Глава вторая
Раннее детство

В 1898 году Лев Борисович Шварц окончил университет и получил назначение в подмосковный город Дмитров. Как отмечалось в свидетельстве от 5 июня за подписью университетского инспектора, Лев «за время своего образования в Университете поведения был отличного». Однако по распоряжению ректора Императорского Казанского университета К. В. Ворошилова, за ним с самого начала был установлен «особо бдительный надзор» – вероятно, в годы учебы он, как и многие студенты, участвовал в революционных кружках.

Семье не суждено было долго прожить в Дмитрове, поскольку вскоре после переезда Лев Борисович был арестован по делу о студенческой социал-демократической организации и подозрению в антиправительственной пропаганде среди рабочих, что было раскрыто после переезда семьи из Казани. Сначала его отправили в Москву, затем – снова в Казань. Его жена и сын следовали за ним. В Казани Марии Федоровне было разрешено свидание с мужем. «Помню свидание в тюрьме, – вспоминал Евгений Львович. – Отец и мать сидят за столом друг против друга, а между ними жандарм, положив сложенные руки на стол». По рассказам Женя знал, что на том свидании жандарму показалось, что, целуя на прощанье Марию Федоровну, Лев Борисович передал ей записку, и он, недолго думая, схватил Марию Федоровну за лицо: «Выплюньте записку, я приказываю!» Лев Борисович бросился на жандарма с кулаками, его увели вбежавшие конвойные. Марию Федоровну обыскали, но никакой записки не нашли.

Навестить узника в Казань приехали и его родители. Когда однажды они пошли на свидание все вместе, свекровь и невестка снова поссорились настолько серьезно, что довели Льва Борисовича до слез, и свидание пришлось прекратить раньше времени. Вскоре они немного успокоились и написали арестанту совместное письмо, чтобы попытаться его утешить.

В тюремной одиночной камере Лев Борисович провел полгода, после чего был освобожден под гласный надзор полиции. Ему запретили проживать и практиковать в окрестностях столиц, а также в губернских городах. Из-за этого семья переехала сначала в деревню неподалеку от Армавира Кубанской области, а затем Лев Борисович получил место врача в городской больнице в городке Ахтырка на берегу Азовского моря.

В Ахтырке семья Шварцев поселилась в части дома, предоставленной ей местным священником. Женя запомнил теплую и демократичную атмосферу дома, в котором они жили. У молодого врача могли встречаться такие, казалось бы, неблизкие по роду деятельности люди, как священник, учитель и полицмейстер, но отношение к ним было одинаково ровным и хорошим. Запомнил Женя и собаку одного из постоянных гостей их дома, и ручных журавлей, живущих у священника во дворе. Он помнил веселость своей мамы в этот период жизни, помнил, как она шутит, смеется и даже шалит не только с сыном, но и с подругами. «Я вижу, как она умеет их рассмешить, – и радуюсь», – вспоминает Шварц.

Первые впечатления от общения с животными тоже отложились у Жени в памяти. Однажды, войдя под стол, он увидел там кошку и захотел ее погладить, а она оцарапала его ни с того ни с сего, на что он очень обиделся. В другой раз на него в саду бросился теленок с едва прорезавшимися рожками, которыми он прижал мальчика к плетню. Мама прибежала к нему на выручку, но все обошлось, и она смеялась над этим происшествием, чем очень расстроила Женю.

Его навещал добрый доктор по фамилии Шапиро, а однажды Женя с мамой увидели его на улице вместе с его заплаканным маленьким сыном. Оказалось, что мальчик видел, как зарезали курицу, и никак не мог успокоиться. Это глубоко тронуло Женю и вызвало его сочувствие – он и сам был потрясен подобным зрелищем незадолго до этой встречи.

У Жени был сильный диатез первые годы после рождения, что нередко бывает связано с особенностями нервной системы, чутко реагирующей на любое внешнее неблагополучие. Он часто болел – то ложным крупом, то ангиной, то бронхитом. В какой-то момент в этот период у него обнаружилось также гнойное воспаление лимфатической железы за ухом, которое оперировали без наркоза, что вызвало длительные мучительные боли. О диатезе Женя запомнил лишь то, как нежные мамины пальцы накладывали ему на голову и за уши прохладную цинковую мазь.

Но раннее детство в основном ассоциировалось у Жени не с физическими страданиями, не с пугающей его порой резкостью и нервозностью его отца и не с теми ссорами между мамой и бабушкой, которые ему приходилось видеть. «Мне кажется, что я был счастлив в те дни, о которых вспоминаю теперь, – писал Шварц впоследствии. – Во всяком случае, каждая минута, которая оживает ныне передо мной, окрашена так мощно, что я наслаждаюсь и ужасаюсь поначалу, что передать прелесть и очарование тогдашней краски – невозможно. <…> Вот я стою в кондитерской. Знаю, это – Екатеринодар. Я счастлив и переживаю чувство, которому теперь могу подыскать только одно название – чувство кондитерской. Сияющие стеклом стойки, которые я вижу снизу. Много взрослых. Брюки и юбки вокруг меня. Круглые мраморные столики. И зельтерская вода, которую я тогда называл горячей за то, что она щипала язык. И плоское, шоколадного цвета пирожное, песочное. <…> Не знаю, что мне нравится в этом воспоминании. Но до сих пор зайдя в кондитерскую вечером, я иногда вдруг погружаюсь в одно мгновение в то первобытное, первоначальное, радостное ощущение кондитерской, которое пережило по крайней мере пятьдесят лет…»

Первое воспоминание о посещении театра также осталось у Жени на всю жизнь. Шел «Гамлет». По сцене ходил человек в короне и в длинной одежде, который восклицал: «О, ду́хи, ду́хи!» С маминых слов Женя знал, что после спектакля он вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошел к афише и, подумав, поклонился и сказал: «Прощай, пи́саная!»

По воспоминаниям Евгения Львовича, его мама была тогда весела и ласкова. Он считал ее красавицей и удивлялся тому, что она смеялась, когда он говорил ей об этом. Она была в это время очень близка со своим первенцем. Иногда она называла его Женюрочкой, что он очень любил. Когда мама бывала недовольна Женей, то заявляла, что ее сейчас унесет ангел, – и исчезала. Тогда он метался по комнатам в страхе и смятении. Когда он начинал громко плакать, мама внезапно обнаруживалась. Иногда он сам находил ее в шкафу или за дверью, и выяснялось, что ангел «уронил» ее именно туда. С тех пор на всю жизнь у Шварца осталось неприятие ситуации, когда от него кто-то прячется или теряется в толпе. Его в эти моменты охватывал ужас, как будто маму опять унес ангел.

Однажды он проснулся ночью и увидел, что мама молится, стоя на коленях и кланяясь в землю. Как вспоминал впоследствии Евгений Львович, у них в доме была единственная икона, которой его маму благословляли перед свадьбой – Богоматерь с младенцем в серебряной ризе. И вот перед этой иконой и молилась его мама. Когда много лет спустя Женя вспоминал за столом вслух при отце раннее детство и рассказал, как молилась мама, она повернулась к сыну и показала украдкой язык, то есть без слов назвала его болтуном. Отец спросил мать с удивлением: «Это действительно было?» И она, как вспоминал Евгений Львович, ответила, не глядя на мужа: «Да ерунда, путает он что-то».

Отца Женя также помнил достаточно отчетливо начиная примерно с 1900 года: «Вот он идет из больницы, размахивая палкой с круглым костяным набалдашником, высокий, чернобородый, в шляпе и пальто. Вот он лежит после обеда на кушетке, укрытый белым одеялом, и весело болтает с нами. Он натягивает одеяло, складывает руки на груди и говорит: “Вот так я буду лежать в гробу”. Это приводит маму в ужас».

Раннее детство всегда вспоминалось Евгению Львовичу как самое чудесное время: «Первые, необыкновенно счастливые, полные лаской, сказками, играми шесть лет моей жизни определили всю последующую мою жизнь».

Глава третья
Майкоп

«Но вот наконец совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким как есть, – вспоминал Евгений Львович. – Всё, что было потом, развивало или приглушало то, что родилось в эти майкопские годы».

Лев Борисович получил предложение работать врачом в Майкопе, и в феврале 1902 года семья Шварцев снова двинулась в путь. «На этот же раз мы поехали в карете! Прямо до самого Майкопа, – продолжал свой рассказ наш герой. – Проехав в карете около ста верст, мы попали наконец в мой родной, счастливый и несчастный, город». Первоначально семья остановилась в гостинице «Европейская» напротив базарной площади, а впоследствии еще не раз меняла место жительства, оставаясь, впрочем, в пределах одного полюбившегося им района. Все главные достопримечательности города – река Белая, городской сад и рынок – были расположены совсем неподалеку от нового места жительства семьи. Во время прогулок в городском саду Женя видел протекающую внизу реку с белыми пенящимися волнами.

Майкоп, в котором к тому времени проживало порядка пятидесяти тысяч человек, был основан примерно за сорок лет до поселения в нем семьи Шварцев. По одной из наиболее распространенных версий, название города происходит от адыгского слова «Мыекъуапэ» – «долина яблонь». Но маленький Женя запомнил другие значения слова «майкоп». На одном из городских наречий это название значило «много масла», на другом – «голова барыни», а еще одно предание утверждало, что город был окопан – то есть окружен укреплениями – в мае. При строительстве города предполагалось, что он станет крепостью для удержания неприятеля со стороны Турции, но после замирения с горцами город утратил свое военное значение.

В 1870 году Майкоп стал столицей уезда. Благодаря относительной близости моря и возможности перебраться на турецкий берег он оказался удобен для различных подпольных организаций, избегавших столкновений с царской администрацией. Кроме того, сюда нередко высылали неблагонадежную интеллигенцию, что постепенно повышало общий уровень образованности в городе. По воспоминаниям современников, в Майкопе было немало музыкантов, певцов, исследователей и любителей природы. Все они оказывались знакомы друг с другом и составляли значительную прослойку населения. В Майкопе того времени можно было также встретить бывших солдат царской армии, происходивших из разных губерний России. Они получали земельные наделы и, кроме того, занимались ремеслами. В городе проживало много греков и армян, занимающихся табаководством, земледелием, скотоводством; немцы, эстонцы и евреи также составляли существенную часть населения.

Вокруг Майкопа, в предгорьях Северного Кавказа, лежали плодородные черноземные степи, засеянные пшеницей и подсолнухом, а за рекой Белой начинались леса, идущие до самого Закавказья. Летом город стоял в зелени и казался чистым из-за выбеленных стен, но ранней весной и осенью тонул в черноземной грязи.

В центре города располагалась базарная площадь, на которой Жене всегда было интересно бывать. Здесь стояли возы с сеном, зерном, мукой и подсолнухами, запряженные волами и лошадьми. На базарной площади Женя впервые в жизни увидел верблюдов. Майкопский базар был смешанным, торговали на нем как сельхозпродукцией, так и ремесленными изделиями, фабричными товарами, домашней живностью. Неподалеку располагались парикмахерские, фотоателье, духаны, трактиры, табачные лавки и лавки писчебумажных принадлежностей. Площадь была вымощена булыжником. «Майкоп был несмирный город, – вспоминал Шварц. – Край ходил на край “на голыши”, то есть дрались камнями… Но Майкоп был вместе с тем и веселый город. Никогда не забуду свадьбы, идущие по улице пешком. Майкоп, хотя нефть еще и не была обнаружена в его окрестностях, был город не только несмирный и веселый, а еще и довольно богатый».

Особенно Женя любил бывать в колониальном магазине братьев Хадышьян. Как он вспоминал, «магазин и в самом деле был колониальным. Входя туда, ты слышал устойчивый, не меняющийся запах пряностей. На полках ты видел финики в овальных длинных коробочках с верблюдом на крышке, апельсины из Яффы, маслины. На полу горкой возвышались кокосовые орехи, настоящие кокосовые орехи, косматые, величиной с детскую голову, такие, о которых читали мы в книгах с приключениями. А кроме того, там продавалось всё – и икра, и семга, и ветчина, и конфеты, и швейцарский шоколад, и крупа, и мука… Не в примeр, скажем, магазину Кешелова, магазин бр. Хадышьян отличался нарядностью. Кешеловский магазин походил на лабаз, а у бр. Хадышьян всё так и сияло стеклом и никелем».

В Майкопе того времени существовало Общество народных университетов, председателем которого был преподаватель реального училища Драстомат Яковлевич Тер-Мкртчан. Для выступлений с лекциями иногда приглашали профессоров даже из столиц. Там, например, бывал с выступлениями профессор Петербургского университета, исследователь истории и археологии Средней Азии Н. И. Веселовский.

С левой стороны к городскому саду примыкало красивое кирпичное здание Пушкинского дома, в одном крыле которого помещалась городская библиотека, которой заведовала Маргарита Ефимовна Грум-Гржимайло, сестра известного путешественника^[5], а остальные помещения были заняты театром.

В городе существовала любительская драматическая труппа под руководством главного врача Майкопской городской больницы Василия Федоровича Соловьева. Спектакли этой труппы по классическим произведениям Гоголя, Пушкина, Островского и Чехова ставились на весьма серьезном уровне. Как вспоминала дочь Василия Федоровича Наталья Соловьева (в замужестве Григорьева), «все участники труппы относились к своей работе очень серьезно, много работали над совершенствованием актерского искусства и обязательно при поездке в Москву или Петербург не только посещали МХАТ, Александринку и другие знаменитые театры, но и консультировались по тем или иным вопросам с крупными театральными деятелями». Шварцы замечательно «вписались» в драматическую труппу. Мария Федоровна, как и раньше, исполняла хара́ктерные роли, а Лев Борисович выступал в амплуа героев-любовников либо в трагических ролях. Спектакли в этот период шли чаще всего на сцене Пушкинского дома.

Семья Соловьевых стала одной из самых родных для Евгения Львовича на всю жизнь. Бывало, что в детстве Женя месяцами гостил у Соловьевых. Их дом стоял на углу неподалеку от армянской церкви, которая еще только строилась в те дни. Дом был кирпичным и нештукатуренным, к нему примыкал большой сад и двор со службами. Направо от кирпичного дома стоял белый флигель, в котором Василий Федорович принимал больных. На площади обычно, как на базаре, толпились возы с распряженными конями. На возах лежали больные, приехавшие из станиц на прием к Василию Федоровичу. Он был доктор, известный на весь Майкопский отдел, с огромной практикой.

«Отлично помню первое мое знакомство с Соловьевыми, – рассказывал Евгений Львович. – Мы пришли туда с мамой. Сначала познакомились с Верой Константиновной^[6], неспокойное, строгое лицо которой смутило меня. Я почувствовал человека нервного и вспыльчивого по неуловимому сходству с моим отцом. Сходство было не в чертах лица, а в его выражении. Познакомили меня с девочками. Наташа – годом старше меня, Леля – моя ровесница, и Варя – двумя годами моложе. Девочки мне понравились. Мы побежали по саду, поглядели конюшню, запах которой мне показался отличным, и нас позвали в дом. Мама собиралась уходить, а Вера Константиновна с девочками – провожать нас. Когда Наташа стала надевать свою шляпку, выяснилось, что резинка на ней оборвана. Вера Константиновна стала чернее тучи. “Почему ты не сказала мне, что оборвала резинку?” – “Я не обрывала”. – “Не лги!” Разговор стал принимать грозный характер. Я отлично понимал, по себе понимал, куда он ведет. И, страстно желая во что бы то ни стало отвести неизбежную грозу, я сказал неожиданно для себя: “Это я оборвал резинку”. Тотчас же темные глаза Веры Константиновны уставились на меня, но уже не гневно, а удивленно и мягко. Меня подвергли допросу, но я стоял на своем. Вскоре мы шли по улице, дети впереди, а старшие позади. Я слышал, как старшие обсуждали вполголоса мой поступок, но ни малейшей гордости не испытывал. Почему? Не знаю. Мы зашли в пекарню Окумышева, турка с огромной семьей, члены которой жили по очереди то в Майкопе, то в Константинополе. Там угостили нас пирожными, и мы простились с новыми знакомыми. Вечером мама еще раз допросила меня, но я твердо стоял на своем. Засыпая, я слышал, как мама с грустью сообщила отцу, что, очевидно, резинку и на самом деле оборвал я. Но и тут я ни в чем не признался». Проникнувшись глубокой симпатией к Соловьевым, Женя инстинктивно повел себя как истинный джентльмен, приняв на себя удар и защитив девочек от материнского гнева.