Цитаты из книг автора «Михаил Нисенбаум»

Пейзаж этот, живой, проточный, хвойно-речной, мог получиться только у Горнилова, у духовидца, который большую часть жизни проводит в аду, видит чудовищ на расстоянии вытянутой руки и ближе. Не знаю, как это связано. Глядя на таежный пейзаж, я понял, что только вырвавшись из ада можно достичь такой чистоты взгляда, словно художник глядит на мир с низкого облака. Или он сам это облако и есть.

— А зачем побеждать бога? — спросил Мальченко. — Это вопрос человечка, который спрятался за телевизором, — сердито ответил Горнилов. — Если ты все в мире принимаешь, ты безглазый. Как червяк! Или нарочно отворачиваешься. Если страдаешь и видишь — кто за все отвечает? Дьявол, что ли? — Конечно. — Дьявол невинен, как дитя. Это не я сказал. — Ну и как ты бога побеждать собираешься? — Способ только один. Меня била дрожь, я чувствовал всю опасность этого разговора. — Какой? — Сойти с ума. Идти за Паганини. И забыть про Моцарта.

— Бог? Отлично. Только ведь бог-то — это не все навечно улыбнулись. Бог — он пострашней дьявола будет. Дьявол — слабенький и живет в слабостях. Вечно его все побеждают понемногу. Ты вот бога победи, попробуй. Не можешь? Страшно? Тут Моцарт не поможет.

Проснувшись, я долго глядел в темноту, не понимая и не интересуясь, который час. Как обычно, темноту населяли мои любимые тени и чудовища: тайная армия спасения. Но сейчас думалось не о них. Нужно было срочно помириться с Кохановской. Ужасно захотелось послушать ее голос, что бы она ни говорила, взять за руку, рассказать обо всем, что со мной произошло. Стоило принять это решение, как чудовища разулыбались, потеплели невидимыми лицами и опять уснули вместе со мной.

Люди перестанут выгораживать себя эгоизмом. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Потому и не знаешь, что с краю! Чем больше люди станут делать, мыслить и чувствовать сообща, тем выше они поднимутся над своей ограниченностью. Значит, мысли из твоей головы и чувства из твоего сердца станут моими и наоборот. — Что за ерунда! — резко оборвала Милада. — А мне кажется, это про любовь, — задумчиво произнесла Марина. Все насмешливо поглядели на нее, но в насмешливости этой было больше нежности, чем высокомерия.

Знаешь, ты — единственный мой человек. Оставь мне это чудовище, я сохраню его в зоопарке своих мертвецов.

Я читал про закон расщепления и правило умножения вероятностей. По­че­му-то отвлекало, что коричневые мыши в книге были изображены белыми. Понятно, что при печати в одну краску не передать коричневого цвета. Но почему бы тогда не написать, что мыши белые? А еще жалко было коричневых пап. То, что у черных и коричневых мышей родятся, в основном, черные мышата, казалось несправедливым. Коричневые отцы наверняка расстраиваются. — Милада, ты вот как думаешь, если доминантные признаки всегда сильней, почему на свете вообще остались блондины и коричневые мыши? — Может, ты позволишь мне готовиться? Не все же так легко относятся ко всему на свете. Это я-то легко отношусь ко всему на свете? Повернется же язык такое сказать.

Предположим, ты идешь по городу — захолустному, чужому, безнадежно скучному — и ни в одном окне, ни за одной дверью не ждешь никакого просвета: ни друга, ни возлюбленной, ни собеседника. И вдруг за поворотом из какого-то подвального окошка пробивается необычный свет, то ли малахитовый, то ли лесной, то ли подводный. Сердце пускается в галоп, ты подкрадываешься на цыпочках и осторожно заглядываешь внутрь. А там, за окном — бог ты мой! — живые гроты, стены из цветов, стволы-колонны, на тронах восседают король и королева, их лица светятся бессмертной добротой, платья текут грохочущими водопадами. Все, кого ты видишь — и люди, и звери, и духи — незнакомые, но не чужие: они ждут тебя, а ты скучал по ним.

Странно. Почему-то одни и те же вещи воспринимаешь по-разному в обществе разных людей. Смотришь любимый фильм с одним человеком — и словно видишь его заново. А с другим сидишь и ждешь, когда же наконец пойдут титры.

На нем было серое демисезонное пальто. Казалось, пальто служило в разное время еще скатертью, одеялом и чехлом для машины. Истерзанный красный шарф исповедально рвался из-за ворота. В руке у Клёпина был черный портфель, который давно уже перестал быть черным и почти перестал быть портфелем. По форме он напоминал маленькую туристскую палатку, сохнущую после бури.