Отзывы на книги автора «Маркус Зусак»

Возможно, после этой рецензии меня убьют, но молчать я не могу.
Настолько отвратительного языка я не видел, наверное, никогда. Невозможно читать книгу, от одного созецания которой постоянно дергается глаз. Я всегда знал, что некоторые люди умеют придумывать истории, а некоторые - обличать сюжет в ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ язык. Маркус Зузак точно не относится ко второй категории. Даже самый гнусный переводчик не смог бы настолько испоганить хорошую книгу, поэтому на него я не могу "валить" все плюшки.
Это ужасно. Это надо подарить филологу, больному неизлечимо, чтобы его муки не продлились долго.
Я молчу про страшное каверканье немецкого языка, который, перед тем, как употреблять, не помешало бы выучить.
Не буду голословен - приведу примеры. В скобках комментарии, чтобы слегка разрядить обстановку.

Никто не заметил.
Поезд несся вперед.
Кроме девочки.
(Как в учебнике русского языка. "Проезжая мимо перрона, в поезде блевал человек".)

Одним глазом глядя, а другим еще видя сон... (и, через 5 строк опять)
Один глаз открыт. Один еще во сне.

Еще несколько минут, и мать пошла оттуда со священником.
(Пошла ты, мать... Оттуда. Со священником.)

День стоял серый — цвета Европы. Вокруг машины задвинули шторы дождя.
(Они были ярко-красные и с цветочками.)

Волосы у нее были сорта довольно близкого к немецкому белокурому, а вот глаза — довольно опасные.
(Исчерпывающая характеристика. Интересно, автор знает слово "цвет", или он с детства работал в мясном отделе?)

Кафель был холодным и недобрым.
(Он казался агрессивным, еще когда его положили. Никакого воспитания.)

Когда Ганс Хуберман в тот вечер зажег свет в маленькой черствой умывальне, Лизель обратила внимание на странные глаза своего приемного отца. Они были сделаны из доброты и серебра.
(А по краям радужки обделаны бриллиантами.)

Папин хлеб с джемом лежал недоеденным на тарелке, выгнувшись по форме откусов, а музыка смотрела Лизель прямо в лицо. (Иногда она пыталась ласково дать Лизель в дыню, но девочка уворачивалась. Хлеб ластился к ней.)

Школа, как вы можете представить, оказалась сокрушительным провалом.
(Подойдя к глубине пролома в земле можно было увидеть разбросанные по котловану парты и ошметки тел учеников.)

Лизель как девочку записали во что-то под названием БДМ.
(На входе ей выдали плетку и наручники.)

Жена его целый день сидит сложа руки, сквалыга, огонь развести жалеет — у них вечно холодрыга.
(Талант стихотворца детектед.)

Дверь открыл банный халат. А внутри халата оказалась женщина с испуганными глазами, волосами как пух и в позе забитого существа.
(Я сейчас заплачу)

Когда они проходили, Руди показал Лизель пуленепробиваемые глаза, злобно зырившие из окна лавки.
(и котэневыцарапываемые. однозначно.)

Через четыре года, когда она станет делать записи в подвале, ей в голову придут две мысли о травме намоченной постели.
(в самом деле. в намоченной постели и подскользнуться недолго.)

— Прости, Лизель. Сейчас мы не можем себе позволить.
Лизель не огорчилась. Не захныкала и не застонала, не затопала ногами.
(Героически подавила в себе эпелептический припадок, вызванный непокупкой новой игрушки. Это в войну-то. Ага.)

Не успела Лизель и слова сказать, как деревянная ложка опустилась на ее тело, словно пята Бога.
(Пауло Коэльо повесился на люстре.)

Во сне у меня по-прежнему живут страшные сны.
(И не поспоришь.)

Ганс Хуберман, закончив укреплять здание, обернулся и увидел его у себя за спиной — старик стоял и спокойно ждал, пока Ганс обернется.
(Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть не оглянулся ли яяя... )

Когда Руди споткнулся и рухнул на униженный манекен, девочке стало и легче, и разочарованнее.
(Воистину неисповедимы пути Господни..)

Вообщем, вот так. Не знаю, как это можно вдумчиво читать, правда. Игра на жалость в книге такого уровня, что вызывает отвращение. Вызови сострадание к герою, а потом убей всех его друзей - это не есть рецепт хорошего произведения.
Даже мой ворд говорит - "слишком много орфографических и грамматических ошибок, чтобы их можно было отобразить". За сим и я умолкаю.