Воспоминаний детства не так уж много. Помню, как мама кормила меня “бурдой” – супом из молока с размоченной в нем булкой и с маслом. Терпеть это не мог, но меня заставляли это съедать. Помню нашу квартиру на Садовой-Канонерской, соседей дядю Вову и тетю Нюру Орловых. У них не было детей, так что свою любовь они направили на меня. Помню суп со снетками, которым меня угощала тетя Нюра. Когда я вел себя плохо, мама ставила меня в угол, а потом придумала запирать меня в темной ванной. Не знаю, откуда я взял эту песню, но рассказывали, что, сидя в ванной, я очень жалостно пел: “Мамочка милая! Сердце разбитое!” Дальше не помнил, так что ограничивался этим трогательным припевом. Соседи шли к моей маме: “Женя! Началось. Мамочка милая! Выпускай узника”. Конечно, не сразу, ведь я должен был пройти это воспитание, но мама сдавалась, и я выходил на свободу.

Центрального отопления сначала не было. Каждый топил свою печку. Поэтому весь наш двор был заполнен поленницами дров. Для меня он представлял собой целую загадочную страну, в которой где-то за дровами находились какие-то двери, ведущие на мрачные и узкие лестницы, словно специально созданные для Раскольникова. Этот район и в самом деле был районом Достоевского и его героев. Неподалеку находился дом старухи-процентщицы, да и все герои Достоевского проживали поблизости.

Не было и газа, пользовались примусами и керогазами. Но 4 февраля 1949 года подключили газ и установили одну четырехкомфорочную плиту и один водогрейный аппарат. В подтверждающей это справке сказано, что в квартире проживало 9 человек. Судя по всему, это папа, мама, Муля, я, дядя Вова, тетя Нюра, баба Оля, ее племянница Римма и еще папина сестра Сима (Надя). Этот водогрей не предназначался для ванны. Сначала ее не было вообще. Потом поставили ванну с круглой печкой, которую топили специальными брикетами.

Ни в ясли, ни в садик я не ходил. Мама не работала и занималась мною сама. С одной стороны, это хорошо – я не болел так часто, как детсадовские ребята, мама могла дать мне больше, чем воспитательница. Но, с другой стороны, мне часто было скучно, не с кем поиграть. Поэтому я очень радовался, когда к другой нашей соседке – бабе Оле – приводили внука Мишу Белостоцкого. Он был на год младше меня, и с ним мы чудесно проводили время. Еще были радостные походы в гости к двоюродной сестре Оле, дочке дяди Левы. В их большой квартире было несколько мальчишек примерно моего возраста, там-то я и реализовывал свою тягу к общению.

В 53-м году меня отдали в школу №245, в 1-й А класс. Школа находилась за Аларчиным мостом и была мужской, то есть в ней учились только мальчики. Во входном фойе висела красивая доска с фамилиями золотых медалистов прошлых лет. Помню, как я смотрел на эту доску и представлял себе этих великих людей, которые добились такого успеха в жизни. Даже помечтать не мог, что войду в эту славную когорту. Первую мою учительницу звали Анна Ивановна Васильева. Это была пожилая, на мой тогдашний взгляд, женщина, добрая и располагающая к себе. Дети ее очень любили.

Учился я хорошо и легко. Вот кусочек из характеристики, написанной на меня Анной Ивановной после 1-го класса. «Мать не работает и уделяет много времени воспитанию сына, но воспитывает неправильно. Мальчик сильно избалованный, капризный и недисциплинированный. В первое полугодие много времени пришлось уделять исправлению дисциплины. В конце года дисциплина улучшилась. Мальчик способный, умный и очень любознательный. Всегда активный, но не собранный и не сосредоточенный». И так далее. Спорить не стану, но претензий к воспитанию мамой не принимаю.

В 1954 году государство объединило мужские и женские школы. Так что меня перевели в школу № 244. Она находилась у Калинкина моста. Здесь я учился по 6-й класс. Классной руководительницей была Лидия Михайловна Шувалова. Вот строки из характеристики после 2-го класса: «Мальчик очень способный, умный, любознательный, активный, вежливый, аккуратный, но капризный, любит посмеяться даже на уроках». Эта смешливость преследовала меня все школьные годы. Помню, как уже в 10-м классе мы со Славиком Чувашевым должны были подготовить диалог по английскому. Вызывает нас Хильда Матвеевна к доске. Мы начинаем свой диалог. И вдруг Славик замечает какую-то пылинку на обшлагах брюк. Он наклоняется и, продолжая беседу, принимается стряхивать эту пылинку. Я начинаю умирать от смеха и остановиться никак не могу, несмотря на грозные предупреждения учительницы о двойке. Чтобы прекратить смеяться, я провожу рукой по лицу, стирая смех, и появляюсь оттуда с деланно угрюмой гримасой. Класс срывается в хохот, и сама Хильда Матвеевна утирает слезы от смеха. Тогда я выскакиваю в коридор, там в течение нескольких минут успокаиваюсь и, уже серьезный, возвращаюсь в класс. При виде меня у ребят начинается истерика, не заканчивающаяся до конца урока, который, слава богу, был не за горами. В следующий раз Хильда Матвеевна снова вызывает нас с этим диалогом. Мы начинаем, и все идет нормально до того момента, когда я вспоминаю, как Славик чистил брюки. Я представляю, как он сейчас снова начнет это делать, дальше все развивается, как цепная реакция. И я снова выскакиваю из класса. Правда, в этот раз мы все-таки довели дело до конца. Жаль, что с возрастом эта смешливость прошла, и сейчас меня рассмешить непросто.

Не буду рассказывать подробно о школьной жизни. Она была довольно типична для того времени: вступление в пионеры, сбор макулатуры и металлолома, соревнования пионерских звездочек, классные собрания, грамоты за хорошую учебу. По окончании первого класса мне за хорошую учебу вручили книгу Льва Кассиля «Улица младшего сына», после 2-го – «Старика Хоттабыча». Эти книги и сейчас у меня, хранят память о моем детстве.

Мама была в родительском комитете и внимательно наблюдала за моим развитием. Не давалась мне физкультура. Надо признать, я был довольно упитанным ребенком, не толстым, но с заметной жировой прослоечкой. По физкультуре мне ставили четверку, но только потому, что нельзя хорошему ученику ставить тройку по предмету, который ему не дается. Но мне это не нравилось. Я не хотел быть “жиромясокомбинатом”. Мама поступила очень мудро, отдав меня в секцию спортивной гимнастики. Весь шестой класс я ходил на занятия в Дом культуры имени Цюрупы около Балтийского вокзала. Тренера звали Ларион Семенович, он старался научить меня чему-то, но это было не так просто. Помню, как осваивал стойку на голове дома, на подушке, с маминой помощью. Мама держала меня за ноги, чтобы я не падал. А еще мы с нею разучивали кувырок вперед с группировкой. Не могу сказать, что стал лучшим в нашей секции, но похудел и стал получать по физ-ре только пятерки. Кроме того, я перестал болеть. Если в 4-й четверти 5-го класса я болел катаром верхних дыхательных путей четыре раза, то в следующий раз я заболел уже в институте! Да здравствует физкультура! Более того, с тех пор я стал считать себя весьма спортивным человеком. В старших классах я принимал участие во всех школьных соревнованиях и даже был вратарем сборной школы по хоккею, хотя на коньках катался не очень. В результате за свою жизнь я имел около десяти спортивных разрядов по разным видам – плавание, прыжки в высоту, стрельба, лыжи, шашки, шахматы. Большей частью это были третьи разряды, но было и два вторых: по гимнастике в институте и по настольному теннису – уже на заводе «Прибор».

После 6-го класса, летом 1959-го, мы переехали в новую квартиру. Наконец закончилось прозябание в коммуналке с очередями в туалет и в ванную. Здесь все было свое. Двухкомнатная квартира общей площадью 45 кв. метров. Ради новой жизни пришлось расстаться со школьными друзьями, так как квартира находилась далеко, на Алтайской улице. Туда надо было ехать на 29-м трамвае почти целый час. Так что я со своими прежними одноклассниками больше не виделся. Впереди были новые знакомства в новой школе №429. Но и там я проучился всего один год. Получил аттестат за 7 классов, а в 8-й меня и еще нескольких моих одноклассников перевели в школу №366, которую я в итоге и закончил. Этот перевод в новую школу был связан с переходом от 10-летнего образования к системе 11-летнего производственного обучения. С 9-го по 11-й класс два дня в неделю все школьники должны были обучаться профессии. У нас это обучение происходило на заводе «Электросила». Там я получил специальность слесаря-лекальщика 1-го разряда, что, как показала жизнь, было невредно. Я научился что-то делать руками и в дальнейшем не боялся браться за какие-либо починки.

Школа №366 оказалась большой удачей. Там были отличные учителя, вполне творческая атмосфера и хорошие ребята. Мои одноклассники стали моими друзьями на всю жизнь. Недавно мы отмечали 50-летие знакомства, и на него пришло довольно много народу. Все мы считаем, что нам 50 лет назад очень повезло. Наша школа уже в те годы была одной из лучших в городе, а через несколько лет стала физико-математической. Чемпионаты школы проходили по многим видам спорта: баскетболу, хоккею, лыжам, легкой атлетике, настольному теннису и т.д. И почти во всех я принимал участие.

Была еще так называемая «Эстафета искусств». Каждый класс готовил к школьному вечеру какой-то спектакль. В конце года подводились итоги и награждались победители. Помню, как мы ставили спектакль по трем «Денискиным рассказам» Виктора Драгунского. Я там играл отца, который 8-го марта, придя домой, обнаруживает, что все его дорогие вина из бара слиты в одну кастрюлю, а освободившиеся бутылки сын с приятелями сдали, чтобы на вырученные деньги купить подарки одноклассницам. Я должен был сначала выйти из себя, но потом, под воздействием жены, которую играла моя весьма симпатичная одноклассница Алла, проникнуться юмором и трогательностью ситуации и поцеловать Аллу со словами: «Как я люблю твой смех, дорогая!» Все это я проделал, кроме поцелуя. Такой вот трепетный я был – не целовался без любви. Мой одноклассник Володя, услышав о моем отказе целоваться, предложил на эту роль себя, обещая, что он это сделает как надо. Но тут отказалась Алла, видимо, я ей нравился больше.

А еще в 10-м и 11-м классах мы издавали «подпольный» журнал «Юный дарвиник». Название было связано не с большой любовью к дарвинизму, а, наоборот, иронически подчеркивало бесполезность, на наш тогдашний взгляд, изучения этой науки. Началось всё с эпохальной фразы нашей биологини: «Где ноги у головоногих?» Отсюда моментально родилось стихотворение, а дальше пошло-поехало. Конкурирующая группа начала выпуск журнала «Трын-географ». «Трын» – это прозвище Бори Танхилевича, вдохновителя этого журнала, а «географ», потому что отстаивалась мысль о ненужности нам географии. Этот журнал ограничился только одним номером, потому что «дарвиники» переманили к себе всех стоящих авторов. «Юный дарвиник» прожил долгую жизнь в целых шесть номеров, а потом наша классная руководительница Хильда Матвеевна предложила нам выйти из подполья и открыто издавать классную газету. Мы согласились и назвали газету «Индивидуум». Архив ее содержит около десяти выпусков. В каждую нашу встречу (раз в пять лет) мы развешиваем на стенах бережно сохраненные газеты, раскладываем на столах журналы, и пожилые одноклассники с удовольствием предаются воспоминаниям.

Сколько всякого было в эти школьные годы! Жаль, что у моей дочери не осталось таких воспоминаний о ее школе, какие есть у меня о моей.

Как я уже говорил, учился я всегда хорошо. Но зубрилой или, как сейчас говорят, “ботаником” не был. Выезжал на памяти и быстрой реакции. Устные домашние задания готовил уже перед уроком, на перемене. Прочитывал первый вопрос, а на уроке, пока кто-то отвечал этот вопрос, просматривал второй и так далее. Круглым отличником я был только в последнем 11-м классе, а так пара четверок всегда была, правда, четверки по неосновным предметам: пение, рисование, труд. Помню, как невзлюбила меня учительница ботаники, ни за что не хотела ставить пятерку. Я уж и гербарий собрал, и какой-то плакат нарисовал, но так и осталась четверка, благо что в аттестат не пошла. Потом аналогичные проблемы были по химии, но тут дело было связано с аттестатом, так что пришлось поднапрячься, что-то дополнительно сдать, и все-таки Зинаида Васильевна поставила желанную пятерку. Думаю, что в 11-м классе ей уже объяснили, что не надо мешать школе готовить медалистов. Вопрос медалистов для школы – важный и интересный момент. Был такой яркий случай. Историю у нас вела Прасковья Петровна, некрасивая одноглазая старая дева. Ее не любили, суровая была и непреклонная. В апреле последнего года учебы она неожиданно устраивает контрольную по домашнему заданию. А я-то к уроку, как обычно, только первый вопрос просмотрел, а достался мне третий. Ничего не знаю. Надо что-то придумывать. Кладу учебник на колени и сквозь щель в парте вглядываюсь в столь дорогие для меня строки. И вдруг поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с глазом Прасковьи Петровны. Я вообще-то списывал редко, так что опыта не было. Ее глаз меня просто загипнотизировал, как змея кролика. Сижу, рука в парте и смотрю на нее. А она медленно идет ко мне. Помню ее четкие приближающиеся шаги. У меня холодный пот. Она подходит, откидывает крышку парты. У меня на коленях лежит открытый учебник. Прасковья Петровна пару секунд смотрит на него, потом закрывает парту и медленно отходит, не говоря ни слова. Конечно, она понимала, что справедливо заработанную двойку я уже исправить не успею. Интересы школы требовали закрыть глаза на мою маленькую глупость. Она и закрыла.

Еще были проблемы с черчением. Оно закончилось в девятом классе. О медали я тогда еще не думал, но на всякий случай хотел иметь в аттестате пятерку. Понимал-то я черчение хорошо, но нужной аккуратности не имел. Мои линии были чересчур жирные, частенько немного смазывались. Короче говоря, не мое это призвание. На пятерку пришлось по пять раз переделывать все чертежи, только тогда наш чертежник снизошел и поставил желаемое. Пришлось мне специально сдавать и географию. По какой-то контрольной получил пару, а по географии оценок за всю четверть раз-два и обчелся. Исправить не успеваешь. Пришлось сдавать географию России по главам: Волго-Вятский район, Западная Сибирь и т.д. Каждую неделю новую главу. Зато до сих пор помню, что в городе Энгельсе выпускали троллейбусы. А еще была железная дорога Москва-Елец-Валуйки-Луганск. И газопровод Уренгой-Помары-Ужгород. И много чего еще узнал такого же полезного и необходимого для жизни.

Речь о медали конкретно зашла только в 11-м классе. Почему-то первым кандидатом на медаль считался Боря Танхилевич, наверное, потому, что он был потише, нареканий по дисциплине не имел, домашние задания всегда готовил, случайных двоек не получал. Но после первого же экзамена – сочинения – ситуация изменилась. Боря получил четверку по русскому. А надо сказать, что сочинение у медалистов перепроверялось в РОНО, так что подтасовать было невозможно. Боря никогда не был большим знатоком русского языка, так что пару ошибок он сделал. А я, весьма неожиданно даже для самого себя, получил пятерку. Вот тут-то самолюбие и взыграло. Самый трудный экзамен позади. А остальные все в моей власти! Подготовился и все сдал на пятерки. Помню это чувство ликования и удивления одновременно, когда мне вручали эту заработанную медаль.

Именно с этого момента я стал считать оскорбительным для себя получение четверки. Кстати, самый первый мой экзамен – математику в 7-м классе – я сдал на четверку. Решил-то я все быстро, за полчаса, и правильно, но там были такие моменты, как верно сформулированный вопрос к своему действию, а это давало возможности для снижения оценки. Мне было по барабану. Четыре так четыре, я тогда совсем этому не огорчился, а радостно пошел играть в футбол. А вот после выпускных экзаменов, и далее, после вступительных, во мне разгорелся этакий азарт – а вот не будет у меня четверок. И таки не было. Всего за жизнь я сдал около 70 экзаменов. Из них была одна четверка – та самая, первая, две двойки – одна на вступительных в университет и вторая, намеренно полученная в Пединституте, и остальные 67 пятерок. Это соревнование с самим собой я выиграл.

Расскажу о своей семье. Папу в жизни звали Ароном Марковичем, хотя по паспорту он был Мордухович. Тут хоть имя соответствовало, и отчество было похоже. Маму же звали Евгения Михайловна, или тетя Женя, хотя по паспорту она была Гутля Менделевна. Так часто бывало, еврейские имена старались русифицировать, чтобы не привлекать внимания.

Большую часть времени папа проводил в командировках – то в Сланцах, то в Кохтла-Ярве. Домой приезжал на несколько дней каждый месяц. Правда, на каникулы мы с мамой ездили к нему. Там было хорошо. И в Сланцах, и в Кохтла-Ярве у меня были приятели, и мы с ними славно проводили время.

Папа меня очень любил, но я был еще маленький, поэтому серьезных разговоров с ним не было. В 59-м году папа делал в Кохтла-Ярве медкарту для поездки в дом отдыха. И вдруг врач-рентгенолог обнаружил на его флюорограмме пятнышко. Чтобы снять подозрения на рак, он направил папу в больницу на обследование. Папа пролежал больше месяца в клинике Военно-медицинской академии, мы дома были в панике, ведь в то время рак – это был приговор. Но ура, вывод специалистов – это всего лишь эмфизема, доброкачественная и безобидная. Надо сказать, что папа с 13 лет курил как проклятый: 1,5-2 пачки в день, причем самых простых – «Примы», «Севера» или «Беломора». Типичное самоубийство! Курил и кашлял, кашлял и курил! Ночью и утром этот проклятый кашель курильщика! И не мог бросить! И успокаивал себя тем, что это всего лишь эмфизема – затемнение легкого. Как будто это легкий насморк, через неделю пройдет! Но главное, что врачи сказали: это не рак, значит, будем жить! И мы втроем уехали в Литву отдыхать. Но в ноябре 61-го года у папы начала болеть поясница. Думали, радикулит, грели, грели, грели…. А оказалось: метастазы из легких в позвоночник. И лечить нельзя, и надеяться не на что! Его выписали из больницы на последние две недели – умирать. Я этого тогда не понимал, мне было 15 лет. Но мама понимала. А потом отказала прямая кишка – метастаз! И мама суетилась вокруг папы, помогала ему совершить то, что все мы делаем без проблем, наедине с самими собой. Страдал даже я, несмышленыш! Как же страдала мама, понимавшая, что кончается ее беззаботная жизнь, что больше не будет защиты и опоры в лице мужа. Любимого Арона! Мы скрывали от папы диагноз, говорили, что это радикулит, что скоро пройдет. Но он понимал. Я помню, как ночью проснулся оттого, что услышал, как папа просит: «Пить! Пить!» Я принес ему воды, но он не успокоился, а снова сквозь сон говорил «Пить! Пить!» И тут я вдруг понял, что он говорит: «Жить! Жить!» И я в ужасе отступил.

Последние две недели папа был без сознания. Это хорошо, потому что не мучился. Мучилась мама. 12 февраля 1962 года в возрасте 60 лет и 3 месяцев папа умер. Утром приехала тетя Надя. Она привезла какое-то редкое лекарство из Минска. Я открыл дверь и сказал ей, что папа скончался. Она опустилась прямо на ступени, почти упала и зарыдала. Мама исстрадалась так, что у нее кончились слезы. На похоронах она не могла даже плакать. Тетя Надя даже обиделась на нее за это. Но я ее понимаю. Она пережила его смерть еще раньше, лежа одна бессонными ночами, думая о своем грядущем одиночестве, о том, как ей одной поднимать 15-летнего сына. Мой бедный папа! Моя бедная мама!