освобождение – и прямо отсюда уехать домой.

Ножи, которые мастерят эти ребята, довольно любопытны – лезвия у них изогнуты на турецкий манер, а лакированные деревянные ручки с большим искусством украшены разнообразными узорами – изображениями животных, воинских знаков (например, на заказ вырезают эмблему внутренних войск) и так далее. Мы их называем «скорпионами». Причём как зэки делают ручки, я ещё могу понять – сам видел несколько раз, как они возились с деревяшками. Но вот где они достают лезвия – для меня загадка. Разве что снимают с купленных на соседнем рынке китайских ножиков, которыми торгуют чеченки. Каждый такой «скорпион» идёт в цену трёх бутылок водки, и он есть почти у каждого солдата. До части их, впрочем, редко кто довозит, обычно весь подобный скарб отбирается у солдат ещё на входе в самолёт. Многие, правда, рассчитывают передать ножи офицерам, а после, в Москве, получить их обратно.