Наде

 
Вот три удара, словно пенье
Далёкое – колоколов…
И я, чтоб задержать мгновенье,
Их сковываю цепью слов.
 

Зинаида Гиппиус

Мы были как бы сплетены в гирлянду.

Хулио Кортасар

Если не убирать лицо от поглаживающих щёки звёздочек, спускающихся к тебе с простывшего неба, почувствуешь, что ты не один. Точнее, не одинок, даже когда один. А звёздочки покажутся лепестками, которые кто-то обрывает и бросает сюда, вниз, и они гладят по щекам, ненавязчиво и нескончаемо. И просят, приговаривают:

«Не откладывай перо, не захлопывай блокнот. Продолжай».

Это говорит она, это её голосом говорят со мной тёплые зябкие звёздочки.

«Но я совсем не всё помню и ненамного больше знаю», – пробую оправдаться.

Настойчиво возражая, они покачивались на медленном лету, словно многочисленные собеседники покачивают головами:

«То, что было тогда, отразится в том, что у тебя есть сейчас, чего у тебя так много… И станет тем, что ещё обязательно будет. Не бойся своего блокнота. Доверься ему. Бумага терпит не всё, тебе ли не знать, – но то, что хочешь доверить ей ты, она не терпит, наоборот – хранит».

«А вдруг я ошибусь?…»

Они как будто улыбнулись:

«Только если захлопнешь блокнот. Но ведь ты не захлопнешь?»

Она придвинула мне чернильницу:

«Вот твои любимые фиолетовые чернила. Вот ручка, ещё с тех времён, которые никогда не вспомнить, если однажды вдруг забыть… Но ведь ты не забыл?»

Я взял подаренный мне блокнот со стула, который всегда стоит у изголовья дивана. Обмакнул ручку в чернила, поднёс её к зеркально чистой странице. И увидел там, в этом зеркале, отражение того, о чём давно собирался рассказать. И мне уже неважно, будут ли меня слушать. Гораздо, неизмеримо важнее – рассказать.

Конечно, не захлопну.

Иначе – зеркало треснет. Иначе – его некому будет починить. Иначе – не расскажу то, о чём не забыл и не забуду.

Конечно, не забыл. Расскажу всё как было, пусть даже было немного не так. Отражение потому и называют отражением, что оно всего лишь похоже на оригинал. Даже – если очень похоже.

Дорогие мне римские цифры помогут мне, они обещали.

Любимые фиолетовые чернила и не менее любимые зеркальные страницы не подведут меня. И я постараюсь не подвести их – и тех, о ком рассказываю.

Знаю, что не подведу.

Важнее, чем знаю, – верю.

I

Самуил снова вернулся из мединститута намного раньше: на этот раз, конечно, отменили лекцию профессора Каца.

– Правильно поставленный диагноз, – говорил профессор Кац, – это на 90 % положительный результат. В остальных 10-ти – медицина, то есть мы с вами, бессильна. А неправильный диагноз – это на 90 % отрицательный результат. Остальные 10 приходятся на большое, незаслуженное нами, но заслуженное пациентом везение.

– Интересно, – Самуил чуть не плюнул с досады, швыряя портфель и темпераментно разуваясь, – лечение тоже отменят? Может, и больницы, и поликлиники? Тогда я им тоже не понадоблюсь? Затушуют нас вместе с Кацем, как в школьных учебниках заставляли закрашивать, чтоб неповадно было.

– Не исключено. – усмехнулся Владимир Фёдорович. – Начальство ведь имеет тонкие виды.

Мария Исааковна вспыхнула:

– Прикуси язык, Петкевич! Тебя только нам не хватало!

– Зачем кусать? Может, лучше перекусим? – как всегда примирительно, предложил Владимир Фёдорович. – Сегодня отменили занятия, завтра отменят отмену. Не голодать же нам из-за них. А чтоб отменить больницы – это как же им самим нужно заболеть, и на какое место?

– Повыздыхают все! – рявкнул Самуил.

Кларе всё же удалось успокоить его – чтобы Кларе не удалось?

– Боялись, что он кого-нибудь из них отравит, – заметила она. – А что ещё остаётся с такой-то фамилией! Она для них – хуже любой отравы. Когда они её слышат, лица становятся похожими на недоеденный лимон.

Самуил согласился, что диагноз поставлен правильно.

На коммунальной кухне дожаривались котлеты и уже настаивался борщ. Самуил поцеловал Клару и Мишу – «Привет, рыжий!» и пробурчав «Вроде всех уже затушевал, так нет же, оказывается, остались ещё на свою голову. И на мою тоже», – пошёл мыть руки. К счастью для соседей, особенно для Стрелковой, любивший мыться на зло всем часами, ванная была свободна.

Клара улыбнулась, заметив почти незаметную, но такую реальную связь между фотографиями, которые пришлось затушёвывать в довоенных школьных учебниках, и отменённой лекцией профессора Каца. Поставила Мишу на пол. Нельзя приучать ребёнка к рукам – вот только как самой разучиться?

Она старалась, но это оказалось намного сложнее, чем выучить латынь и Римское право. Юридический институт она закончила с отличием. Осталось закончить мединститут Самуилу и получить распределение – всем троим, конечно.

– И не вздумайте никому ничего рассказывать, Самуил, – строго сказала Мария Исааковна, когда тот вернулся из коммунальной ванны. – Отменили и отменили, мы ничего толком не знаем. Мало ли что.

– Что да, то да, – пожал плечами Самуил, – я действительно ничего толком не знаю.

– Вот именно. Мы уже столько всего пережили, что это уж как-нибудь переживём. Чтоб это было самое большое наше горе.

Самуил снова поцеловал Клару и дал Мише нечувствительный подзатыльник.

– Горе, Мария Исааковна, будет моим пациентам, если они останутся без меня.

– Почему это они останутся без вас?

– Да, Сеня, почему они должны остаться без тебя?

– Потому, что недоучкой я к ним на пушечный выстрел не подойду. Иначе они же меня и затушуют, дай им бог здоровья.

Он расхохотался, взял верхнее ля из «Вернись в Сорренто», и они пошли к столу.

Клара налила всем борща, а за окном, на заснеженной Сумской, было зябко и неуютно, ветер свистел так, как только Самуилу удавалось свистнуть несколькими пальцами.

Зиме хотелось привлечь к себе внимание всего Харькова. Она неслась какими-то немыслимыми неудержимыми восьмёрками с Шатиловки, от парка Горького, улюлюкала, выла, почти мычала, не понимая, что все её завывания и причитания не только не страшны, а просто смешны тем, кому удаётся вот такое ля. И у кого получается такой вот борщ.