Глава 5

Когда к полудню следующего дня мы прискакали в Каэрлеон, ясное октябрьское солнце сушило землю, а в тени домов и заборов синел хрупкий иней. Над речкой, увешанные золотыми монетами листьев, застыли черные ветки ольшаника, словно стежки вышивки на бледно-голубом небе. Под копытами лошадей шуршала прихваченная изморозью листва. От лагерных кухонь уже тянуло свежевыпеченным хлебом и жарящимся мясом, и, вдыхая эти запахи, плывущие по воздуху, я вспомнил, как приезжал сюда когда-то вместе с мастером-строителем Треморином, который перестраивал лагерь по велению Амброзия и, хвала богам, предусмотрел в своих планах самые совершенные кухни.

Я поделился этими мыслями с моим спутником – им был Кай Валерий, мой давний знакомец, – а он согласился со мною и только проворчал:

– Будем надеяться, что король выберет время пообедать, прежде чем приступит к смотру.

– Ну, я думаю, в этом на него можно положиться.

– А как же, он ведь у нас еще растет.

Это было сказано любовно и без тени высокомерия и особенно трогательно прозвучало в устах Валерия, ветерана, сражавшегося в войске Амброзия при Каэрконане, потом в войске Утера и, наконец, бившегося вместе с Артуром на реке Глейн. Если такие люди, как Валерий, относились к юному королю с уважением и принимали его верховенство, значит цель моей жизни уже достигнута. Мысль эта явилась мне, не принеся ни горечи, ни печали, но лишь спокойное чувство облегчения, мне прежде незнакомое. И я подумал: значит, старею.

Я спохватился, что Валерий задал мне какой-то вопрос.

– Прости, – сказал я. – Задумался. О чем ты спрашивал?

– Я спросил, пробудешь ли ты здесь до коронации?

– Едва ли. Какое-то время я ему буду нужен, раз он затевает перестройку. Но после Рождества надеюсь, что смогу уехать. Впрочем, на коронацию я возвращусь.

– Если, конечно, саксы не помешают нам ее отпраздновать.

– Правда твоя. Откладывать до Пятидесятницы, казалось бы, рискованно, но таково решение епископов, и король правильно делает, что не вступает с ними в спор.

Валерий усмехнулся:

– Кто знает, может быть, если они очень напрягутся и помолятся получше, Господь пойдет им навстречу и задержит весеннее наступление саксов. До Пятидесятницы, ты говоришь? Они что же, надеются опять на небесный огонь? И на то, что в этот раз он падет по их слову? – Он искоса взглянул на меня. – Как полагаешь?

Я знал легенду, на которую он намекал. После того как в Гиблую часовню снизошло белое пламя, христиане стали рассказывать, что будто бы однажды в день Пятидесятницы с неба упал огонь и испепелил служителей прежнего бога. Я не считал нужным опровергать такое истолкование событий в Гиблой часовне, важно было, чтобы христиане, чья сила постоянно росла, признали в Артуре богоизбранника. К тому же кто знает, может быть, они и правы.

Валерий все еще ждал моего ответа. Я улыбнулся:

– Полагаю только, что если им известно, от чьей руки пало то пламя, значит они знают более, нежели я.

– Да уж беспременно так, – с легкой насмешкой в голосе сказал Валерий.

В ту ночь, когда Артур в Гиблой часовне поднял из пламени меч, Валерий нес дозорную службу в Лугуваллиуме, но о том, что там произошло, как и все в городе, конечно, слышал. И, как и все, предпочитал об этом не распространяться.

– Так ты, стало быть, после Рождества от нас уезжаешь? И куда же, если дозволительно знать?

– Поеду к себе в Маридунум. Я не был там пять… нет, шесть лет. Слишком много времени прошло. Посмотрю, как там дела, приведу все в порядок.

– Смотри только возвратись ко дню коронации. Тут на Пятидесятницу такое будет, обидно пропустить.

На Пятидесятницу, подумал я, уже подойдет ее время. И вслух сказал:

– Что верно, то верно. С саксонской помощью или без нее, но будут жаркие дела.

После этого мы разговаривали о других предметах, пока не достигли отведенных нам покоев, где нам было передано повеление короля присоединиться к нему за трапезой.

Каэрлеон, римский город Легионов, последний раз был перестроен Амброзием, и с тех пор в нем стоял гарнизон и поддерживался исправный порядок. Теперь Артур вознамерился расширить его чуть ли не до первоначальных размеров и сделать его не только крепостью, но одновременно еще и королевским замком. Дело в том, что город Винчестер, старая резиденция королей, теперь оказался в чересчур близком соседстве с землями союзных саксов и занимал весьма уязвимое положение на реке Итчен, по которой и в прежние годы уже не раз поднимались саксонские ладьи. Правда, у британцев был еще Лондон, расположенный так высоко по течению Темзы, что саксы до сих пор не появлялись под его стенами, но в Утеровы времена их ладьи проникали до самых Вагниаций, а Рутупии и остров Танет уже давно находились в их руках. Так что и Лондон был под угрозой, год от года все растущей, и после воцарения Утера стал постепенно – сначала незаметно, а потом все быстрее – приходить в запустение. Теперь этот город переживал черные дни: многие дома разрушились от старости и небрежения, повсюду царила нищета, рынки переместились в другие города и люди, кто побогаче, перебрались тоже. Никогда больше этому городу не бывать столицей, говорили в народе.

И вот, впредь до того времени, когда будет возведена новая твердыня, способная противостоять вторжению с саксонского берега, Артур решил обосноваться в Каэрлеоне. Такое решение само напрашивалось. Крепость Каэрлеон находилась в восьми милях от столицы Инира Гвентского, в излучине реки, но выше уровня паводков, с тыла ее надежно прикрывали горы, а с востока простирались болота – там проходил водораздел между реками Иска и Авон-Луид. Правда, сила Каэрлеона оказывалась в то же время и его слабостью: отрезанный со всех сторон, он мог защищать лишь малый кусок Артуровых владений. Однако в качестве временного опорного пункта в стратегии подвижной обороны, принятой Артуром, он годился как нельзя лучше.

Всю ту зиму я провел рядом с Артуром. Раз как-то он у меня спросил, шутливо вздернув бровь, не собираюсь ли я его покинуть ради своих полых холмов, но я только ответил: «Позже», и больше мы к этому не возвращались.

О сне, который мне привиделся в храме Ноденса, я ему не рассказывал. У него и без того было много забот, и я радовался, что он как будто бы забыл о возможных последствиях той ночи с Моргаузой. Будет еще время вернуться к этому, после того как придут из Йорка вести о бракосочетании.

И вести пришли, когда при дворе в самом разгаре были сборы к отъезду в Йорк на свадебные торжества. Королю прибыло длинное письмо от королевы Игрейны и с этим же гонцом – письмо ко мне, но я был на берегу, и мне принесли его туда. С утра я был занят тем, что надзирал за прокладкой будущего подземного хода, потом работы были прерваны для полуденной трапезы, солдат, проходивших учение на плацу рядом с древним амфитеатром, тоже распустили, и солнечный зимний день, подернутый жемчужной дымкой, наполнился тишиной.

Я поблагодарил гонца, подождал, держа письмо в руке, покуда он ушел. И только тогда сломал печать.

Мой сон сбылся. Лот и Моргауза сочетались браком. Королева Игрейна еще не доехала до Йорка, когда получила известие, что любовники вступили в брачный союз. Я прочел между строк о том, как Моргауза въехала в город вместе с Лотом, распаленная своей победой и украшенная его драгоценностями; как город, раз уже все равно были сделаны приготовления к королевской свадьбе и приезду самого верховного короля, проглотив разочарование, все же устроил от своих северных щедрот свадебный пир. Король Лотиана, писала Игрейна, был с нею кроток, он всем влиятельным городским мужам преподнес подарки, так что прием ему был оказан достаточно теплый. А Моргана (с удовлетворением сообщала королева), Моргана не выказала ни малейшей обиды или досады. Она рассмеялась в голос, а потом поплакала от явного облегчения. И на свадебный пир явилась в ярко-алом платье и веселилась больше всех, а ведь Моргауза (с памятной мне язвительностью заключала Игрейна) не снимала своей новенькой короны с утра и до самого сна.

Сама королева, как я почувствовал, тоже была скорее рада такому повороту событий. К Моргаузе она, по понятным причинам, любви не питала, а Моргана была ее родной дочерью, ее она растила и пестовала, и, хотя подчинилась выбору короля Утера, этот брак с черным волком севера был им с Морганой обеим очень не по душе. А Моргане, может быть, было известно про жениха даже больше, чем матери. Зная Моргаузу, я бы не удивился, если бы оказалось, что та успела похвастаться перед сестрой своей близостью с королем Лотом.

Игрейна об этом, похоже, не подозревала – как и о беременности невесты, возможно послужившей причиной столь поспешного бракосочетания. Оставалось надеяться, что и в письме к Артуру про это тоже не было речи. Ему сейчас и так хватало хлопот, для распрей и бед еще придет время в будущем. Прежде ему следовало короноваться и иметь свободные руки, чтобы заняться грандиозной задачей войны, нельзя было связывать его тем, что является заботой женщин – и что должно было в скором времени стать также моей заботой.

Артур швырнул письмо на стол. Он гневался, это было видно, однако старался сдерживаться.

– Ну? Ты, конечно, об этом знаешь?

– Да.

– И давно ли?

– Королева, твоя мать, прислала мне письмо. Я его только что прочел. Полагаю, в нем сообщается то же, что и в твоем.

– Я не об этом спрашиваю.

Я мягко сказал:

– Если ты спрашиваешь, знал ли я, что это должно случиться, я отвечу: да.

Нахмуренные, злые глаза вспыхнули.

– Ах вот как! Почему же не сказал мне?

– По двум причинам. Потому, что ты был занят более важными делами, и потому, что я не был полностью уверен.

– Ты? Не был уверен? Что ты такое говоришь, Мерлин?

– Артур, все, что я про это знал или подозревал, открылось мне во сне несколько недель назад. То не был волшебный или вещий сон, а как бы смутный ночной морок, вызванный избытком выпитого вина или слишком упорными, неожиданными мыслями об этой ведьме, ее хитростях и чарах. И не только она не шла у меня из головы, но и король Лот тоже. Вот мне и привиделись они вместе, и она примеряла его корону. Достаточное ли это основание, как ты полагаешь, чтобы явиться к тебе с докладом, от которого при дворе начался бы переполох, а ты бы сорвался с места и бросился на север, ища с ним ссоры?

– Раньше было бы достаточным.

Его рот был растянут в упрямую, гневную линию. Я понимал, что этот гнев порожден беспокойством, не ко времени пришли к нему сомнения в верности Лота.

– То раньше, – ответил я, – когда я был прорицателем короля. Нет, нет, – добавил я, увидев его быстрый жест, – я твой по-прежнему. Но только я уже больше не прорицатель, Артур. Я думал, ты понимаешь.

– Откуда? И что вообще это значит?

– Это значит, что в ту ночь под Лугуваллиумом, когда ты поднял меч, который я для тебя одел белым пламенем, моя сила снизошла на меня в последний раз. Ты не видел часовню потом, когда пламя погасло и все разошлись. Камень, на котором покоился меч, разбился, все священные реликвии погибли. Сам я уцелел, но сила во мне выгорела, и думаю, что навсегда. Огонь выгорает, и остается прах, Артур. Возможно ли, что ты этого не понял?

– Откуда мне было понять? – повторил он, но уже совсем иным голосом: не зло, не резко, а медленно и задумчиво. Подобно тому как я после Лугуваллиума почувствовал себя постаревшим, так Артур вдруг раз и навсегда повзрослел. – По виду ты ничуть не изменился. Так же ясно все понимаешь и выражаешься уверенно, ну прямо оракул.

Я засмеялся:

– А ведь оракулам ясность вовсе не свойственна. Вещие старухи или безумные девственницы, бормочущие что-то в клубах дыма. Если я выражался ясно и уверенно, то лишь потому, что ко мне обращались за советом по делам, в которых я знаю толк, не более того.

– Не более того? Казалось бы, довольно и этого для любого короля, даже если иной мудрости он бы от тебя не услышал… Но теперь я, кажется, понял. С тобой произошло то же, что и со мной: грезам и видениям пришел конец и дальше надо жить по простым людским законам. Мне бы следовало это понять, ты вот меня понял, когда я сам отправился преследовать Колгрима.

Он подошел к столу, на котором лежало письмо Игрейны, и оперся кулаком на мраморную столешницу. Нахмуренные его глаза, ничего не видя, смотрели вниз. Но вот он поднял голову:

– А как же все эти годы, которые у нас впереди? Война предстоит нешуточная, и конца ей не будет ни в этом году, ни в следующем. Не хочешь же ты сказать, что от тебя мне больше помощи ждать нечего? И я имею в виду не военные машины и не твои познания во врачебном искусстве. Я спрашиваю тебя, будет ли мне помощь от твоей магии, о которой рассказывают мои солдаты, помощь, которую получали от тебя Амброзий и мой отец?

Я улыбнулся:

– А, это. Конечно. – Я понял, что он думал о том воздействии, какое оказывали мои пророчества и подчас самое мое присутствие на боевые полки. – В армии что думали обо мне раньше, то будут думать и впредь. И нет нужды в дальнейших пророчествах по поводу войн, которые ты теперь начинаешь. Ни тебе, ни твоим солдатам не понадобятся напоминания. Все помнят мои слова. На просторах Британии тебя и твоих воинов ждет слава, добытая в боях. Ты одержишь победу и раз, и два и в конце концов – далеко ли до этого конца, мне неведомо – восторжествуешь. Вот что я сказал тебе, и это правда. Для побед тебя взрастили и обучили – ступай же и делай свое дело, а мне предоставь заниматься моим делом.

– Что же это за дело теперь, когда ты выпустил в небо своего орленка, а сам остался на земле? Ждать, пока я восторжествую, чтобы потом помогать мне в строительстве?

– Да, со временем и это. Но пока что я должен распорядиться делами иного свойства. – Я указал на смятое письмо королевы. – После Пятидесятницы я, с твоего позволения, отправлюсь на север, в Лотиан.

Я увидел у него на щеках легкий румянец облегчения. Что я там намерен делать, он не стал спрашивать, а только проговорил, помолчав:

– Буду рад. Ты сам знаешь. Нам с тобой ведь незачем обсуждать причины того, что произошло?

– Незачем.