Глава 1

Бригаденфюрер СС Клаус Кляйн был невероятно взбешен. Проезжая мимо на легковой машине с усиленным мотором «Хорьх 830», он вдруг увидел на возвышенности пологого холма, беспощадно изрытого, перемолотого взрывами снарядов и авиабомб, островерхий красно-зелёный пограничный столб Советского Союза. Даже на расстоянии ста шагов медная табличка с изображённым на ней гербом, состоявшим из тугих колосьев, серпом и молотом поверх земного шара посредине, увенчанная пятиконечной звездой, сияла золотом, отражая солнечные зайчики.

– Это что? – орал он, брызгая слюной, нервно тыча тонким отполированным стеком на столб. – Кто разрешил? Убрать! Немедленно!

– Так точно, господин бригаденфюрер! – громко чеканил перепуганный на смерть лейтенант Гельмут Гофман, прибежав на крики высокого начальства. Пуча глаза от усердия, неестественно вытягиваясь, поднимаясь на носки сапог, он держал напряжённую, чуть подрагивающую руку у фуражки с высокой тульей. – Будет сделано!

Лейтенант круто развернулся, чётко стукнул каблуками, бегом направился к группе отдыхавших на обочине солдат. Там он принялся их громко распекать, жестикулируя руками, обросшие рыжими жёсткими волосками. Несколько человек тотчас побросали недокуренные папироски и побежали к столбу, старательно огибая глубокие воронки. На вершине солдаты окружили пограничный столб и принялись его одновременно со всех сторон торопливо выкапывать сапёрными лопатками.

– Ещё раз увижу это безобразие, сам лично расстреляю, – пообещал, уезжая, разгневанный Клаус Кляйн.

Он ещё не знал, что злополучный пограничный столб появляется на этом участке границы с пугающей регулярностью. Его не раз специально валяли бронетранспортёрами, ломали, переезжали танковыми гусеницами, всё было напрасно: он всё время возрождался из небытия и пепла, как мифическая птица Феникс назло фашистским захватчиком. Его пытались даже сжечь, но, пропитанный непонятным составом дуб, горел плохо, и лишь слегка закоптился, а наутро снова стоял на прежнем месте, как ни в чем, ни бывало.

Немецкие солдаты расквартированного поблизости 437 пехотного полка, даже стали делать на него ставки, как в казино, деньгами ли, продуктами или алкоголем, с волнением дожидаясь следующего дня, чтобы в очередной раз убедиться в том, что те, кто опрометчиво ставил на то, что пограничный столб больше никогда не появится, проиграли. Над ними беззлобно, от души хохотали, и снисходительно похлопывали по плечам, глядя, как оконфуженные сослуживцы с превеликой неохотой расстаются с припасами, которые ещё вчера считали своей собственностью.

Шёл одиннадцатый день войны, немцы продвинулись довольно далеко, в скором времени уже рассчитывали пройти парадом по Красной площади в Москве. Имея соответствующую военную мощь практически всей Европы, чувствуя за собой несокрушимую силу и безнаказанность, можно себе позволить такую роскошь, как благодушие. Среди солдат ходил слух, что это дело рук единственного оставшегося в живых пограничника с ближней 12 заставы, которую они не так давно разгромили не оставив от непокорной заставы камня на камне. Но в лицо красноармейца никто не видел.

* * *

Его звали Васёк Гвоздев и был он с виду самым обычным советским парнем. Невысокий и щуплый, он был похож на подростка четырнадцати лет. Васёк сидел на корточках в нише под огромным валуном в непроходимом лесу и в консервной банке кипятил воду, набранную им в озере. Он предусмотрительно выбирал сухие ветки, ломал их на мелкие части, понемногу подкладывал в крошечный костёр, следя за тем, чтобы не было видно дыма.

За полторы недели и без того худощавое лицо парня осунулось ещё больше, пугающе, как у покойника, заострился нос и ввалившиеся щёки обросли жёсткой светлой щетиной, из-под фуражки с замызганным зелёным верхом топорщились отросшие за месяц русые волосы. К тому же галифе и гимнастёрка на нём настолько поистрепались и загрязнились, что Васёк Гвоздев своим внешним видом сильно смахивал на первобытного охотника за приготовлением пищи, одетого в лохматые звериные шкуры, каким его изображали в учебниках истории.

Васёк не ел все эти дни, и как только вода закипела, проворно сунул в крутой кипяток траву зверобой, с волнением наблюдал, как быстро темнеет вода. Едва дождавшись, когда чай немного заварится, он принялся торопливо, обжигая обветренные губы, пить мутную чуть зеленоватую с терпким запахом жидкость крошечными глотками, держал раскалённую банку в зачерствелых ладонях, чувствуя, как с каждым глотком прибывают силы.

Казалось, что он всецело поглощён своим занятием, что являлось, конечно, неправдой. Его большие, сильно оттопыренные уши, которые как бы жили собственной жизнью, настороженно вслушивались в шум ветра в вышине, в разноголосое пение птиц, в тихий шорох в траве ежей, ужей и других ползучих гадов, стараясь уловить не свойственные природе звуки. Это могли быть негромкое бряцанье оружием, или непонятная приглушённая речь немцев, чей язык он для себя определил, как лающий. Но вокруг стояла первозданная тишина, если не считать далёкого рокота танков и пролетающих над головой фашистских самолётов.

Напившись чая, Васёк прислонился потной спиной к прохладному боку камня, блаженно вытянул ноги в заляпанных грязью кирзовых сапогах и тотчас задремал. По тому, как его длинные, выгнутые как у девушки ресницы мелко дрожали, было заметно, что он даже во сне находится начеку, а его знаменитые уши продолжают нести свою нелёгкую службу.

На границе Василий находился уже полтора года со дня его призыва в Красную Армию. Для деревенского паренька, ещё никогда не доводившему бывать дальше своей околицы, здесь было всё внове. Однако тяготы армейской службы он переносил стойко, как и подобает настоящему пограничнику тем более комсомольцу. За это время рядовой Гвоздев успел поучаствовать в нескольких стычках с финскими диверсантами и даже задержать, находясь в дозоре, одного немецкого шпиона.

События же последних дней произвели на него особенно тяжкое неизгладимое впечатление, заметно сказавшись на его отношении к людям вообще и к фашистам в частности. Буквально за несколько часов он возненавидел их настолько, что без отвращения смог бы любому из них зубами перегрызть горло. Но, тем не менее, приснились ему не те жаркие бои, шедшие недавно на заставе, не война, которая судя по её началу, будет долгой и ожесточённой, а родная деревня.

Может, это было связано с тем, что он сильно соскучился по матери, а может по мирной довоенной жизни. Однако снилась ему не мать, как должно, а почему-то дед Трубка. Одной рукой он держал изворачивающегося Васёку за вихор, а в другой пук стрекачей крапивы, методично охаживал ею десятилетнего мальчонку по заднице, и при этом ещё добродушно приговаривал: «Не воруй яблоки! Не воруй яблоки!».

Васёке даже через сатиновые трусы было больно, но он терпеливо сносил наказание, впрочем-то, заслуженное, норовисто закусив губу, стараясь не уронить ни одной слезинки, которые от обиды наворачивались на глаза. Между тем дед Трубка, грозно шевеля лохматыми бровями, тряся космами седой бороды, продолжал деловито наставлять: «Воровать грех. Тем боле у соседей. Я же к вам в палисадник не лазию. Впредь будет тебе наука».

В какой-то момент Васёка изловчившись, укусил старика за палец, вырвался и, мелькая грязными пятками по картофельным плетям, что есть духу, задами понёсся к своему дому.

«От, паршивец! – воскликнул дед Трубка, с любопытством разглядывая пострадавший палец, вертя его перед глазами так и этак, отмечая для себя как из прокушенной задубелой кожи выступают капельки крови. Потом осуждающе покачал головой и произнёс со вздохом: «Ну, чисто дьяволёнок». – В его голосе мелькнули уважительные нотки.

В своём дворе Васёк сразу забрался в кадушку с дождевой водой; отмокая, просидел в ней целый день, дожидаясь, когда утихнет горящая боль в заднице, которая покрылась волдырями, став алой под цвета пионерского галстука.

Дед Трубка в тот день хоть и отчаянно подрался с Васёкой, немилосердно отхлестав его крапивой, матери всё же не наябедничал про кражу яблок и не пожаловался, что её сорванец едва не откусил ему палец. За что уже спасибо.

… Проснулся Васёк оттого, что почувствовал на себе тяжёлый немигающий взгляд чьих-то ледяных глаз. Он осторожно приоткрыл веки: перед ним на камне, широко расставив когтистые лапы, стоял огромный сытый волчище, по всему видно питавшийся мертвечиной, которой нынче было в избытке. Злобно скалясь, приподнимая морщинистую кожу, обнажая жёлтые клыки, волчара мрачно смотрел на человека, настороженно ловя каждое его движение.

Васёк видел, как по его крупному туловищу пробегала мелкая дрожь от возбуждения. Потом оно напряглось, что однозначно говорило о том, что не знавший ни страху, ни жалости зверь готовится к прыжку. Слуха парня коснулся звук царапающих когтей о камень. Единственное оружие, которое сейчас при нём находилось, была сапёрная лопатка. Васёк медленно протянул к лопатке руку, нащупал её тёплый, отполированный множеством рук черенок. Затем крепко сжал пальцы, настолько крепко, что сразу же почувствовал, как они немеют. Парень явственно уловил зловонный запах, исходивший из оскаленной волчьей пасти.

Они смотрели в глаза друг другу, человек и зверь. В какой-то миг Василию показалось, что разинутая пасть, окаймлённая чёрной слюнявой кожицей, приблизились к самому его лицу; он даже смог заглянуть внутрь, где страшно шевелился фиолетовый язык…

Глава 2

– Stehen! – разевая безобразно рот, внутри которого так же болтался фиолетовый язык, орал немецкий унтер-офицер, брызгая слюной. Он чувствовал своё превосходство над пленными советскими пограничниками и от этого ещё больше распалялся: – Russische Schweine! Russische Bastarde!

У фашиста было круглое полное лицо, чисто выбритый скуластый подбородок заметно выпирал вперёд. Его пухлые щёки, кирпично-красные от гнева, студенисто тряслись. Черты лица разъярённого без меры немца не имели ничего общего с арийским типом. Зато под тонким хрящеватым носом, словно грязное пятно прилепилась щёточка холёных усиков, аккуратно подбритых с таким расчётом, чтобы хоть отдалённо быть похожим на своего фюрера Гитлера.

Немецкий офицер долго ещё выкрикивал на своём лающем языке всевозможные ругательства, однако при этом вёл себя на удивление сдержанно: руками не размахивал и пистолетом не грозил. Неожиданно он умолк, коротко и часто дыша, раздувая ноздри. Оттого, что его габаритная фигура была туго перетянута в поясе ремнём и портупеей, пухлая грудь у него не вздымалась, а только равномерно приподнимались и опускались широкие плечи. Фашист вынул из кармана галифе белый надушенный одеколоном платок, тщательно вытер обслюнявленный рот. Затем заложил руки за спину, стал медленно прохаживаться перед горсткой солдат, с чрезмерным вниманием вглядываясь в их осунувшиеся, обросшие жёсткой щетиной грязные лица. Плотно сжатые губы его презрительно кривились, подёргивалась непроизвольно левая щека, а в нагло выпуклых глазах леденисто застыло откровенное отвращение к этим людям.

Советские пограничники в количестве шести человек, чудом уцелевшие после яростной рукопашной схватки с превосходящими силами противника, стояли молча. Прямо в лицо им дул тёплый, густо пропитанный гарью и порохом воздух, в который слабыми тонкими нотками вплетался лёгкий аромат лесных фиалок и медуницы, а так же нагретых трав, основательно втоптанных в землю сапожищами завоевателей, безжалостно взрытых гусеницами танков и бронемашин, вдавленных колёсами грузовых и легковых автомобилей. Одетые в грязные, в клочья изорванные гимнастёрки и галифе, едва прикрывавшие их смуглые жилистые телеса, тяжело раненные, безмерно уставшие за семь дней беспрерывных боёв красноармейцы, тем не менее, не выглядели потерянными и морально подавленными. Немецкие автоматчики, стоявшие плотной стеной вокруг крошечной горстки бойцов, с любопытством разглядывая, невольно испытывали перед ними необъяснимый страх. Даже собаки, злобные и безжалостные рослые овчарки, натасканные на людей, и те, чуя исходивший от пограничников невидимый для своих хозяев невероятной мощи поток силы духа, хоть и грозно рычали, натягивая поводки, всё же на всякий случай поджимали хвост.

Старшина Петраков, наискось прошитый автоматной очередью в туловище, истекая кровью, держался из последних сил; ноги у него всё время подгибались и он обвисал на плечах рядового Володи Кривенцева, который стоял, широко расставив ноги, чтобы самому не упасть. Голова у него была обмотана грязными окровавленными бинтами. Рядовой Коля Часовских, согнувшись и покачиваясь на нетвёрдых ногах, держался правой рукой за живот, зажимая ладонью ножевую рану. Из-под его руки, кровеня некогда белую, а сейчас густо перепачканную землёй и машинным маслом рваную майку, вниз стекали алые ручейки, напитывая гульфик и пояс галифе чёрной кровью. Младший сержант Серёга Челюстников, стоял, гордо выпятив грудь вперёд, заложив руки за спину, глядел куда-то перед собой сурово и неприступно. Пограничная фуражка с зелёным верхом, глубоко надвинутая на уши, надёжно держалась на голове с помощью ремня под подбородком. Гимнастёрка не левом его плече зияла неровным отверстием, клок был вырван осколком. Рана хоть и неглубокая, но продолжала кровоточить. Только Серёгу, это уже ни в какой мере не волновало, потому что скоро и так предстояло расстаться с жизнью.

А вот политрук Гришин, по всему видно даже в столь безвыходной ситуации чувствовал себя свободно, потому что стоял, независимо, с позёрством, отставив ногу вперёд, вызывающе сунув руки в карманы защитных галифе. По его обветренному, грязному лицу блуждала загадочная улыбка; левый глаз, сильно распухший и посиневший от удара прикладом, заплыл, не оставив для обозрения и малой щелки, а уцелевший правый, смотрел на офицера бесстрашно и с озорством. Как будто перед ним находился не фашист, а мальчишка с соседнего порядка, с которым у него предстояла драка один на один. В какой-то момент политруку надоело наблюдать за маячившей перед его единственным здоровым глазом необъятной фигурой офицера, он запрокинул обнажённую голову и, щурясь на солнце, стал смотреть в небо. Тотчас набежавший ветер, играясь и дурачась, закинул его чернявый чуб назад, ласково зашевелил отросшие волосы.

Стоявший рядом Васёк, проследив за его взглядом, тоже поднял глаза к небу. В бездонной бирюзовой вышине величественно плыли светлые облака, полдневное солнце жарко палило сверху, во всём этом ощущалось безмятежное состояние вечности природы, как будто и не было войны, и не они ещё какие-то несколько минут назад не на жизнь, а на смерть отчаянно сражались с противником. От этого несоответствия, происходившего в небе и на земле, Василию на миг показалось, что он видит сон, сейчас проснётся и всё исчезнет. И вдруг он мысленно, но это было словно в яви, разглядел в небесном просторе воздушного змея, которого они с друзьями запускали в деревне, и тотчас невольная горестная дума мигом опалила его юный мозг: «Жить бы да жить! Какой только дурак придумал эти войны?» И столько было в его внутреннем голосе горечи и печали, что у него на глазах навернулись слёзы.

Васёк вздрогнул, когда немецкий офицер заговорил по-русски, старательно выговаривая слова:

– Ну, что ж, вот мы и встретились… босота пролетарская. Жизни вам, значит, захотелось новой? Как это в вашей вонючей песне поётся: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Построили? Вы что ж, сволочи, и вправду думали, что вот так безнаказанно можете выгнать из России своих господ, и всё вам сойдёт с рук? Да-да… вы правильно поняли, я тоже русский… Только в отличие от вас холопов, я дворянин. Настоящий дворянин, моей родословной насчитывается боле пятисот лет. Мой дальний предок Борята служил ещё у самого Ивана Васильевича Грозного.

– Что ты щеришься? – спросил вдруг он, заметив ухмылку на лице Часовских, который превозмогая боль, нашёл в себе силы язвительно поинтересоваться: – Должно быть, на побегушках у него служил?

– Чего ты щеришься? – повторил свой вопрос офицер и, порывисто шагнув к нему, неумело ткнул ему в зубы пухлым кулаком. – Негодяй! – крикнул он визгливо, вспылив от неуважения к его предкам. – Холоп!

Рядовой Часовских покачнулся, но на ногах устоял; из разбитой губы у него побежала кровь, капля собралась в уголке рта и упала на землю. Николай облизал сухим языком спёкшиеся губы, приподнял голову, осклабился, выказывая розовые зубы, с ненавистью глядя на немецкого холуя.

– Russische Schweine! – по-немецки произнёс офицер, вынул из кармана свой надушенный платок и брезгливо вытер руку. – Недолго вам осталось жить! Время пришло платить по счетам. Я с восьми лет мыкаюсь на чужбине, когда у нашей семьи отобрали усадьбу. Хорошо, что папа, – он сделал ударение на последнем слоге, как обычно говорят французы, – определил меня учиться в Париже в гимназию. А потом мы переехали в Германию…

Сергей Челюстников, всё это время стоявший с отстранённым видом, внезапно оживился. Поморщившись, пошевелил плечом, которое очевидно невыносимо болело, но он продолжал терпеливо ноющую боль превозмогать, метнул в его сторону красноречивый взгляд, перебив, спросил с издёвкой:

– Золотишко-то награбленное у народа, небось, успел твой папаша с собой прихватить?

Офицер подошёл к парню вплотную, долго смотрел в его мерцающие ненавистью глаза, раскачиваясь с носков на пятки, но всем на удивление не ударил, сдержался, очевидно, не желая снова касаться «холопской морды», пачкать свою дебелую господскую ручку.