Он осматривает дом Ипатьева, но устанавливает и отмечает в протоколе все то, что отмечал в свое время Наметкин, что делали неопытные офицеры, что делал уголовный розыск. Для установления факта преступления Сергеев не замечает ни окровавленных салфеток и полотенец, ни обрызганной кровью стены, не разыскивает окровавленных опилок, которыми замывали пол, не интересуется, от каких револьверов пули, засевшие в стенах и полу подвальной комнаты нижнего этажа дома. Он дополняет осмотр лишь тем, что выпиливает из стен и пола куски досок с пулевыми следами и снимает фотографии с комнат. Однако с комнаты, где был произведен расстрел, он снял фотографию не до вырезки кусков досок со следами произведенного здесь преступления из стен и пола, а уже после изъятия их. Таким образом, если уничтожить эти вынутые куски досок, то никаких следов совершенного в этой комнате действительного злодеяния нигде зафиксировано не будет.

Этот акт следственного производства Сергеева, может быть случайно сопоставляемый с показаниями Летемина, данными 18 октября тому же Сергееву, опять-таки наводит на мысль об умышленности некоторых его действий. Летемин, который на допросе уголовным розыском 7 августа проявил свой интерес к совершившемуся преступлению только вопросом: «Много ли было крови?», просидев, числясь за уголовным розыском, два с половиною месяца в тюрьме, на допросе у Сергеева неожиданно оказывается значительно более словоохотливым без понуждения со стороны следователя, а главное, значительно более интересовавшимся деталями преступления. Повторив в общем все то, что он рассказывал уголовному розыску, Летемин в конце вдруг заявил: «Все то, что я узнал об убийстве царя и его семьи, меня очень заинтересовало, и я решил, насколько возможно, проверить полученные мною сведения. С этой целью 18 июля я зашел в ту комнату, где был произведен расстрел, и увидел, что пол был чист, на стенах также никаких пятен я не обнаружил. В задней стене, по левой руке от входа, я заметил три дырочки глубиной с сантиметр каждая; больше никаких следов стрельбы я не видел. Вообще следов крови я нигде не обнаружил».

Правда, Летемин оговаривался и пояснял, что осмотр он производил уже вечером и торопился, боясь, как бы начальство не застало его за этим делом, но этого было достаточно, и в Екатеринбурге заговорили: видите, уголовный розыск прав, семья вывезена; был расстрелян только бывший царь, как и говорили советские власти.

«Позвольте, – возражали другие, – ведь кровь, много пулевых следов видели Кутузов, Деревенько, Чемодуров, Наметкин, все офицеры, масса народа, перебывавшая в доме?» – «Ну, это все могло появиться и потом, провокация…»

Выпилить доски со следами пуль и крови Сергеев, конечно, должен был, но надо было, во-первых, снять фотографию со стен комнаты, где был произведен расстрел, раньше их искажения, а во-вторых, надо было хранить выпиленные куски до экспертизы кровяных следов и пуль в порядке, установленном законом, опечатанными и с гарантией, что они не пропадут.

Между тем хранение их было так небрежно, что при сдаче вещественных доказательств Сергеев не смог разыскать сразу одного из выпиленных кусков из пола.

Сергеев резко отзывается в своей докладной записке о моральных качествах чинов Екатеринбургского уголовного розыска и указывает на то, что они не стояли на должной высоте. Сергеев, оправдывая себя, отмечает, что «успех следствия в значительной мере обусловлен возможно наилучшей и широкой постановкой дознания и розыска, ибо результаты работы органов дознания являются основой предварительного следствия». Последнее Сергеев должен был добавить – при условии, когда розыск руководится следствием и следователем. При всем том делал ли Сергеев что-либо со своей стороны, чтобы улучшить дело, ускорить его ход? Давались ли им какие-либо указания чинам уголовного розыска? Использовал ли он хотя бы весь тот материал, который доставлял ему уголовный розыск, и наблюдал ли он за своевременностью поступления к нему материалов от розыска? Вот для примера сравнительная таблица посланных 13 октября 1918 года уголовным розыском оптом своих материалов следователю с отметками, что и когда сделано по ним Сергеевым:

Из 24 допрошенных уголовным розыском к январю 1919 года Сергеевым было передопрошено только 4 свидетеля. Все прочие лица были оставлены Сергеевым без внимания, хотя показания некоторых, при более опытном и детальном их расспросе, могли бы дать, вероятно, чрезвычайно существенные указания. Особенно досадно, что Сергеев упустил возможность своевременно допросить доктора Саковича, занимавшего при большевиках должность областного комиссара здравоохранения. По свидетельству бывшего комиссара счетного отдела управления Северо-Восточной Уральской железной дороги Николая Дубовика, Сакович вместе с городским комиссаром здравоохранения Красновым были одними из активнейших работников в областном Совете, а жена Краснова, Фанни Янкелевна, состояла секретарем. Между тем Сергеев, не поддерживавший, по-видимому, никаких сношений с другими лицами и организациями, работавшими вообще по политическим розыскам, выпустил Саковича из своих рук, и тот был отправлен в Омск.

Значительно позже прокурор Иорданский обращался в Омск с просьбой вернуть Саковича, указывая на его отношение к царскому делу, но 25 декабря 1918 года получил из Омска от следственной комиссии по рассмотрению дел о лицах, арестованных «в дни настоящего переворота», уведомление, что по распоряжению министра внутренних дел сам Сакович и его дело переданы в названную комиссию и обратно в Екатеринбург он выслан быть не может. Сакович был настолько важным свидетелем, если не преступником, по царскому делу, что Сергеев мог сам съездить в Омск для допроса, раз выпустил его по своей вине из рук. Этого, конечно, Сергеев не сделал и причинил следственному производству неисправимый вред.

После разговоров с Сергеевым 22 января он в своей докладной записке неоднократно отмечает важность порученного ему следственного производства по раскрытию убийства царской семьи в государственном, историческом и культурном значениях. Жаль, что к этому сознанию он, по-видимому, пришел только под впечатлением бывших разговоров, да и то несколько исказив их, так как говорилось о значении этого дела, вещей, оставшихся после убийства царской семьи, и вещественных доказательств преступления в государственном, историческом и национальном отношении, а не в культурном, каковым словом Сергеев заменил определение национального значения. В течение своей работы он совершенно не подходит к освещению дела в указанном отношении. 8 октября он допрашивает протоиерея Сторожева. Сторожев свидетель интеллигентный, образованный, свидетель важный, он 14 июля служил обедницу в доме Ипатьева и видел там всю семью и всех состоявших при ней придворных и слуг. Это показание служит как бы подтверждением показаний Стародумовой и Дрогиной, видевших семью в доме Ипатьева 15 июля. Следовательно, теперь уже безусловно верно, что до этого числа она никуда не исчезала из дома.

Но Сторожев и не просто интеллигентный свидетель, он сам бывший товарищ прокурора; понимает, насколько важна в этом деле каждая мелочь, деталь, не только с юридической точки зрения, но и в указанных выше отношениях. Он старается говорить как можно подробнее, длинно, старается припомнить все, что видел, старается дать показания всесторонние. И что же, Сергеев пользуется этим опытным и серьезным свидетелем в целях хотя бы сбора данных юридического характера для своего следствия или даже в целях просто помочь Сторожеву в его желании дать возможно более полное, исчерпывающее показание? Нисколько. Сам Сторожев в конце своего показания как бы подсказывает Сергееву: «Лично ничего более сказать не могу», но спроси! Сергеев же ни одного дополнительного вопроса Сторожеву не ставит; он предъявляет ему только три одинаковые иконы, найденные в доме Ипатьева: «Те ли это иконы, что стояли на столике во время службы?..» – «Я не могу утверждать, но почти убежден, что это была одна из тех двух одинакового размера икон Нерукотворенного Спаса, которые вы мне предъявляете», – отвечает Сторожев.

Таких икон из числа принадлежащих царской семье в доме Ипатьева было найдено четыре; как же можно утверждать про одну из них, что это была именно она? Почему же вместо этого, по меньшей мере, бесцельного предъявления икон Сергеев не предъявил Сторожеву серьги государыни, найденные в шахте, ведь 14 июля они могли быть в ушах ее величества, пряжку от пояса наследника цесаревича, обнаруженную там же, пряжечки от обуви великих княжон, куски материи от костюмов, юбок и платьев, найденных в кострищах?

Сторожев, входя в дом, видел у подъезда легковой автомобиль; почему Сергеев не расспросил его, каков был этот автомобиль, какого цвета? Ведь он уже знал показание Евдокии Лобановой об автомобиле, на котором приехали в лес в ночь с 18 на 19 июля какие-то пять человек, из которых один был похож на еврея. Отчего он не расспросил Сторожева о наружности Янкеля Юровского, его помощника, который спал на постели, о наружности красноармейцев внутренней охраны? Отчего он не поинтересовался более подробно меблировкой и вещами, бывшими тогда в комнате Янкеля Юровского, для сравнения с тем видом комнаты, в котором она оказалась 25 июля?

Сторожев рассказывал, что 14 июля должен был служить отец Меледин, который перед этим уже три раза служил в доме Ипатьева, но Янкель Юровский неожиданно ему отказал и срочно потребовал Сторожева. Почему Сергеев не вызвал сейчас же отца Меледина и не попытался на допросе выяснить у него причины этой внезапной замены? Почему, наконец, он не допросил диакона Буймирова, который пять раз служил в доме Ипатьева и с отцом Мелединым, и с отцом Сторожевым?

Сергеев отпустил Сторожева, совершенно не использовав ни его самого, ни его показания, ни тех лиц, которые могли существенно, помимо новых данных юридического характера, обрисовать действительную картину жизни и содержания царской семьи в доме Ипатьева.

5 сентября был задержан Афанасий Елкин, содержавшийся при большевиках в тюрьме, но исполнявший обязанности кучера при казенных экипажах, обслуживавших комиссаров. Он показал, что 17 июля он возил до середины дня Янкеля Юровского по городу: в «Американскую» гостиницу, где была Чрезвычайка, на частную квартиру Янкеля Юровского по 1-й Береговой улице, № 6, и днем привез его в дом Ипатьева, откуда был отпущен в тюрьму. Через день, то есть 19 июля, он снова был потребован утром к дому Ипатьева и опять полдня возил Янкеля Юровского по городу, по разным советским учреждениям и частным квартирам. В середине дня вернулись к дому Ипатьева, и Янкель Юровский, сказав, что вечером ему нужно будет опять ехать, приказал Елкину переждать во дворе дома Попова, где жили охранники. Вечером часов в 11 Елкина послали в «Американскую» гостиницу, откуда он привез в дом Ипатьева каких-то двух молодых людей, из коих один был похож на еврея. В половине 12-го ночи Елкину велели подать экипаж к самым воротам дома Ипатьева; ему положили семь мест багажа, из коих два были кожаные саквояжи, и вышел сам Янкель Юровский. Сидя в экипаже, Янкель Юровский отдал приказание молодым людям, привезенным Елкиным из Чрезвычайки, «привести все в порядок, охраны оставить двенадцать человек, а остальных отправить на вокзал». Затем Елкин повез Янкеля Юровского с вещами в дом главного начальника, где комиссары спешно собирались тоже в путь, «потом заехали в Чрезвычайку, на собственную квартиру Янкеля Юровского и к кому-то в Вознесенский переулок, в дом рядом с лабораторией, а оттуда на вокзал, где Янкель Юровский с вещами прошел в поезд». Елкин в эти дни обратил внимание, что в доме Ипатьева как-то тихо. Возникало впечатление, что царской семьи там уже нет.

Подобно показаниям Сторожева, показания Елкина были тоже очень важны для следствия, так как давали косвенное подтверждение показаний Летемина. Во-первых, Летемин 17 июля утром уже не нашел царской семьи в доме Ипатьева, а Елкин с утра 17 июля возил полдня по городу Янкеля Юровского, который должен был бы охранять семью в комендантской комнате, если бы она была еще в доме. А во-вторых, Летемин говорил, что уборкой и отправлением царских вещей распоряжались два помощника Янкеля Юровского, а Елкин слышит, что Янкель Юровский приказывает своим помощникам из Чрезвычайки «привести все в порядок». Следовательно, период времени возможного исчезновения царской семьи из дома Ипатьева – от вечера 15 до 17 июля – для следствия подтверждался и приближался к характеру факта установленного.

Но работа Сергеева в отношении планомерности и последовательности ни в чем не отличалась от работы уголовного розыска; он просто, опираясь на свое собственное толкование закона, собирает документы, не делает из них выводов и не ищет раскрытия преступления, а обыкновенно подшивает их к делу и ждет следующего документа. Он не поинтересовался даже тем, к кому Янкель Юровский в последние минуты своего пребывания в Екатеринбурге заезжал в Вознесенский переулок, в непосредственной близости от дома Ипатьева.

18 октября Летемин, давая показания, еще более облегчает задачу Сергеева: «16 июля, – говорит Летемин, – я дежурил на посту № 3 с 4 часов дня до 8 часов вечера и помню, что, как только я вышел на дежурство, бывший царь и его семья возвращались с прогулки». Следовательно, для исчезновения семьи оставалась только ночь с 16 на 17 июля, то есть та самая ночь, в течение которой, согласно объявлению советских властей, был расстрелян бывший государь император; та самая ночь, в течение которой, по показаниям Медведевой, Летемина и Якубцова, была расстреляна вся царская семья, а не только один бывший царь; та самая ночь, в течение которой Буйвид и Цецегов видят грузовой автомобиль, выезжающий из ворот дома Ипатьева и направляющийся по Вознесенскому проспекту в сторону, обратную от вокзала.

Что же увозят в автомобиле? Живых или мертвых?

Три года войны и особенно пережитая революция с кровавыми кронштадтскими, выборгскими и севастопольскими событиями сильно зачерствили сердца людей, нервы притупились, и общество стало индифферентно ко всякого рода ужасам и злодеяниям, творившимся вокруг него. Утвердилось мнение, что все может быть, все возможно. Поэтому, когда стало известно, что в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля было, безусловно, совершено какое-то убийство, а вслед за ним из ворот дома в сторону Коптяковского леса ушел с кем-то какой-то автомобиль, в екатеринбургском обществе распространилась даже такая молва: расстреляны царь, Боткин и прислуга, а государыня с наследником и дочерьми, после симулирования в доме убийства всей семьи, были вывезены к шахте в район Ганиной ямы. Там на кострищах была подстроена новая симуляция, как бы сожжение тел всей царской семьи, одежды и вещей, а в действительности будто бы у Ганиной ямы семья переоделась с ног до головы и благополучно скрылась.

Что это не случайная выдумка, не простой бред, подтверждением служит приведенная выше корреспонденция из газеты «Майничи хроникл», появившаяся в марте 1919 года, где прямо говорилось, что какой-то граф предложил себя расстрелять вместо царя, что и было исполнено, а царь, воспользовавшись моментом, скрылся. Разве это не из одного источника с версией о переодевании в районе Ганиной ямы?

Казалось бы, уже 18 октября 1918 года следствие располагало достаточными данными, чтобы донести властям в Омск и оповестить мир, что в ночь с 16 на 17 июля в доме Ипатьева была расстреляна вся царская семья, со всеми состоявшими при ней лицами, а не один только бывший государь император, как сообщали в своем объявлении советские власти.

* * *

Сергеев в разговоре категорически отрицал причастность к убийству в Екатеринбурге царской семьи центральной советской власти в Москве и говорил, улыбаясь, что даже смешно об этом думать. На митингах и перед собранием толпы, где, по-видимому, Сергеев привык говорить во времена керенщины, такие голословные заявления с улыбочками иногда оказывают желательное для оратора впечатление. Но в судебном следствии думают или на основании установленных фактов, или опираясь на обстоятельства и положения, выдвигаемые жизнью и событиями. Сергеев, как и уголовный розыск, на некоторые обстоятельства, выдвигавшиеся показаниями свидетелей, документами, попадавшими к следствию, закрывал глаза и не считался с ними. Уголовный розыск руководствовался стремлением использовать только то, что согласовалось с принимавшейся им в основание работы версией, а Сергеев – стремлением умалить значение совершившегося в Ипатьевском доме злодеяния.

Между тем данные, которые были подшиты у него в деле, совершенно не позволяли так убедительно отстранять руководство центральной власти и, во всяком случае, были далеки от того, чтобы можно было позволить себе улыбаться перед этим вопросом.